Иллюзия прогресса: опыт историософии

История как Бытие

История, в известном смысле, есть неудача Царства Божьего.

Н. Бердяев

Познавать исторический процесс при помощи эмпирического описания не удаётся, поскольку оно бесконечно и рассеянно; оно запутывается в многочисленных переплетениях противоречивых обстоятельств. «Разобрать их и увидеть внутреннюю связь, – полагал Мамардашвили, – невозможно, если не посмотреть глазами каких-то других предметов, которые суть теоретические конструкции»^[102].

Поскольку мир устроен так, что человек способен его понимать, или познавать, такие конструкции вырабатываются им – с помощью философии. Выше уже шла речь о предельных, или мысленных (сверхопытных) конструкциях – о трансценденталиях. В историософии это – прежде всего предельные представления о человеке; через них вырабатываются представления о социальности.

Социальные формы не могут покоиться на законах природы, на естественных основаниях. Мы не сможем понять социальности, её законов и судеб, если не признаем того, что поскольку человеком per se, как мы видели, следует считать становящееся существо, самосоздаваемое средствами, в природе не существующими, имеющими нравственную основу, то предельное понятие о социальности (множественности) – подразумевает самосозидающееся человечество, или одухотворённую природу.

Поэтому в философском языке понятие «история» имеет особый смысл. Здесь под «историей» мы будем иметь в виду не просто знание о событиях прошлого. Попробуем взглянуть на историю, как на процесс рождения «второй вселенной» – «рукотворного» космоса, противостоящего природному хаосу, процесс, привносящий в эволюцию специфически человеческое качество. Это позволит и вновь подойти к вечно актуальному вопросу о смысле истории.

Известны два основных видения того, что называют историей. Первое, циклическое, исходит из идеи соответствия между временем и культурно-историческим развитием того или иного общества (от греческой философии до Вико, Ницше и цивилизационного подхода Шпенглера и Тойнби, теорий «культурных циклов»). Второе – линейное, или конечное, идущее от иудео-христианской традиции (от Августина, Фомы Аквинского, Канта, Гегеля, Маркса до Вл. Соловьёва и современных постмодернистов). Оно видит смысл истории в поступательном стадиальном развитии и подразумевает возможность цели и, следовательно, её достижения, т. е. вероятного «конца истории». Отсюда собственно и понятие о прогрессе.

Кант, как уже говорилось, полагал целью истории появление всемирного правового порядка и наступление вечного мира. Гегель видел цель в торжестве мирового духа как разумной действительности (которую он обнаруживал в Прусской монархии). Маркс связывал «конец истории» (предыстории, царства необходимости) с преодолением в социуме отчуждения и в целом антагонистических противоречий и наступлении истинной истории как царства свободы.

Наше время, как мы уже видели, ставит идею о всеохватывающем общественном прогрессе под сомнение. И это понятно: такой «прогресс» очевидно не охватывает сферу нравственности, хотя и нельзя, конечно, сказать, что человечество осталось на уровне варварства. Какие же теоретические соображения о пути человечества во времени кажутся в таком случае наиболее предпочтительными? И – немаловажный для нашего разговора эсхатологический аспект – как представлять себе этот конец этого пути?

* * *

Христианская эсхатология, которую, понятно, нельзя оставить без внимания, антиномична. Её представление о будущем человеческого рода парадоксально. С одной стороны, история должна закончиться; её итогом будет Апокалипсис, страшный суд и гибель мира, как мы его знаем, под тяжестью своих грехов. Спастись, преобразиться и так избавиться от господства зла – страданий и самой смерти – человечеству суждено уже за пределами нашего мира. Вследствие прорыва в новую действительность наступит царствие Божие – начало «жизни вечной», в которой не будет ни зла, ни смерти и когда появятся «новая земля и новые небеса». Такое царствие не имеет временного измерения, говорил Бердяев; «новая жизнь, новый мир есть царство Божественной истины, вечное, а не будущее, противополагающее себя прошедшему»^[103]. С другой стороны, царствие Божие понимается как «царствие внутри нас», к которому можно приблизиться собственным усилием – в пределе вследствие теозиса (обожения).

Бердяев видел историю как таковую именно в свете эсхатологии. Он говорил об истории как о моменте вечности и о её конце как о её же разрешении – воскресении, преображении и наступлении царствия Божия. Мыслитель имел в виду конец человека и переход в вечность уже какого-то нового, совершенного существа. «История, – писал он, – есть, поистине, – и в этом её религиозное содержание – путь к иному миру. …задача истории разрешима лишь за ее пределами. …История только в том случае имеет положительный смысл, если она кончится. …Если бы история была бесконечным процессом, плохой бесконечностью, то история не имела бы смысла»^[104]. Соответственно он мыслил и о прогрессе: «в учении о прогрессе бессознательно заложено, тайно пребывает некоторое религиозное упование на разрешение всемирной истории. …Идея прогресса предполагает цель исторического процесса и раскрытие смысла его зависимости от этой конечной цели…, которая не имманентна ему, т. е. лежит не внутри истории, не связана с какой-либо эпохой, …но возвышается над временем»^[105].

С. Булгаков также полагал, что учение о прогрессе в определённом смысле есть специфически христианская доктрина^[106]. Цель истории в христианстве – именно преображение мира, приобщение его к предвечно существующему царствию Божиему. Другой христианский мыслитель, С. Франк видел путь человечества как, может быть, и бесконечную, но всё же неуклонную христианизацию мира, как постепенное распространение света во тьме. «Христос, – по словам мыслителя, – внёс в мир вечный свет любви, который светит во тьме и тьма не объяла его»^[107]. Иными словами прогресс – это иллюзия, оставляющая всё же место надежде: свет никогда не рассеет зло мира, но и тьме окончательно не одолеть его.

Что касается современной нерелигиозной мысли, то она также не чужда идее о прогрессе. «Конец истории» часто видится как наступление того или иного варианта «постистории», некоей новой действительности. (Циклические идеи – такие, как у Шпенглера и Тойнби, – разумеется, вообще не ставят вопрос о каком-либо «всеобщем конце», тут речь может идти о смерти той или иной культуры/цивилизации.) Для «постистории» характерно изживание общественных антагонизмов, а также завершение стихийного обезличенного социального начала и преобладание творческого личностного начала. Так, по мнению M. Чешкова, во «вселенско-историческом» этапе развития человечества «выделяются два основных потока – исчерпание истории и обретение эволюцией интегрального характера»^[108]. Стоит заметить, что идея «постистории», начиная ещё со Шпенглера, связывалась с представлением о «закате» Европы (Запада) и с постепенным отказом от европоцентризма.

Ныне всё шире распространяются представления о том, что история может завершиться вследствие планетарной катастрофы – в случае всеобщей термоядерной войны, возможность которой не исчезает, или глобальных межцивилизационных конфликтов, а также в результате экологического коллапса.

«Наш собственный опыт, по всей видимости, учит нас, что в будущем нас ждут новые и пока ещё не представимые ужасы, от фантастических диктатур и кровавых геноцидов до банализации жизни из-за современного консюмеризма, и беспрецедентные катастрофы – от ядерной зимы до глобального потепления. По крайней мере вероятность появления этих ужасов больше, чем их не появления», – полагает Ф. Фукуяма^[109]. Действительно, в ходе Нобелевского симпозиума 2016 года «Причины мира» была оспорена идея о спаде насилия в мире и предложено математическое обоснование вывода о том, что большой войны, в частности, конфликта Запада с какой-либо иной цивилизационной общностью с десятками миллионов жертв не миновать.

Н. Моисеев не был уверен в том, что у человечества хватит силы воли преодолеть «генетический атавизм» и выработать нравственность, необходимую для того, чтобы сохраниться на Земле. Действительно, шансы человечества справиться с глобальным кризисом, равного которому не было со времён неолита, в первую очередь зависят не столько от организационно-технических возможностей цивилизации, сколько от уровня нравственного развития самого человека. Если прежде сфера нравственности охватывала лишь отношения внутри сообщества людей, то ныне в неё включаются и отношения внутри биосферы в целом; заповедь «не убий» непосредственно переносится и на эти отношения.

Общечеловеческой задачей планетарного масштаба является ныне поддержание гомеостазиса, т. е. своего выживания как биологического вида. Взаимоотношения человека и природы не могут по-прежнему строиться на основе бездумного и безграничного потребления её ресурсов и постоянного нанесения ей ущерба. Человечеству необходимо сохранить биосферу, осознав свою универсальность в качестве её элемента, и строить дальнейшую жизнь по принципу коэволюции с природой. Для этого оно должно прежде всего осмыслить своё единство, сделать его приоритетным перед всеми другими видами общности: этноконфессиональными, этносоциальными, этнополитическими. Необходимы постоянные усилия с целью избежать последствий своих неизбежных ошибок, собственной некомпетентности. Это по-настоящему только начинает осознаваться политиками.

Выше уже шла речь о том, что поставить мир под угрозу способно и углубляющееся неравенство между разными его частями. Такое неравенство, когда на одном полюсе сконцентрированы богатство и власть, а на другом бедность и унижение (каково бы ни было их происхождение), постоянно накапливается. Не кажется теперь невозможными и торжество неоварварства, расчеловечения вследствие утраты достижений культуры и самой человеческой цивилизации. Время человеконенавистнических государственных идеологий как будто прошло, но их античеловеческая сущность в немалой степени воспроизводится и массовой культурой, и глобальным неокапитализмом.

Непредсказуемы и вызывают опасения последствия развития биотехнологий. Сейчас нередко говорят о возможности появления «постчеловека». По мнению И. Г. Яковенко, например, «телеология человека состоит в том, чтобы создать саморазвивающуюся небиологическую природу, …которая отодвинет человека как выработавший свой ресурс инструмент эволюции и пойдет дальше». Н. Моисеев предполагал появление в ходе коэволюции с природой «нового человека». М. Чешков пишет о возможности реализации «новой разновидности хомо-сапиенс». В то же время С. Хоружий отмечал, что хотя современные биотехнологии и позволяют уже предвидеть появление таких разновидностей «постчеловека», как киборги, мутанты и клоны, у «постчеловека» тем не менее нет даже «настоящей дефиниции, потому что его самого ещё нет – его не видно ещё, потому что он – только на подходе»^[110]. Высказываются и самые тревожные опасения. Так, С. Хокинг видел одну из новых угроз человечеству в появлении «суперлюдей» с изменённой ДНК. Он опасался того, что в недалёком будущем богатые люди смогут модифицировать свои ДНК и ДНК своих детей, улучшая память, интеллект, иммунитет и продолжительность жизни. По его мнению, появление генетически модифицированных людей приведет к тому, что обычные люди или станут «низшей кастой», или вымрут. Ю. Харари обращает наше внимание на то, что слияние новейших биотехнологий с информационными технологиями, которые обеспечивают огромные вычислительные мощности, может «лишить работы миллиарды людей и нанести удар по свободе и равенству. Алгоритмы Больших данных способны породить цифровые диктатуры, при которых вся власть окажется в руках немногочисленной элиты, а большинство людей будет страдать не от эксплуатации, а – что гораздо хуже – от своей ненужности»^[111].

Разумеется, нельзя недооценивать и опасность самых разнообразных природных и космических катастроф.

О степени вероятности всех этих сценариев судить футурологам и экспертам в самых разных областях: астрофизики, экологии, биологии, вирусологии или же мировой экономики и миропорядка^[112]. Нам же важно признать, что поскольку человечество оказывается нравственно не готовым адекватно реагировать на перемены и грозящие опасности, нельзя исключить и возможность антропологической катастрофы. Не кажется теперь невероятным и то, что вполне может случиться и конец людского рода на Земле^[113].

* * *

Как говорить о смысле жизненного пути человечества в свете философии сознания? Ответ на этот вопрос мы находим именно в идее о способности человека и человечества, субъектов истории, оказываться в сверхприродном состоянии Сознания – Бытия. Моменты Бытия, полагал Мамардашвили, «это как бы какие-то абсолютные точки, которые мерцают, то есть зажигаются и снова гаснут, зажигаются и снова гаснут. …сумма этих мгновений может создавать какую-то устойчивость»^[114]. Поскольку имеется такая устойчивость и социальность в какой-то мере обретает человеческий смысл, постольку биологическая жизнь человечества и предстаёт как собственно история – история в философском смысле. Другими словами, история творится тогда, когда вследствие «вспышек» Бытия ограничивается природное зло, и это объективируется в культуре и потом закрепляется в цивилизации.

Можно предположить поэтому, что история представляет собой пульсирующий процесс. По замечанию Е. Рашковского, этот «сложный процесс пульсации в каждом поколении очеловечивающих смыслов во внутренней жизни и коммуникации людей как раз и есть то самое, что отец Пьер Тейяр де Шарден назвал «Божественной Средой» – “Le Milieu Divin”»^[115]. Свет от «вспышек» постепенно угасает – пока не случится следующая (если только она случится). Вершины сменяются спадами; достижения, которыми знаменуются такие вершины, оказываются относительными: они обратимы. В последнем случае моменты бес-сознательного существования выступают как некое подобие истории. Человеческие смыслы не воссоздаются или утрачиваются, личность теряется на фоне масс, прошлое не осмысливается и не изживается, заблуждения и преступления повторяются, течет пустое время^[116]. Зло расширяется и подавляет, теснит культуру, уродует цивилизацию. В эти эпохи может возникать феномен нового варварства.

Таким образом, можно представить жизненный путь человечества в целом как причудливое перемешивание и чередование периодов Бытия и не-бытия. В первом случае индивидуация и личностный рост постепенно освобождают человека от зависимости от природы, ослабляют зависимость от самой социальности и намечают путь к появлению личности; культура/цивилизация в определённой степени очеловечивает мир. Складывается и развивается правовое социальное устройство, в основе которого лежит безоговорочное признание достоинства человека. При других обстоятельствах индивид всё ещё остается слабо выделенным из общности, правовое сознание неразвито, царят бесправие и угнетение (деспотизм, диктатуры, олигархические системы, мафиозные или трайбалистские сообщества и т. п.).

Рассуждая таким образом, нетрудно будет прийти к заключению о неправомерности представлений о каких-либо внеположенных истории смыслах. Если мы исходим из того, что человек свободен, необусловлен, то важнейшим определяющим фактором его жизни следует признать его волю: только она способна на целеполагание. Человек свободен, а это значит, что только он способен придавать своей жизни смысл (или лишать её смысла): всё зависит от его свободной воли, которая может быть и доброй, и злой. Мамардашвили полагал, что «полезно рассматривать историю не как развертывание, вызревание чего-то, что развивается и превращается в зрелое существо. История есть время в поисках своего смысла. Смысл устанавливается после истории, а не “развёртывается во времени”»^[117]. Императив самопостроения, самосоздания человека как духовного существа и в равной степени императив движения социальности в сторону таких великих достижений, как правовой порядок – только и способны быть целью истории как таковой, определяя её смысл.

* * *

Люди с совестью и доброй волей, способные к самопостроению и созданию духовных ценностей, встречаются во все времена. Однако они всегда составляют меньшинство, узкий культурный слой, или тонкую плёнку цивилизации. «Несомненно, самым глубоким и радикальным делением человечества на группы было бы различение их по двум основным типам: на тех, кто строг и требователен к себе самому (“подвижники”), берёт на себя труд и долг, и тех, кто снисходителен к себе, доволен собой, кто живёт без усилий, не стараясь себя исправить и улучшить, кто плывёт по течению», – писал об этом Х. Ортега-и-Гассет^[118].

Культурный слой складывается не как следствие сословных – властных или имущественных – привилегий, а исключительно исходя из уровня духовно-умственного развития. Он не правит и не господствует, он призван просвещать и духовно водительствовать. Это власть авторитета. Все достижения культуры и цивилизации являются в конечном счете его заслугой. В христианстве высоконравственных людей зовут праведниками; в контексте русской культуры ориентация на праведничество и есть, как представляется, критерий подлинной интеллигентности.

Кому дано больше знать и понимать, с того больше и спрашивается. Поэтому именно культурному слою надлежит в первую очередь противостоять дьяволиаде псевдосознания. Но именно поэтому же его и приходится считать во многом ответственным за те скромные с точки зрения нравственности итоги, с которыми человечество вступило в третье тысячелетие. Те, кто мог и должен был воспитывать и просвещать, указывать цели и вести за собой, по тем или иным причинам в целом не совладали со своей исторической миссией. Это можно было бы назвать «грехом» культурной элиты, так как она оказалась не в силах преодолеть псевдосознание, но едва ли ли это возможно. Поэтому носители псевдосознания воспринимаются как её собственная тень, её «ночной лик», дьяволоподобный мистер Хайд, которым вдруг оборачивается благообразный доктор Джекилл.

Как правило, цели формулировали и вели за собой массы именно носители псевдосознания. И социальным верхам, и инертным по преимуществу массам присуще извечное – характерное для разных эпох и разных цивилизаций – нежелание признавать авторитет (т. е. особый род власти) культурного слоя. (Именно это, между прочим, отразилось в шпенглеровской традиции противопоставления и даже борьбы цивилизации с культурой.)

Всё это понятно: люди – существа в высшей степени неравные, их способности к предельному нравственно-интеллектуальному усилию весьма и весьма различны. От рождения они неравны и по способностям, и по здоровью (физическому и психическому). Затем добавляется неравенство приобретённое – по воспитанию, образованию, по материальным возможностям и т. д. Поэтому было бы неправомерно ожидать от людей одинаковой способности к такому усилию. Подавляющее большинство людей неравномерно распределяются между верхним и нижним пределами «цивилизованного варварства», т. е. существования, в духовном отношении более или менее примитивного.

Как правило, в обществе преобладают псевдоценности именно бессознательного большинства. В силу своей духовной лености человек боится выпасть из сложившегося, привычного течения бездумной жизни; он не склонен к напряжению духовно-интеллектуальной работы^[119]. Кажется, не так уж неправ был Бернард Шоу, заметивший по этому поводу: «Два процента людей думают, три процента думают, что они думают, а 95 процентов даже не думают о том, что надо думать когда-нибудь».

Меньшинство, о котором идёт речь, может относительно расширяться, а может и драматически сужаться, но совсем не исчезает. В особых условиях ему удавалось приобщить к таким ценностям и большинство. Именно такие эпохи и очеловечивали мир, в котором создавались смыслы существования, заслуживающие именоваться человеческими.

Такие моменты, похоже, и имел в виду Ясперс, выдвигая свою идею «осевого времени» (VIII–II века до н. э.), когда сформировался особый интеллектуально-духовный тип человека. По мысли философа, это было завершением первого, так сказать, очеловечивающего «дыхания», прорыва, за которым последовал относительный застой. Тем не менее, как он полагал, «после того, как совершился прорыв осевого времени и сформировавшийся в нем дух стал посредством своих идей, творений, образов доступен каждому, кто был способен слышать и понимать, когда стали ощутимы безграничные возможности, все последующие народы становятся историчными в зависимости от степени интенсивности, с которой они отзываются на совершившийся прорыв» (курсив мой. – Г. К.). С эпохи науки и техники, полагал Ясперс, начинается ещё одно «дыхание». Мыслитель надеялся, что оно, «быть может, приведёт… к новому, еще далёкому и невидимому второму осевому времени, к подлинному становлению человека»^[120].

«Быть может»… Что заставляет нас говорить лишь о вероятности? Разумеется, будущее скрыто от нас и было бы неразумно предсказывать его. Однако, исходя из накопленного опыта, мы в состоянии уловить, в какую сторону ныне, в наше время, направлен вектор движения.

* * *

Современная историческая наука склоняется к тому, что развитие человечества в целом и Европы в частности изначально шло по пути так называемых восточных деспотий с их «азиатским» типом человека. Основная особенность такого типа социальной организации – в социальной роли власти как единственного гаранта и самого смысла общественного воспроизводства^[121]. Власть выступала там как особая сила, основной функцией которой было превращение социума в условие собственного существования. Человек же оставался, как выражался Маркс, её акциденцией. Для этого типа социальности характерно преобладание отношений господства-подчинения в самой неприкрытой форме; прямое подавление, угнетение. Понятно, что возможности индивидуации, личностного и нравственного роста оказывались тут весьма невелики. Поэтому для подобного общества характерно преобладание псевдосознания. K таким обществам, судя по всему, относилась и протомикенская цивилизация – хронологическая предшественница ранних полисов.

Западная же цивилизация, где от античного полиса через христианскую (католическую и протестантскую) и либеральную секулярную традиции пролегла в итоге дорога к западноевропейскому капитализму, гражданскому обществу, правовому государству и существенному личностному развитию, представляется в свете этого как некий «отход от нормы», следствие бифуркации, взорвавшей и перенаправившей ход естественного развития. Все достигнутые успехи в освобождении человека случились здесь именно вследствие такого «отхода». Эта цивилизация «сумела правдами и неправдами навязать значительной части остального человечества многозначный и с болью усваиваемый дар институционализируемой свободы»^[122]. В частности, отношения господства-подчинения трансформировались и приобрели характер косвенного, экономического принуждения; прямое насилие было существенно ограничено.

С завершением Нового времени, как мы видели, Западная цивилизация оказывается в серьёзном кризисе. Характерное для неё массовое общество начинает выступать как антипод гражданскому обществу. Личностно и граждански развитому человеку здесь всё больше противостоит манипулируемый, не мыслящий самостоятельно индивид. Нельзя исключить, что наивысшая точка развития того, что понимается под Западной цивилизацией, пройдена и действительно идёт её вырождение^[123]. Встаёт вопрос: можно ли ожидать тут «вспышек» Сознания? Возможно ли в этих условиях дальнейшее существование правового порядка?

Пока что ход событий, похоже, говорит против этого. Как показал ещё А. де Токвиль, то, что обычно именуется «демократией», на деле подразумевает не только свободу, но и порядок, желаемый большинством. А такой порядок может оказаться далёким от ценностей христианства. Именно это и демонстрируют во многом нынешние западные демократии, природу которых определяет массовое общество. Похоже, что сегодня правовое государство в какой-то мере оказывается лишь тенью «славного прошлого».

Случатся ли ещё «вспышки» Бытия – причём оказывающие воздействие уже на весь мир – зависит, видимо, от того, каким будет соотношение христианизированной демократии, гражданственности, и ложных ценностей массового общества. Это и покажет в итоге, является ли «эксперимент со свободой» необходимым или случайным явлением на жизненном пути человечества^[124]. Зависеть такой итог будет в конечном счёте от силы и степени влияния духовно-интеллектуальной элиты, т. е. в итоге – от доброй воли, от нравственного целеполагания человека. Мы не можем знать, проявится ли такая воля. Остаётся только надеяться и помнить, что путь есть и чтобы встать на него, нужна прежде всего именно она.

Имеющийся опыт не даёт особых оснований предполагать, что человечество встанет на этот путь. Увы, актуальным на все времена остается мудрое высказывание Канта о том, что «из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого». «Нельзя, – говорил мыслитель, – отделаться от некоторого неудовольствия, когда видишь их [людей] образ действий на великой мировой арене. Тогда находишь, что при всей мнимой мудрости, кое-где обнаруживающейся в частностях, в конечном счёте всё в целом соткано из глупости, ребяческого тщеславия, а нередко и из ребяческой злобы и страсти к разрушению. И в конце концов не знаешь, какое себе составить понятие о нашем роде, столь убеждённом в своих преимуществах»^[125]. Для людей всегда – и наше время, конечно, не исключение – были характерны такие черты, как инертность, косность, нежелание воспринимать новое, леность ума и сердца^[126]. Стоит согласиться с И. Г. Яковенко: «В подавляющем большинстве ситуаций окружающие нас люди мыслят иррационально, живут во власти мифов и предубеждений, отдаются непостижимым аффектам и рационально необъяснимым желаниям»^[127].

Неудивительно, что люди в целом эгоистичны: в природе законы нравственности не действуют. Для обеспечения своих потребностей – по сути дела безграничных, как у старухи из «Сказки о рыбаке и рыбке», – человек, как правило, стремится превратить любого другого человека в средство, в орудие такого обеспечения. (Это относится как к межгрупповым, так и к межличностным отношениям. Принципиальной разницы между ними нет, поскольку они обусловлены в итоге одними и теми же хорошо известными страстями и интересами). Природное начало в человеке требует признания субъектом лишь его самого (своей общности); все прочие люди (чужие общности) – объекты. Объектами же управляют с помощью прямого и косвенного (манипуляцией сознанием) насилия^[128].

Нехватка доброй воли и желания пользоваться собственным разумом на фоне живучести и могущества зла особенно поразительна потому, что вот уже много столетий человеку известны нравственные учения и этические нормы мировых религий и философской мудрости. На необходимость нравственного перерождения человечества для его выживания указывали самые выдающиеся умы. Уже в наше время многажды звучали – как со стороны отдельных учёных, мыслителей и общественных деятелей, так и со стороны многочисленных организаций и групп экспертов – предупреждения об опасности нынешнего положения дел и неутешительные прогнозы. Однако, ни этические нормы религий, ни философское знание человека о себе самом, ни предупреждения о катастрофических сценариях будущего к началу III тысячелетия так и не стали «руководством к жизни». Как и говорил евангелист, свет «был в мире», «и мир не познал его» (Иоанн 1. 11).

* * *

Идея парадоксальной прерывистости (дискретности) истории более всего заставляет усомниться во мнении о предопределённости всеохватывающего прогресса, а также ещё раз задуматься о проблеме «конца истории».

В самом деле, вполне возможно представить себе такое движение человеческого сообщества во времени, которое характеризуется постоянным чередованием моментов истории и выпадений из неё, повторением преступлений, заблуждений и ошибок, возвращением к непрожитому, непреодолённому, пребыванием в состоянии не-бытия. Такое движение, как представляется, снимает антиномию «линейное – циклическое».

Конечно, ему может придти и конец – если, как говорилось уже, случится какая-либо природная или рукотворная катастрофа. Экологический коллапс, всеобщая ядерная война или в целом неразумность человека, короче, его псевдосознание вполне могут, как уже говорилось, привести к разрушению цивилизации и появлению нового варварства или даже к гибели человеческого рода^[129].

Тем не менее, зная границы своего разума и не позволяя себе судить о немыслимом, мы уверенно можем говорить лишь о неопределённости этого пути (а теоретически даже его принципиальной незавершаемости – «плохой бесконечности», о которой писал Бердяев). Сами концепции «развития», т. е. «разворачивания» жизненного пути человечества, а также «конца истории» – подразумевают вероятностность. Поэтому искать ответы там, где их не может быть, значит отдаваться предположениям, которые легко могут оказаться фантастическими. О подобной ситуации Кант – в передаче Карамзина – высказывался так: «Одна фантазия может носиться во тьме сей и творить несобытное».

То, что сообщество людей способно к восходящему движению – пусть однобокому и обратимому, оспорить трудно. Но и создание гуманистической социальности так же представляет собой только вероятность. Вспомним метафору Франка: тьма не рассеивается, но и свет не исчезает.