Читать книгу: «Доверие», страница 5

Примерно в то же время – и Бенджамин не мог отделаться от мысли, что она каким-то образом догадалась о его вторжении, – Хелен стала прятать все свои дневники и писала их на ходу. Иногда она что-то тихонько бормотала, словно диктуя сама себе. Ее блуждания становились все менее пространными, пока не ограничились одним этажом, на котором была ее спальня. Однажды утром Бенджамин увидел, как она стоит перед лестницей и смотрит наверх. Казалось, она смотрела сквозь потолок в небо. Она осторожно тронула ногой первую ступеньку, словно погружая пальцы в ледяную или обжигающую воду, и тут же отдернула ногу. Подождала и повторила. Снова подождала и повторила. Затем перешла к лестнице, ведущей вниз, в столовую, и проделала то же самое. Взгляд ее терялся в глубине за пределами нижней лестничной площадки. Несмотря на все ее усилия, кончик туфельки не мог преодолеть края первой ступеньки.

Если Бенджамин и в счастливые годы с трудом находил подход к Хелен, теперь он был в полной растерянности. Чем больше он пытался, заикаясь от волнения, приблизиться к ней, тем дальше она отстранялась. А если он слишком настаивал или проявлял признаки озабоченности, она удалялась к себе в комнаты и не показывалась, пока он не оставлял ее в покое на несколько дней. После очередной такой попытки – он пришел с новыми книгами и предложил почитать ей – Хелен не выходила дольше обычного. Сок возле ее двери оставался нетронутым. На мольбы служанок она не отвечала. Изнутри были слышны ее шаги и шелест бумаги.

После того как Хелен не принимала пищи двое суток, Бенджамин решил действовать. Он сказал ей через закрытую дверь, что взломает замок, если она сейчас же не откроет ему. Он услышал неуверенные шаги, и дверь приоткрылась. Бенджамин отступил на шаг, сраженный прежде всего запахом, а затем внешностью Хелен. Сквозь приторный букет множества духов просачивался запах разложения. Заморгав от неожиданности, Бенджамин не сразу заметил в полумраке комнаты кровь на руках и груди Хелен. Ему не пришлось гадать, откуда взялись раны. Хелен, стоя с изможденно-отстраненным видом, непрестанно расчесывала кровоточившие нарывы. По шее у нее поднималась жуткая экзема, а челюсть поразил красный лишай.

Это сломило дух Бенджамина. Только теперь, увидев эту заразу на теле жены, он понял, что должно было твориться у нее внутри. Удалившись к себе в кабинет, он плакал в одиночестве.

Он решил, что лучше всего будет поговорить с миссис Бревурт, чтобы она сравнила состояние дочери с состоянием мужа, и таким образом определить, носит ли заболевание Хелен наследственный характер.

Мать и дочь за прошедшие годы отдалились друг от друга. После того как Хелен узнала об исчезновении отца, она перестала подлаживаться под бурную жизнь миссис Бревурт. Она редко бывала у матери и никогда не звала ее к себе. Хелен предпочитала созваниваться с ней примерно раз в неделю, и миссис Бревурт всегда беззаботно щебетала и рассказывала курьезные случаи. Но сама никогда не звонила первой, и в какой-то момент Хелен решила для интереса проверить, когда мать соскучится по ней. Ей пришлось ждать почти год. Миссис Бревурт позвонила ей не просто так, а чтобы поведать в мельчайших подробностях, то и дело заходясь хихиканьем, о розыгрыше, какой она с подругами устроила одной модистке. Тем не менее на этот раз, когда ей позвонил Бенджамин и рассказал, что происходит у них дома, она приняла скорбный тон, решила, что должна немедленно увидеть дочь, и не желала слушать, что ее присутствие может усугубить состояние Хелен. Отмахнувшись от опасений Бенджамина, она повесила трубку и через несколько минут стучала в парадную дверь Расков, опьяненная драматизмом ситуации и явно довольная своим взволнованным и запыхавшимся видом.

Бенджамин еще раз выразил сомнение в целесообразности такого переживания для Хелен – он лишь хотел описать миссис Бревурт ее симптомы и понять, не похожи ли они на заболевание ее мужа. Миссис Бревурт пропустила его слова мимо ушей, вошла в дом и, не сняв ни пальто, ни шляпы, стремительно поднялась по лестнице и направилась к комнатам дочери. Бенджамин плелся за ней. Не сочтя нужным постучаться, миссис Бревурт распахнула дверь и застыла на пороге вместе с Бенджамином. Они были потрясены увиденным.

Хелен стояла посреди комнаты, лицом к двери. Было нечто царственное в греческой простоте ее ночной рубашки, нечто воинственное в ее растрепанных волосах и шрамах, нечто ангельское в ее невозмутимом спокойствии.

Через секунду она шагнула к ним, глядя на свое отражение в глазах матери, и протянула ей лист бумаги. Первым делом миссис Бревурт обратила внимание на свежие чернила, запачкавшие ей лайковые перчатки, а затем прочитала поспешно написанные строчки.

 
Я учуяла тебя издалека.
И вот ты тут как тут.
Ты депонируешь меня в Швейцарию.
Медико-механический институт.
 

Четыре

Хелен действительно попала в Медико-механический институт, но ее мать не имела никакого отношения ни к переговорам о ее приеме, ни к перемещению в Швейцарию. Да что там, увидев дочь в таком жалком состоянии, она бросилась вон из дома и больше ни разу не показывалась – она сказала Бенджамину со слезами на глазах, что ее сердце не вынесет такого, что это слишком для нее.

Это Бенджамин взял на себя все хлопоты. Сначала он подумал, что просьба Хелен направить ее в Бад-Пфеферс объяснялась внезапным появлением матери, вероятно, обострившим боль от потери отца из-за той же болезни, которая теперь покушалась на нее. Он также подозревал, что Хелен написала это, чтобы напугать миссис Бревурт, и ей это, надо признать, удалось. Но в течение последующих недель Хелен оставалась непреклонной в своем решении. Только в Бад-Пфеферсе она обретет покой и – она была в этом уверена – излечится.

Бенджамин со своими берлинскими сотрудниками из «Фармацевтики Хабера» провел всестороннее изучение института – от его финансовых отчетов и инфраструктуры до послужного списка каждого сотрудника и досье его пациентов. И если сначала он думал, что поместит туда Хелен ненадолго, лишь бы удовлетворить ее причуду (хотя втайне лелеял робкую надежду, что его жена чудесным образом исцелится, испытав потрясение от пребывания в таком печально значимом для нее месте), то, ознакомившись с отчетом Хабера, он стал считать, что Бад-Пфеферс мог в самом деле оказаться подходящим местом.

Доктор Балли – директор, принявший когда-то отца Хелен, – умер лет через пять после войны, и теперь этим учреждением руководил доктор Хельмут Фрам. Согласно докладчикам Бенджамина, под руководством доктора Фрама институт заработал превосходную репутацию в области лечения психических заболеваний, в особенности нервных расстройств: различных форм неврозов, фобий, острых форм меланхолии и тому подобного. До войны клиника была скорее курортом, с туманным, довольно расплывчатым подходом к лечению нервных заболеваний, который основывался на отдыхе и водных процедурах. Теперь, однако, там предлагали более серьезные клинические методы и проводили передовое исследование психиатрического применения солей лития, за которым «Фармацевтика Хабера» следила с большим интересом. Репутация доктора Фрама была в целом безупречной, а описания его современных методов и направлений фармакологических исследований можно было найти во многих статьях, опубликованных доктором по-немецки, в ряде рецензируемых медицинских журналов, номера которых прилагались к отчету. Короче говоря, информаторы Бенджамина заключали, что Медико-механический институт заслуживал всяческого доверия. Впрочем, они не одобряли легкого психоаналитического уклона доктора Фрама и осмеливались рекомендовать вместо него доктора Ладисласа Афтуса из Берлина, с работой которого были знакомы не понаслышке. Доктор Афтус разрабатывал новый многообещающий препарат для «Фармацевтики Хабера», и все указывало на то, что миссис Раск была как раз той пациенткой, которой пойдет на пользу его инновационное лечение.

Бенджамин нашел доклад по Фраму и его институту обнадеживающим. С минуту он размышлял о докторе Афтусе и его новом препарате – было бы удобно заниматься лечением Хелен на территории «Фармацевтики Хабера», которую он контролировал. Но ему не улыбалось посвящать своих сотрудников в такую деликатную семейную ситуацию. К тому же Хелен не терпелось попасть в Бад-Пфеферс и Медико-механический институт. Возможно, само это место, импонировавшее Бенджамину по личным причинам, окажет на нее благотворное воздействие. В Бад-Пфеферс, удаленный от больших городов, вряд ли нагрянут с визитом благонамеренные знакомые Хелен, проводящие лето где-нибудь неподалеку, и там однозначно не крутились журналисты.

Бенджамин, как всегда, через своих немецких посредников запросил в свое распоряжение целый корпус Медико-механического института. Изучив чертежи санатория, он пришел к выводу, что максимальную приватность обеспечивает северная часть комплекса, наиболее удаленная от часовни и купален. Представители Бенджамина составили предложение для института, изложив его просьбу. Мистер Раск хотел, чтобы корпус немедленно освободили от пациентов, и обещал оплачивать эквивалентную стоимость размещения, питания и полного курса лечения для всех пустых палат в течение необходимого периода. Весь персонал здания, однако, должен работать в обычном режиме, и мистер Раск оставлял за собой право в любое время привлекать сторонних врачей для консультаций по состоянию его жены. Необходимо будет в сжатые сроки сделать несколько незначительных перестроек, чтобы корпус стал полностью независим от остальной части института и миссис Раск могла расположиться со всеми удобствами. Все перестройки, которые, само собой, оплатит мистер Раск, были указаны с пояснениями на чертежах. Письмо завершалось предложением директору круглой суммы в качестве компенсации за любые возможные неудобства, связанные с этими преобразованиями.

Доктор Фрам в коротком ответном письме, вежливом и сухом, отклонил предложение Бенджамина. Институт не нуждался в преобразованиях, не искал одобрения сторонних врачей и, к счастью, не испытывал нехватки финансирования. Тогда Бенджамин написал доктору Фраму письмо лично от себя, попытавшись донести до него неотложность данного случая и описав личную значимость Бад-Пфеферса для его жены. В заключение он пообещал щедрые неограниченные пожертвования, а кроме того, постройку нового здания для любых исследований, какие директор сочтет нужными. Доктор Фрам не ответил. Через две недели после получения письма от Бенджамина в журнале Deutsche Medizinische Wochenschrift¹⁴ появилась небольшая статья, ставящая под вопрос протокол исследований доктора Фрама, касающихся применения в медицине солей лития и других веществ, о которых научное сообщество располагало скудной и неубедительной информацией. Журнал заявлял, что расследование методов доктора Фрама продолжается, и обещал читателям держать их в курсе по мере появления новых материалов. Вскоре после публикации этой статьи институт столкнулся с нехваткой многих препаратов, имевших первостепенное значение для плановых процедур. Все эти препараты были запатентованы компанией «Фармацевтика Хабера».

Не успел закончиться месяц, как северный корпус был освобожден от пациентов и началась перестройка.

Если его жена пыталась отвлечься от ранних симптомов своей болезни непрестанной благотворительной работой, то Бенджамин искал спасения от горя в дотошном внимании к каждой детали, связанной с институтом. Обустройство корпуса, привлечение наилучшего персонала и подготовка Хелен к путешествию – вот все, что его занимало. Впервые в жизни бизнес стал для него чем-то второстепенным, рутинным – он доверил повседневные операции Шелдону Ллойду и раздражался, когда к нему обращались с рабочими вопросами. Лишь участие в борьбе с недугом жены приносило ему хоть какое-то утешение. Он всегда боялся потерять Хелен – боялся надоесть ей, боялся, что она уйдет к другому. И вот это случилось. Она оставила его, безраздельно отдавшись чему-то, что взывало к ней неистово и неодолимо. Он обнаружил, что ревнует ее к недугу, требовавшему и получавшему все ее внимание и силы, и признавал со стыдом, что сердился на Хелен за то, что она во всем подчинялась своему мрачному властелину.

Бенджамин старался не поддаваться этому иррациональному и сумбурному негодованию, подавлял его, едва оно возникало, и не позволял ему влиять на его отношения с Хелен. Он стал ей братом милосердия, понимавшим, что лучше всего его любовь проявляется в скрытой форме, – он был рядом, но незаметно, проявлял заботу, но безлично. Хелен, ослабленная долгим постом и не отпускавшей ее манией, почти все время лежала в постели. А безжалостный красный монстр, расползавшийся у нее по коже, то и дело доводил ее до слез. Теперь за ней ухаживали врачи и медсестры, занимаясь в основном ее питанием, накладывая компрессы на экзему и вводя морфий, дававший ей хоть какой-то покой. Она была как в тумане, периодически засыпая и просыпаясь, слишком возбужденная, чтобы по-настоящему отдохнуть. В тех редких случаях, когда Хелен хотела видеть мужа и признавала его присутствие, Бенджамин обнаруживал талант следить за ее бессвязным монологом, улыбаясь в нужных местах, проявляя сочувственное возмущение и отвечая на ее вопросы без намека на снисходительность. Во время разговора он всегда держал ее за руку. Иногда Хелен, даже если взгляд ее блуждал в неведомых далях, поглаживала его большой палец своим.

В утреннем свете белизна вековечных снегов, покрывавших горные пики по обе стороны долины, обретала более насыщенный оттенок, который позже, под полуденным солнцем, сменялся ослепительным блеском. Пасторальный колокольный звон разносился по небу, испещренному стайками плотных облачков, а невидимые птицы с поразительным упорством чирикали на две или четыре ноты. Воздух был пропитан запахом воды, камня и продуктов органического разложения, скрытными путями возвращавшихся из-под росистой грязи к жизни. В этот безлюдный час здания переставали быть объектами зодчества или промышленности и представали в своей минеральной основе, раскрывая окаменевшее в них природное начало. Бриз растворился в относительном безветрии; верхушки деревьев – до того зеленые, что на голубом казались черными, – перестали раскачиваться. И на миг исчезло всякое противоборство, и настал покой, словно время прибыло в пункт своего назначения.

Затем возникли медсестра с компрессом, санитар с мотыгой, врач с планшетом и разносчик с настойкой – и снова запустили все в движение. Вернулись зуд, изнеможение, слова и мысли за этими словами и шум бытия миссис Раск, заглушавший остальной мир.

Прибыв в Медико-механический институт, она посетила палату, в которой некогда содержался ее отец. Всех пациентов, находившихся в более скромном восточном корпусе, сыром и замшелом, стоявшем в неизменной тени двух острых скал, вывели в сад, пока Хелен обходила помещения в компании мужа и доктора Фрама. В тесных покоях отца она казалась довольно рассеянной. Ее взгляд ненадолго задерживался на каждом предмете, словно она смотрела сквозь них. Ее пальцы осваивали пространство несколько активнее, мягко поглаживая любую поверхность, осторожно касаясь раковины или спинки стула, словно проверяя их консистенцию и температуру.

Доктор Фрам подал знак Бенджамину выйти из комнаты. На лице Раска отразилось негодование, и он повернулся спиной к доктору, сделав вид, что не заметил его жеста. Но он не смог не заметить руки Фрама у себя на плече и его просьбы с сильным акцентом, чтобы он оставил его один на один с пациенткой. Бенджамин взглянул на пухлую руку у себя на плече; доктор Фрам убрал руку и указал ему на дверь; Бенджамин опустил негодующий взгляд и объявил, что подождет снаружи.

Оставшись наедине с Хелен, Фрам предложил ей прилечь, поставил стул за железным изголовьем кровати и, усевшись, спросил по-немецки, каким ей увиделся образ отца в этой комнате. Увиделся ли ей мужчина, руководивший ее детством, или инвалид ее отроческих лет?

Отвечая по-немецки, Хелен казалась спокойнее. И хотя говорила она с поразительной легкостью, в ее немецком имелись большие лакуны, как обычно бывает у тех, кто учил язык самостоятельно и бессистемно. Поскольку ей то и дело приходилось делать паузы и подбирать парафразы, обходя пробелы в грамматике и лексике, складывалось впечатление, что она сумела до некоторой степени овладеть своей лихорадочной спешкой. Но ее немецкий, как и прочие иностранные языки, что она выучила, пришел из необычных источников – из устаревших книг и наигранной болтовни обедневших аристократов и дипломатов на званых вечерах – и был оторван от повседневности. Это придавало ее речи оттенок барочности, театральности, несколько нарушавший иллюзию здравомыслия, складывавшуюся благодаря ее размеренному темпу, и при всей своей врожденной элегантности она порой напоминала плохую актрису, злоупотребляющую гримом.

На вопрос доктора она тихо рассмеялась. Только глупец стал бы отделять подобным образом прошлое от настоящего. Будущее все время вторгается в настоящее, норовя заявить о себе в каждом нашем решении; оно всеми силами пытается стать прошлым. Вот что отличает будущее от простой фантазии. Будущее случается. Господь никого не ввергает в ад; духи сами низвергают себя, по словам Сведенборга. Духи низвергают себя в ад по собственному свободному выбору. А что такое свободный выбор, как не ветвь будущего, прививающаяся к стеблю настоящего? Прошлый отец? Будущий отец? Хелен снова рассмеялась и перешла к рассмотрению темы садоводства в свете алхимии. Однако доктор Фрам был осведомлен, что в ее воспитании важную роль играл Сведенборг, и мягко настоял на этой точке входа в ее детство, развивая замечание Хелен в том ключе, что ее отец сам выбрал себе ад. Продолжая говорить, она не сводила взгляда с пятна плесени на потолке, напоминавшего черный пион.

Вскоре после размещения Хелен в институте доктор Фрам начал отучать ее от лекарств. По его словам, он хотел понаблюдать за ее симптомами в их чистом виде, без какого-либо противодействия, а затем попробовать наименьшую дозу солей лития. В результате, когда ей почти перестали давать успокоительные, ее мания достигла пика. Бенджамин потребовал, чтобы жену снова посадили на лекарства. Психиатр, не тронутый его грозным тоном, сказал, что ему нужно еще несколько дней. Примерно через неделю, опровергая худшие опасения Бенджамина, появились признаки легкого улучшения. Пусть речь Хелен оставалась такой же избыточной и непоследовательной, но, раз за разом терпя неудачу в поисках выхода из вербальных лабиринтов, она теряла и силы, что, в свою очередь, делало ее несколько спокойнее. Доктор Фрам объяснил, что обращает ее маниакальное состояние против самого себя: ее бессонница и бурная психическая деятельность в сочетании с естественным истощением определенных гормонов и ее физическим режимом возымеют в конечном счете наркотический эффект. Ей требовалось выплеснуть энергию; требовалась физическая разрядка; требовался воздух. Исходя из этого, после каждой бессонной ночи, в течение которой Хелен обращала свои речи к молчаливым медсестрам, с первыми лучами солнца ее выводили в сад и оставляли одну в шезлонге, лицом к горам.

Она все так же разглагольствовала, высвобождаясь из-под плотно подоткнутых одеял. Однако стоило солнцу взойти, и ее монолог переходил в спорадическое бормотание, сменявшееся, в свою очередь, молчанием. Час-другой она наслаждалась блаженством безличности, отдаваясь чистому восприятию безымянной сущности, видящей горы, слышащей колокол, дышащей воздухом.

Бенджамин не находил себе покоя, будучи отделенным от своей стихии сразу на нескольких уровнях. Ему никогда еще не случалось быть иностранцем, и, хотя он воспроизвел свой американский образ жизни почти в полном объеме, захватив с собой ближайших слуг (а также шеф-повара, мебель и большую часть аксессуаров, окружавших его в Нью-Йорке), его раздражала и даже оскорбляла всякая «европейскость», просачивавшаяся в его жизнь. Немецкий язык с его тарабарским звучанием был лишь частью обширного заговора против него. Необитаемые холмы, вертикальный альпийский горизонт и полудикая природа, окружавшая институт, заставляли его чувствовать себя изгоем. И хотя здоровье жены оставалось его главной заботой, оторванность от бизнеса начала сказываться на его физическом состоянии – он стал испытывать головокружение и легкое удушье. Телефонные линии обходили институт стороной, радиосигналы были слишком слабыми в такой глубокой долине, окруженной высокими горами, а ретрансляционная система, которую Бенджамин разработал для передачи информации из Нью-Йорка и Лондона в Бад-Пфеферс, была слишком медленной. События на рынке доходили до него только в качестве «новостей», как в печати обозначают решения, принятые другими людьми в недавнем прошлом.

Низведенный до положения праздного наблюдателя в сфере бизнеса, Раск переключил все свое внимание на лечение жены. С самого начала переговоров с доктором Фрамом, когда Бенджамин пытался заполучить целый корпус института, директор ясно дал понять, что богатство финансиста не внушает ему трепета. В то время Раск, по горло сытый лестью лакеев и прочих подхалимов, нашел такой ответ освежающим и даже ободряющим. Он проникся уважением к доктору Фраму за его преданность своему искусству, отказ подчиниться внешним требованиям и безразличие к вульгарным чарам денег. Все это внушало ему мысль, что Хелен в надежных руках. Но теперь, когда все, на чем он мог сосредоточиться, – это ежедневное развитие лечения, его прежнее восхищение твердостью и моральной прямотой доктора обернулось постоянной фрустрацией и негодованием. Фрам его избегал и удостаивал лишь кратких уклончивых отчетов во время их встреч, неизменно прерывавшихся вторжением медсестры или коллеги, требовавших внимания херра директора, – жалкой уловкой, которой обучена каждая секретарша в Нью-Йорке. Участие Бенджамина, его рекомендации и связи в фармацевтических кругах отклонялись (он был уверен) не без пренебрежения. Контакты с женой были сведены к минимуму, чтобы она получала достаточно «воздуха». Что вообще за методы у этого доктора? Без лекарств? И что это за соли? А все эти беседы с его женой? О чем он с ней беседовал?

Казалось, подход доктора Фрама был далек от всякой последовательности или определенности. Он мог многократно встречаться с Хелен в течение дня или без видимой причины откладывать сеансы на несколько дней. Консультации могли проводиться где угодно – в ее палате, на воздухе, в его кабинете, в спортзале – и иногда внезапно завершались через несколько минут. Все эти странности сбивали с толку Бенджамина, и он объяснял их причудами доктора и общим отсутствием метода, изобличающим нехватку профессионализма. Не зная, что и думать, он пришел к доктору Фраму и потребовал объяснений.

Английский доктора Фрама был академичен, небезупречен и резковат. Он сказал, что поощряет велеречивые тирады миссис Раск, вместо того чтобы сдерживать их (или пичкать ее успокоительными) и перенаправлять в нормальное русло. Она не могла перестать говорить потому, что не могла не пытаться объяснить свою болезнь, и ее горячее желание понять болезнь в значительной мере и составляло ее болезнь. Если он будет слушать ее и учить ее слушать себя, они найдут, что ее нескончаемые тирады полны зашифрованных указаний. Симптом, заболевание и терапия – это три в одном. Каждый раз, как он улавливал такой особый момент в речи миссис Раск, когда ее болезнь проливала свет на саму себя, он прерывал ее, акцентируя внимание на внезапном прозрении, заставляя ее прислушаться к себе. Вот почему большинство сеансов были такими короткими. И проводились где угодно и когда угодно, чтобы внушить пациентке идею, что ее самоанализ не ограничен кабинетом, а является непрерывным процессом. С помощью таких «внезапных» сеансов он учил ее заставать свою болезнь врасплох.

Раск обвинил доктора во фрейдизме и заявил, что не позволит, чтобы его жену подвергали такой галиматье. Фрам на это рассмеялся и в буквальном смысле отмахнулся от обвинений. Он встречался с профессором Фройдом, это да, и перенял кое-что из его подхода к терапевтическим беседам. Но мистер Раск упускал одно немаловажное обстоятельство – тут директора позвала медсестра – это упор, какой его институт делает на тело. Термальные ванны, лечебная гимнастика, плановый отдых, пешие прогулки, лечение гальваническими и фарадическими токами, Luftliegekur¹⁵, строгая вегетарианская диета, контрология, гомеопатия и превыше всего соли. Херр Раск, несомненно, заметил, что в Медико-механическом институте тело не сводят к метафоре. Бад-Пфеферс – это не Вена.

Если не считать длительных прогулок, привычных некогда для Хелен, прежде она не занималась никакой регулярной физической активностью. Однако теперь, когда ей перестали давать успокоительное, ее распорядок дня стал вращаться вокруг занятий, составленных доктором Фрамом (перечень которых он предоставил ее мужу), и она охотно в них участвовала. Чем больше она нагружала тело, тем спокойнее становился разум. Особенно ей нравились уроки бокса, следовавшие за лечебной гимнастикой. Во время спаррингов она переживала вспышки своего прежнего «я», разгонявшие беспорядочную тьму внутри нее. Каждый день, перед ужином, она принимала ванны и дремала, пока ее разгоряченные мышцы млели в теплом целебном источнике. Мало-помалу собственное тело заново учило ее спокойствию. Иногда, под конец хорошего дня, она умолкала, и было слышно лишь ее учащенное дыхание. Даже кожа стала лучше. Возможно, благодаря ваннам экзема, успевшая превратить каждую пору ее кожи в маленький кричащий рот, утихла. Ей больше не требовалось постоянно сменять бинты и делать припарки, и она научилась наносить на кожу мазь с камфарой и календулой.

Плотный график Хелен оставлял ей два часа для посещений – после завтрака и за чаем, – и она проводила их с мужем. Первое время казалось, что присутствие Бенджамина совершенно ее не трогало. Она его почти не замечала, все так же разговаривая с собой, обычно не отрываясь от дневника, – доктор Фрам, узнав о ее дневниках, посоветовал ей продолжать их. Но постепенно, по мере того как ее разум успокаивался, Хелен чувствовала себя все увереннее и без того, чтобы окружать себя рвом из слов. Ее речи все еще нередко превращались в вихри диких ассоциаций, но они имели под собой разумные основания и часто вели к определенным заключениям, порой даже с последующей паузой. Стало возможным поддерживать некое подобие разговора. И вместе с этим улучшением прежняя дистанция, всегда существовавшая между Хелен и Бенджамином, обозначилась снова и, возможно, даже возросла. Хелен его узнавала, это да, и была с ним вежлива, но эта вежливость его обескураживала. Она больше не пыталась преодолеть зазор между ними. Эти попытки, исполненные нежности, всегда были самой основой их брака, и Бенджамин находил в них особую трогательность и ценил даже больше, чем непроизвольную любовь (которая, по его мнению, была не результатом выбора или труда, а всего-навсего неким заклятием, вводящим жертву в пассивный транс). Но теперь все, что он видел в своей жене, когда ее сознание прояснялось, – это хорошие манеры и вежливое внимание. Возможно, он ожидал слишком многого от ее ненадежных периодов улучшения, но ему казалось, будто подводное течение болезни унесло ее на какой-то далекий берег, откуда она различала его лишь в общих очертаниях.

Бенджамин был бы готов смириться с отстраненностью Хелен как с побочным фактором периода выздоровления или даже как с постоянным следствием вновь обретенного здравомыслия, если бы она была такой со всеми. Но у него складывалось впечатление, что холодность, отмечавшая прогресс в ее лечении, предназначалась исключительно для него. Он видел, как она улыбалась медсестрам, обмениваясь с ними замечаниями по-немецки. Ее тон в разговоре с ними, несмотря на грубость языка, был мягче. Она смотрела им в глаза. И дополняла слова жестами. И наконец Бенджамин увидел, возвращаясь с прогулки, как она хихикает, сидя на траве с доктором Фрамом.

Потихоньку американские слуги стали паковать сундуки и ящики, привезенные из-за океана. Бенджамин решил, что достаточно уважил просьбу жены, проведя с ней в Бад-Пфеферсе почти два месяца, но впредь будет сам принимать решения и определять курс ее лечения. Догадываясь, что Хелен воспротивится их отъезду (и зная, что доктор Фрам будет возражать), он держал свои приготовления в секрете. Он решил уведомить всех за день до отъезда. А тем временем связался со своими сотрудниками из «Фармацевтики Хабера» и велел им перевезти Хелен в Германию, чтобы препоручить врачам, которых они рекомендовали, для дальнейшего обследования и диагностики. Все было почти готово: дом с обстановкой в Берлине, несколько вещей, которые они возьмут с собой, распоряжение о том, чтобы основную часть багажа отправили домой, в Нью-Йорк. До отъезда оставались считаные дни, когда ему сообщили, что Хелен пропала.

В течение получаса между ее первой ванной и завтраком возникло некоторое недопонимание между дежурной медсестрой, не говорившей по-английски, и служанкой, не говорившей по-немецки. Каждая из них посчитала, что Хелен находится на попечении другой. Вскоре стало очевидно, что миссис Раск вызвала такое замешательство намеренно, чтобы ускользнуть. Как только об этом уведомили доктора Фрама, он разослал отряды медсестер, санитаров и официантов прочесывать северный корпус. А затем расширил поиски до остальных корпусов и общей территории. Только убедившись, что миссис Раск покинула территорию института, он обратился к мистеру Раску.

Бенджамин был далек от того, чтобы потерять самообладание, когда он больше всего в нем нуждался. Приглушенным голосом, которому столь многие в деловых кругах Нью-Йорка пытались безуспешно подражать, он распорядился, чтобы его люди отправлялись на машинах (и с наличностью) по деревням к северу и югу от института и подключили к поиску местное население. Хелен не могла подняться на крутые горы к востоку и западу; она должна была уйти по какой-нибудь дороге, ведущей к более пологим холмам, и скитаться там. Ее разыщут деревенские, если прочешут местность вблизи двух дорог, ведущих к институту. В скором времени пахари, доярки и пастухи рассыпались веером по склонам, лесам и долинам.

В ожидании новостей Бенджамин вызвал к себе доктора Фрама, чтобы уведомить его об отъезде. Директор вошел, оглядел предметы багажа и сказал, что ему грустно слышать, что слухи об их отъезде оказались правдой. Бенджамин возмутился, узнав, что за ними шпионили. Должно быть, эти сплетни дошли до его жены, что и побудило ее к бегству. Бенджамин обвинил в ее исчезновении безнравственность персонала и равнодушие директора.