Читать книгу: «Повороты судьбы и произвол. 1905—1927 годы», страница 7

Театр в то время был источником гуманных идей и чисто нравственных идеалов. Герои сцены были и реалистами, и романтиками. Да и в более зрелом возрасте я не мог согласиться с искусственным разграничением реалистического и романтического в искусстве. Я еще не ставил перед собой философского вопроса: что выше – искусство или действительность. У меня лишь было наивное желание – чтобы люди в жизни вели себя так, как положительные герои на сцене. Мои представления о театре изменялись одновременно с повышением моего культурного уровня. В Александровске, где прошло мое детство, у меня вызывали восторг еврейский театр Фишзона, украинский театр Сабинина и Суходольского. Эти театры пробуждали национальное чувство у зрителя. В Екатеринославе я впервые познакомился с другим театром – общечеловеческим, будившим гуманные чувства и мысли. В этот период на меня особенно сильное впечатление производили трагики братья Адельгеймы, Роберт и Рафаил, исполнявшие главные роли в спектаклях «Уриэль Акоста», «Трильби», «Кин», «Казнь». Трагедия Карла Гуцкова «Уриэль Акоста» раскрывала жуткую картину борьбы общества, находившегося под большим влиянием религиозных догм, с мыслителем-вольнодумцем, пытавшимся освободиться от религиозных предрассудков. На меня эта трагедия произвела очень большое впечатление, тема противостояния яркой личности и общества всегда волновала меня и вызывала много мыслей.

В это же время я посмотрел «Чайку» Чехова, «На дне» Горького, «Бесприданницу» Островского, но тогда эти спектакли не очень сильно затрагивали меня, я еще не дорос до их понимания. Я очень любил оперу, меня привлекали образы Ивана Сусанина и Бориса Годунова в исполнении Федора Шаляпина, находившие во мне большой эмоциональный отклик и одновременно вызывавшие раздумья. Я пытался понять, почему Сусанин должен был отдать жизнь за царя. Царь и родина не совмещались в моем сознании. Не мог я разрешить и такую коллизию: почему было много шума вокруг убийства царевича Дмитрия, а сегодня никто не реагирует на то, что в мире тысячи детей умирают от голода и болезней.

С театром у меня связаны некоторые курьезные случаи и даже события, иногда комичные, а иногда и довольно серьезные. Вот один пример. После оперы Глинки «Жизнь за царя» на улице разгорелся спор вокруг образа Ивана Сусанина. Какой-то длинноволосый студент подошел ко мне, фамильярно взял меня за пояс и сказал: «Молодой человек, Сусанин не народник, это социальный фундамент царизма». Я ничего не понял, но возбудился и громко крикнул вслед студенту: «Вы ревизионист!» В группе стоявших рядом молодых людей засмеялись. Я понял, что смех вызван словом «ревизионист», которое я употребил совершенно не понимая. Мне стало стыдно за мою необразованность.

Моя любовь к театру сопровождалась и неприятностями. Под Новый год по городу развесили театральные афиши, извещавшие о приезде в Екатеринослав не то московского, не то харьковского театра. В программе значились пьесы Грибоедова «Горе от ума», Ибсена «Столпы общества» и Максима Горького «На дне». Нужно отметить, что русский театр накануне Февральской революции играл исключительно важную роль. В большинстве театральных постановок тех лет их общая направленность высвечивала негативные явления и тенденции эпохи, а в сценических событиях и образах зритель видел перипетии борьбы прогрессивных, свободолюбивых людей с теми, кто олицетворял реакцию, невежество, тупость, произвол, безнравственность. Уже тогда для меня театр был своеобразной школой жизни. Среди критически мыслящей части интеллигенции и рабочих вокруг театральных постановок разгорались горячие споры. Например, пьеса Горького «На дне», по мнению многих зрителей, отражала процесс становления пролетариата, хотя в пьесе действуют не пролетарии, а люмпены, вышедшие из различных социальных сословий. В те годы Горького считали не пролетарским писателем, а выразителем чувств и настроений деклассированных элементов общества. Я до сих пор придерживаюсь этого мнения. Большой резонанс в обществе получили драмы норвежского драматурга Генрика Ибсена, особенно «Нора» и «Столпы общества». При театральной постановке этих драм зрительный зал, можно сказать, кипел. Партер аплодировал одним героям, галерка – другим. В партере сидели дворяне, буржуазия и либеральная интеллигенция, галерку заполняли передовые рабочие, студенты и гимназисты. Вокруг этих спектаклей велись большие дискуссии, одни считали, что их притягательная сила заключена в проповеди идей социализма, другие утверждали, что автор прекрасно показал нравственный распад буржуазного общества, не касаясь социальных идей. В «Столпах общества» автор устами своей героини заявляет: «Да стоит ли вообще поддерживать такое общество? Что в нем есть? Наружный блеск и ложь внутри». Галерка бурно аплодирует, а партер поворачивается в сторону галерки и шипит: бродяги, бездельники, босяки. Меня бесили эти реплики из партера. На заводе меня попросили рассказать об этом спектакле. В обеденный перерыв в механическом цехе собралось человек двадцать послушать мой рассказ. Я подробно пересказал содержание драмы и, в силу моих возможностей, прокомментировал. Рабочие внимательно слушали, задавали вопросы, просили кое-что пояснить. Мы не обратили внимания, что к моему рассказу прислушивается стоявший неподалеку человек, которого на заводе называли не по фамилии, а по странной кличке «Кузьма Удалой». Он был примитивным полицейским шпиком, которых в те предреволюционные годы можно было встретить в самых различных местах. Кузьма Удалой по своей глупости иногда рассказывал о тайных планах полицейского участка, призванного следить за порядком на Брянском заводе. Этот шпик обычно с папироской в зубах, прохаживался по цехам, прислушивался к разговорам рабочих и доносил. Донес он и на меня. После моего рассказа рабочим о драме Ибсена меня вызвали в контору завода, сказали, что я разлагающе влияю на рабочих, в связи с чем могу получить расчет и проваливать куда угодно. В кассе получил 3 рубля 41 копейку и убрался с завода. Но дело этим не кончилось. Через пять дней, когда группа рабочих, в том числе и я, собралась для занятий в кружке у Матуса Канина, нагрянула полиция, шесть человек арестовали, привели в полицейский участок. Меня допрашивал пожилой, седенький, добродушно настроенный следователь. Я протестовал по поводу ареста, сказал, что нельзя преследовать человека за то, что он высказывает свое мнение по поводу пьесы Ибсена, что драмы этого скандинавского писателя играют на сценах всех городов России, в том числе и в Петербурге. Я пожаловался благодушному следователю на заводскую администрацию, которая выгнала меня с завода и этим самым толкает в среду воров и жуликов. Следователь прочитал мне показания «свидетеля», я сразу по стилю доноса понял, что это Кузьма Удалой. Однажды, когда я вечером сидел над «Капиталом» Маркса и делал выписки, раздался стук в дверь. В комнату вошли двое молодых рабочих, Степаненко и Карташов. Они сказали мне, что я могу возвращаться на завод. Как только была начата «итальянская» (сидячая) забастовка, администрация согласилась на все требования бастующих. А доносчика Кузьму Удалого под смех и улюлюканье провезли на тачке по заводу, потом вывезли за ворота и бросили в зловонную яму для отбросов. Описывая сцену расправы с Кузьмой Удалым, молодые рабочие хохотали. Трудно было передать мою радость. Я пожимал руки пришедшим рабочим и почувствовал, что мои глаза увлажнились. Мне было очень приятно узнать, что я не одинок, что есть люди, думающие обо мне, переживающие вместе со мной и готовые бороться с несправедливостью.

Назревали серьезные события. Завод работал на войну, а рабочие начали саботировать и всячески пытались затормозить производство пушек, снарядов и различного военного оборудования. По любому поводу проводились стачки. Прямо у заводских ворот организовывались сходки, открыто читались обращения к рабочим от различных политических партий, каждый день расклеивались листовки, в которых подчеркивалось, что война никому не нужна, кроме капиталистов. Студенты часто приходили к заводским воротам и пели «Варшавянку» и «Марсельезу». Частыми гостями у ворот завода были бундовцы, они напевали свою песню «Брудер унд швестер» («Братья и сестры»). Особенно свободно вели себя анархисты. Они подходили к городовому, хватались за его шашку, а тот гладил свои пышные усы и добродушно улыбался. Анархисты искали случая, чтобы подраться с представителями администрации. Они громко пели свой анархистский марш о том, что горе народов будет потоплено в крови. Буквально всех охватил мятежный дух. Все знали, чего они не хотят: они не хотят абсолютизма, эксплуатации трудящихся, издевательств со стороны царских чиновников. Но лишь немногие знали, чего они хотят, как сложатся общественные отношения после свержения царя. Ведь история показывает, что мятежный дух не всегда целесообразен, в процессе борьбы за свободу сталкиваются между собой различные индивидуальности, часто выдающие свою личную свободу за свободу народа. Не только чувство радости меня охватывало, но и была какая-то тревога в душе, когда я видел, что протест стихийно перерастал в бессмысленный бунт. Мне тоже были неясны грядущие дни. Я видел довольно многих рабочих, которые палец о палец не ударили, чтобы чем-нибудь помочь революционному движению, а теперь они потирали руки и с ухмылкой болтали: скоро настанет время, когда они не будут работать, а только править.

В Екатеринославе у магазинов образовались огромные очереди за хлебом, сахаром, мясом, а в ресторанах офицеры напивались до положения риз, проклинали царицу Алису, якобы спутавшуюся с Гришкой Распутиным. Этим патриотам казалось, что поведение Алисы является главной причиной приближающейся революции. На екатеринославский вокзал постоянно прибывали эшелоны с ранеными солдатами. Шум, крик, плач, люди бросались к выходящим из вагонов, пытались что-то узнать о своих родственниках. А когда на носилках выносили тяжелораненных из вагона, в народе поднимался сильный вой, лица раненых были бледно-желтые, в глазах – безысходная тоска. Раненым солдатам бросали белые булки, сало, дарили рубахи, полотенца и носовые платки. Одна миловидная молодуха сняла с головы платок и подарила его молоденькому солдатику без одной руки, вышедшему из вагона.

Наступило 28 февраля 1917 года. Мы снова с Соней и другими товарищами по подполью собрались у памятника Екатерине II. Оратор, одетый в студенческую куртку, забрался на цоколь гранитного памятника. Сильным голосом он крикнул: «Товарищи, в Петрограде революция, с монархией покончено, вся власть находится в руках восставших рабочих и солдат». По екатеринославским улицам, у Пушкинского бульвара, на Чечеловке двигались демонстранты с шелковыми красными знаменами и плакатами. Были и черные знамена анархистов. На одних плакатах лозунги: «Вся власть Советам рабочих и солдатских депутатов», на других – «Вся власть Учредительному собранию». Но всех очень возбуждала сама идея свободы, и никто не хотел тогда задумываться над смыслом этого священного слова.

ГЛАВА 8

1917—1918 годы. Смутное время после Февральской революции. Двоевластие: Временное правительство и Советы рабочих и солдатских депутатов. Апрельские тезисы Ленина. Немецкая оккупация. Подполье. Петлюровцы.

Произошла Февральская революция. Сколько радужных надежд было связано с ней. В отличие от революции 1905 года, в 1917 году она охватила не только крупные промышленные города, а вихрем пронеслась по огромной стране, по деревням и селам, захватила армию, где крестьяне, одетые в серые шинели, связывали с революцией скорое возвращение в родные деревни. Все газеты сообщили, что председатель Государственной Думы Родзянко обратился к царю с тем, чтобы тот отрекся от престола. На улицах появились портреты Родзянко, полного человека с энергичным и вполне симпатичным лицом. Либеральная газета «Киевская мысль» первой сообщила, что 2 марта Николай II отрекся от престола в пользу своего брата Михаила, но тот отказался от такой чести. 27 февраля на первом заседании Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов председателем Совета избрали Н. С. Чхеидзе, депутата Государственной Думы 3-го и 4-го созывов. Еще в отрочестве я читал отцу отчеты заседаний Думы, которые публиковались в газетах. Речи социал-демократа Чхеидзе вызывали одобрение рабочих, а мой отец считал его умным человеком. Объявили амнистию всем заключенным, политическим и уголовникам. Выходящих из тюрем встречали криками «ура», женщины бросались их целовать, состоятельные люди опускали им в карманы золотые монеты. Царило всеобщее ликование.

Когда на улице узнавали переодетых полицейских и жандармов, люди ограничивались усмешками и презрительными репликами. На улицах города можно было видеть умилительные картины: купцы обнимались со своими приказчиками, инженеры в мундирах пожимали руки рабочим, шикарно одетые женщины брали на руки грязных, сопливых детей, барыньки покупали подарки своим слугам, директора гимназий и учителя запросто общались с гимназистами, дамочки прикалывали бумажные цветы к мундирам офицеров, многие в петлицах костюмов носили красные бантики.

Через несколько дней после Февральской революции я встретил Д. П. Лихачева и спросил его:

– Царя сбросили, политические заключенные выходят из тюрем, освобождаются с каторги, возвращаются из ссылок, может быть, и тюрьмы начнут разрушать, как разрушили Бастилию во Франции?

Лихачев улыбнулся:

– Теперь начнется жестокая борьба за власть между победителями, будет пролито много крови, и тюрьмы не останутся пустыми, их заполнят теми, кто откажется принять новую власть.

– С кем же вы будете

– Я? С заводом, с рабочими, при всякой революции рабочие будут работать.

– А вы встречались с Лениным, что можете о нем сказать?

– Я лично не знал Ленина, но мне о нем много рассказывал Г. И. Петровский, работавший на нашем заводе. Он считал Ленина человеком очень целеустремленным, волевым, решительным, прирожденным лидером, способным убеждать людей и вести их за собой.

В конце апреля министр иностранных дел Временного правительства Милюков заявил, что Россия продолжит войну до победного конца. Это было крупнейшей ошибкой правительства, оно потеряло поддержку основной части народа и, что очень важно, солдатской массы, состоявшей преимущественно из крестьян. В крупных городах прошли массовые демонстрации и митинги протеста. В Екатеринославе был организован большой митинг на Привокзальной площади. Большинство выступавших призывали правительство немедленно прекратить войну. Но вот на трибуну поднялся молодой франтоватый офицер. Он говорил, что фронту нужна помощь людьми и вооружением, что немцы – извечные враги русских, и прекращение войны – это гибель для России. Из толпы вышел и поднялся на трибуну пожилой крестьянин с длинными волосами и бородкой и сказал: «Вот здесь его высокоблагородие призывал нас продолжать войну. Два моих сына погибли на этой войне, в деревне остались старики, бабы и малые ребятки. Кого же еще будут посылать на войну? А кто захоронит наши косточки, поставит кресты на наших могилках? Хватит, навоевались, пусть цари выйдут в открытое поле да столкнутся лбами, чья возьмет, того и правда. А пить нашу христианскую кровушку довольно, больше нет силов терпеть».

Эта речь вызвала бурную реакцию толпы, крестьянского оратора подхватили на руки, донесли до его телеги, где сидела его сморщенная жена, обливаясь слезами. В мае мы собрались на квартире одного товарища, недавно вернувшегося из ссылки. Нас было человек двадцать, в основном мы уже знали друг друга: Штейнгауз, Ольшанский, Мальчиков, Миронов, Хуторок и другие. За столом сидела солидная, красивая дама. Это была Серафима Ильинична Гопнер, старейший член РСДРП. В 1916 году она вернулась в Россию из эмиграции, ее сразу арестовали и отправили в ссылку. К моему удивлению, рядом с Гопнер сидела Соня Солнцева, одетая в длинное черное платье с белым воротничком. Оказывается, Соня выполняла роль секретаря нашего собрания. Гопнер сделала большой доклад о положении в стране после Февральской революции, о двоевластии, о Ленине и Апрельских тезисах, о социальной сущности революции и новом этапе в рабочем движении, критиковала меньшевика Мартова и «соглашателя» Плеханова. Гопнер излагала свои мысли четко, мне было почти все понятно, кроме критики Мартова и Плеханова, а также кое-чего из Апрельских тезисов Ленина. Я тогда еще не разобрался в разногласиях между меньшевиками и большевиками, знал, что с царским самодержавием боролись люди самых различных политических взглядов, антимонархический фронт охватывал почти все слои общества. На нашем собрании было решено создать в Екатеринославе Союз социалистической молодежи, усилить работу среди интеллигенции и в воинских частях. В отличие от дореволюционного времени, на сей раз мы вышли на улицу всей группой. Ко мне сразу подошла Соня Солнцева. Пока она сидела рядом с Гопнер, лицо у нее было очень серьезное, она ни разу не взглянула в мою сторону. А теперь она улыбалась, ее огромные глаза лучились теплотой и радостью. Когда мы вышли на улицу, Соня запросто взяла меня под руку, и я сильно покраснел. Она заметила мое смущение, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «А ты, Гришутка, еще краснеешь, как красная девица». Я нахмурил брови и нарочно пытался скрыть свое чувство к ней, но мне это плохо удавалось. Я попытался говорить с Соней на отвлеченные темы, о стоящих перед нами новых задачах. Но Соня меня прервала и заявила, что у нее 24 мая день рождения и она надеется видеть меня у себя дома и познакомить со своими родственниками. Это приглашение меня и обрадовало, и взволновало. За 17 лет моей жизни я никогда не отмечал дня моего рождения, эту церемонию я считал барской причудой и выражением самовлюбленности. Я заявил Соне, что на день рождения не приду. Соня назвала мой отказ «мещанским самолюбием». Она любила каждый поступок человека уложить в какую-то принятую ею стандартную формулу. Эта ее черта всегда вызывала у меня раздражение. И в этот раз мы расстались довольно холодно, хотя Соня мне, безусловно, нравилась, и я часто ловил себя на том, что любуюсь ею.

После собрания с участием Гопнер мне пришлось выступать в механическом цехе Брянского завода. Я в основном передал то, что услышал на собрании от Гопнер. После моего выступления меня вызвали в управление завода и заявили, что я выступаю против революционного Временного правительства и защищаю группу «политических интриганов». А главный механик завода заявил, что Ленин и Бронштейн (Троцкий) – евреи и хотят разрушить Россию. Я ответил, что это грязная клевета подлецов и покинул контору.

А вскоре мне опять предстояло выступить, теперь перед группой молодежи. Был чудный майский вечер, летучие мыши носились прямо над головой. Акации издавали терпкий запах. С группой рабочих, вошедших в Союз социалистической молодежи, мы пришли в гимназию на Чечеловке, где был назначен митинг учащихся. Председатель собрания, гимназист, одетый в красивую шинель с золотыми пуговицами, делал доклад. Он заявил присутствующим, что они собрались, чтобы выразить свое полное доверие Временному правительству и сказать свое «нет» большевикам, пытающимся вернуть Россию к временам террора Французской революции. После речи председателя в таком же духе выступили другие гимназисты и два студента. Я попросил слова. Мне задали вопрос: кто я такой и от имени какой организации я хочу выступать? Я ответил, что я гражданин свободной России и собираюсь высказать свое личное мнение. Я начал свою речь с того, что Временное правительство состоит из бывших помещиков и капиталистов, что оно настаивает на продолжении войны и поэтому не представляет интересы народа. В зале поднялся невероятный шум, свистели и требовали, чтобы я прекратил свою болтовню. Я продолжал говорить, стараясь перекричать разбушевавшихся сыночков местного дворянства и торговцев. Председатель подошел ко мне вплотную и схватил за рукав рубашки. Меня это страшно возмутило, я рывком подскочил к свободному стулу, схватил его за ножку и занес над головой председателя. Это оказалось сигналом для моих товарищей. Они все бросились на подмостки и стали расшвыривать по сторонам сидевших в президиуме. В зале началась драка. Несколько десятков гимназистов покинули зал. Стало тихо. Я выступил и опять повторил то, что услышал от Гопнер. Я заметно волновался, сердце у меня колотилось. После окончания речи раздались хлопки, а мои товарищи бросали в зал лозунги: «Долой капиталистов! Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов!» Мы запели «Марсельезу». Пели с большим пафосом. Все в зале встали. Большая группа гимназистов присоединилась к нам. Тут же мы решили составить список для вступления в Союз социалистической молодежи. Записалось 31 человек. Решили собраться 25 мая на берегу Днепра, недалеко от Потемкинского парка. После курьеза в гимназии, распрощавшись со своими товарищами, я решил пройтись по Пушкинской улице, чтобы успокоить нервы. Признаться, я был сильно взволнован. Присел на скамейку, чтобы отдать себе отчет в случившемся. Снова упрекал себя за горячность. Можно было просто отшвырнуть руку председателя и нечего было хвататься за стул. Задал себе вопрос: «А что бы случилось, если бы я опустил стул на голову этого прилизанного гимназиста?» Задумавшись, я не заметил, как на мою скамью присел Штейнгауз. Я повернулся и увидел улыбающееся лицо старого приятеля, с которым мы давно уже не встречались. Надо признаться, что я весьма обрадовался этой встрече. Мне сразу пришла в голову мысль: «Вот с кем я могу поделиться своими сомнениями». В лице Штейнгауза я видел молодого человека, умного и эрудированного. Он был только на год старше меня, по классификации толстовского Николеньки относился к людям comme il faut. Я просил Штейнгауза прийти на сходку социалистической молодежи 25 мая у Потемкинского парка на берегу Днепра и прибавил, что головы работают лучше под открытым небом. Эсаул Штейнгауз с восторгом принял мое предложение и одобрил выбор места. Почему-то сходка, назначенная у Днепра, меня очень тревожила. Перед рабочей массой мне было легче выступать, эта среда была мне близка с самого детства. Другое дело выступать перед интеллигенцией – я решил заранее основательно подготовиться, чтобы не ударить лицом в грязь. Прежде всего я отправился в библиотеку, чтобы прочитать последние номера газет и быть в курсе новостей. Особенно меня интересовали газеты «Русское слово», «Киевская мысль», «Приднепровский край». Я понимал, что недостаточно пользоваться лишь газетным материалом, необходимо критически осмыслить сообщаемые факты и обзоры. Мой «теоретический» опыт ограничивался приблизительным знанием Герцена, Чернышевского, Белинского, Плеханова, стихотворений Некрасова. Но все они были скорее кабинетными публицистами, а не организаторами масс. Чтобы украсить свою речь, я даже решил воспользоваться мифами Древней Греции, а также речами таких исторических лиц, как Перикл, Демосфен, Цезарь и Брут. Молодые ораторы всгда любят блеснуть своей эрудицией. После Февральской революции много появилось доморощенных Демосфенов и Цицеронов, не скрою, что и мне хотелось овладеть красотой речи.

Я часто замечал в глазах рабочих восторг, когда пустой болтун нанизывал одну красивую фразу на другую – и этими фразами мог будоражить массу. Ораторы от большевиков говорили, что ни одна революция не обходится без крови. А ораторы от имени Временного правительства акцентировали внимание на том, что Февральская революция, в отличие от Французской революции времен террора, совершилась без пролития крови. Царь, мол, сам отрекся от власти. А положение в стране складывалось так, что в воздухе запахло кровью.

Настал день сходки. Пришел Штейнгауз, как всегда, у него под мышкой торчала книга. Появилась большая группа молодых людей, среди которых одна девушка привлекала внимание своей внешностью. Высокая, гибкая, смуглая, с большой копной волос, закрученных валиком на затылке. Вместе с ней пришел студент среднего роста, широкоплечий, с простым волевым лицом. Девушку звали Ольга Примакова, студента – Ромка Овод. Овод – это была его кличка, он действительно по образу мысли, эмоциональности натуры напоминал главного героя романа Э. Л. Войнич. Подошел мой давний знакомый Наум Рудман, работавший парикмахером с десяти лет. Он, как и многие другие, воспринимал все происходившее не разумом, а чувствами. Он называл себя солдатом революции, принимал за истину все, что говорили большевистские вожди. Вероятно, не случайно Наум Рудман, впоследствии Володин, стал министром горной промышленности Украины. На сходку Наум привел пятерых молодых парикмахеров-подмастерьев. Разговаривая, они громко смеялись и жестикулировали. Один из них принес гитару, уселся на валун и начал играть. Сразу скажу, что из этой веселой пятерки трое погибли во время Гражданской войны, сражаясь в рядах Красной армии. Председателем сходки единогласно избрали Ольгу Примакову. Она уселась на большой валун, объявила о начале выступлений и первому предоставила слово мне как инициатору сходки.

В начале своего выступления я заглядывал в заготовленную шпаргалку, но через пять минут начал говорить совсем не то, что там было написано. Я сказал, что пустой человек живет без идеалов, а в наше бурное время у каждого разумного человека должны быть идеалы, обусловленные историческими событиями. Подчеркнул, что идеалы определяются не только культурой и темпераментом человека, но и той средой, в которой он живет и развивается. Отметил, что классовое происхождение часто не определяет мировоззрение человека. Пример тому декабристы и народовольцы, которые не были выходцами из простого народа. Не всегда революционер тот, кто борется на баррикадах. Было бы более правильно называть революционером того, кто способен будоражить мысли людей, отрывать их от вековых предрассудков и иллюзий. Пушкин, Лермонтов, Л. Толстой, Шекспир, Бетховен, Чехов – революционеры, хотя никогда не дрались на баррикадах. Перешел к критике Временного правительства, сказал, что за малым исключением там сидят люди, не имеющие ничего общего с рабочими и крестьянами. Осудил заявление Милюкова, министра иностранных дел, сторонника войны до победы. Сказал, что передача земли крестьянству не выдумка большевиков, а давнишняя мечта самого крестьянства, а также той части интеллигенции, которая издавна связала себя с судьбой народа.

Свое выступление я закончил не лозунгом, а следующими словами: «До сих пор все выступали от имени народа, но при этом не допускали мысли о переходе власти к народу. Даже крайние революционеры полагали, что народ должен им передать власть. С этим пора покончить». Особенно аплодировала группа рабочей молодежи. Я был сильно возбужден, кровь прилила к лицу, я чувствовал, что с моих плеч свалилась огромная ноша. Слово взял Эсаул Штейнгауз. Как заправский оратор, Штейнгауз произнес блестящую речь, сравнивал нашу революцию с Французской, сослался на опыт Парижской коммуны и даже процитировал «Что делать?» В. И. Ленина. Худое, бледное лицо этого романтика расположило к нему почти всю аудиторию, живописно разместившуюся на берегу Днепра.

В ту пору и я, и Штейнгауз, и очень многие видели, что Временное правительство действует слишком нерешительно, не выполняет два основных требования большинства народа – прекращение войны и передача помещичьей земли крестьянам. Мы искренне верили, что новые быстрые и решительные действия, направленные на создание правительства, выражающего волю большинства народа, приведут Россию к демократии, народ получит большие права, а каждый человек обретет личную свободу. Но на нашей сходке были молодые люди, которые думали иначе и могли значительно глубже, чем мы со Штейнгаузом, проанализировать складывавшуюся обстановку в России. Один из них, Ромка Овод, попросил слова после Штейнгауза. Овод начал свое выступление с критики заключения моей речи. Он повернул голову в мою сторону и сказал: «Это верно, что во все времена от имени народа правили вовсе не представители народа». Затем он четко поставил вопрос: «А какая гарантия, что и при пролетарской диктатуре не повторится старый исторический закон?.. Ведь сам пролетариат, особенно русский, не созрел для самоуправления и потому от его имени государством будут управлять либо присяжные поверенные, либо недоучившиеся литераторы и журналисты, органически и социально не

связанные с пролетариатом». Словно опытный софист, Овод, как и Штейнгауз, сравнивал

наше положение с Великой французской революцией, но при этом сделал вывод, противоположный выводу Штейнгауза. Якобинцев он считал большевиками Французской революции. Он охарактеризовал их как террористов, которые, по его мнению, были не способны к созданию новой формы управления, а только беспощадно разрушали то, что было создано веками. Крайняя позиция якобинцев привела только к реставрации Бурбонов. После минутной паузы, глядя на Ольгу Примакову, Овод сказал: «Никогда еще теоретики равенства и братства, ни Жан-Жак Руссо, ни Карл Маркс, ни Чернышевский, ни другие светочи социализма не имели возможности на практике проверить свои идеи, а их последователи только интересовались властью и на практике камня на камне не оставили от теории своих учителей, хотя и прикрывались фразеологией… Даже за короткий период Парижской коммуны передрались между собой бланкисты и прудонисты, о чем писал сам апостол научного социализма Карл Маркс…»

Овод закончил свою речь такими словами: «Мне кажется, что никакая партия, даже самая идеальная, не сможет справиться с властью и выражать интересы народа, если ее принципом будет диктатура пролетариата и однопартийная система». Я и раньше много раз слышал эти доводы против идеи пролетарской диктатуры. Но нельзя было отказать Оводу в способности приковывать себе внимание аудитории благодаря примерам из истории революционной борьбы. В самых деликатных тонах некоторые участники сходки критиковали взгляды Овода. Для нас слишком высок был авторитет Герцена, Чернышевского, Плеханова, считавших, что Россия должна пройти через народный бунт. Рабочая группа нашей сходки крепко держалась радикальных взглядов, считая, что против помещиков, буржуазии и их прихвостней должен применяться массовый террор. После выступления брянцев попросил слова никому не известный молодой человек, некий Иван Должковой. Интуитивно я и мои друзья почувствовали к нему недоверие. Должковой начал что-то нечленораздельно бормотать. Но постепенно мы стали улавливать его мысли, которые возмутили нас до глубины души. Смысл его речи сводился к следующему: интеллигенция далека от народа, народ всегда работал и будет работать при любой власти, только евреи хотят свободы, народ же без кнута жить не может. Все разговоры о свободе – пустая болтовня. Все присутствовавшие бурно реагировали. Кто-то громко крикнул: «Ты что, выступаешь от имени черносотенного „Союза Михаила Архангела“? Катись отсюда!» Начали улюлюкать и свистеть, больше Должковому говорить не дали, он низко опустил голову и покинул сходку.