Читать книгу: «Бомба»

Глава 1

ИЗ ГОЛОВЫ НЕСПАНОВА

17 августа. Четверг.

У здания ФАКа толпились соискатели – молодые, дерзкие, разнополые(но это не точно) – горящие глаза, модные рюкзаки, дорогие кейсы. Потрогал свой портфельчик, потертый, родной, в паутинках трещин. Хранящий мою последнюю тайну. Внутри – не сценарий, а кусок тротила, взрывчатка, бомба замедленного действия.

Над зеркальными витринами маячил знакомый логотип Федерального агентства кинематографии – стилизованная кинолента, обвивающая то ли камень, то ли кулак. Я прищурился, пытаясь разгадать этот ребус. Лента сжималась, превращаясь в удавку, а камень под ней – в череп. Оптическая иллюзия? Ирония? Предупреждение?

Две девушки-стажерки, выходящие из кафе с кофе, смеялись и щебетали, как птички. Ровесницы Вари. Я машинально улыбнулся – странное чувство, когда знаешь, что через пару часов эти же юные особы, возможно, будут читать в новостных лентах о твоем исчезновении.

А утро, как назло, выдалось ясным, тихим, нарочито беззаботным. Я добрался до обители киномуз на метро, специально бросив «Мерина» за две станции, заметая следы. Вышел на «Киевской», и солнце, только что поднявшееся над сталинскими высотками, ударило в глаза. Автобус №119, вынырнув из тоннеля, резко затормозил у тротуара. Спустя минуту я уже держался за поручни в полупустом салоне, пахнущем бензином, резиной и пылью. Водитель, мужик лет пятидесяти с татуировкой «Любовь» на предплечии, зевнув, ткнул в магнитолу – заиграл «Високосный год»:

«… мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино…». Вот ирония. Автобус выплюнул меня возле новой точки общепита – нашей, отечественной, но с заморским ассортиментом. Здание ФАКа сверкало панорамными окнами через дорогу напротив.

В ясные дни стеклянный фасад превращался в огромное, слепящее зеркало. До смерти Вари мне не раз доводилось бывать здесь – и в этих коридорах, и возле, в вечном поиске того, что редакция высокопарно называла «журналистской сенсацией». Но чем чаще я возвращался, тем больше ловил себя на мысли, что ищу не жареные факты, а оправдание собственному любопытству, почти болезненному, как тяга к запретному. Эти стены знали больше, чем могли рассказать: в их бетонной толще застревали обрывки разговоров, а к высокими потолкам, как дым, поднимались вздохи – будто само здание копило чужие тайны, чтобы однажды выдохнуть их мне в лицо. Порой казалось, что это не просто конструкция из стекла и бетона, а живая, дышащая поверхность – то мерцающая холодной голубизной в пасмурное утро, то внезапно вспыхивающая ослепительным золотом, будто её касается невидимое пламя. Широкие, распахнутые глаза окон ловили солнце, дробили его на тысячи горячих бликов, а к вечеру, когда свет становился томным и косым, в них загорались медленные отблески заката.

На этот раз, переступая порог, я чувствовал, как знакомое пространство смыкается за спиной, отрезая путь назад. Словно ловушка, мной расставленная – и в которую я сам же и угодил. Воздух густел, наполняясь тихим гудением: то ли от заоконных звуков безумного города, то ли от тревожного шума в ушах.

Охота начинается.

И пусть думают, что я добыча.

Пусть видят дрожь в коленках и слышат прерывистое дыхание.

Пусть замечают, как я озираюсь, ища выход.

Пусть будут уверены, что загнали меня в угол.

…А я буду идти по их следам. Буду считать их шаги…

Первый этап защиты проходил за закрытыми дверями. Вывесили список сценаристов и названия проектов. Мой «Компромат» оказался где-то в середине списка. Наверное, из-за названия, или фамилии. А может, из-за срока подачи. Интересно, они хотя бы аннотацию читали? Зная, какой хаос царит в индустрии, сомневаюсь, что кто-то хоть разок заглянул в папку со сценарием. Хотя отправил я пакет документов на питчинг около месяца назад.

– Неспанов! Следующий! – крикнула секретарша, щелкая жвачкой.

Вошел. За длинным столом сидели «они». Пятеро. В центре – Лещинский. Загар, дорогой костюм, циркониевая улыбка, холодные глаза. Те самые глаза, которые я видел на фотографии в деле дочери.

– Ну что, показывайте ваше «беспленочное кино», – усмехнулся председатель жюри – пять минут по регламенту. Я открыл папку, зная, что он не выдержит и минуты, хотя захочет дослушать весь сценарий до последней строки.

– Название: «Компромат». Жанр: черная комедия. Посвящается Варе. Основано на реальных событиях, – пальцы чуть дрожали, но голос был спокоен. – Сцена первая. Ночь. Киностудия «Мосфильм». Грузовик-хламваген с надписью «Реквизит» останавливается у павильона. Люди с мощными бритыми затылками, в халатах, но совсем не похожие на тщедушных реквизиторов, быстро выгружают коробки с белым порошком…

Лещинский опустил голову, делая вид, будто что-то записывает. А я видел по его каракулям на белоснежном листе, что он задёргался. Или я просто хотел в это верить… Очень хотел… Мне нужно было, чтобы эта мразь задёргалась…

Так начался мой последний день.

В этот момент я понял: прицел уже наведён. Осталось только дождаться выстрела.

Хлопок. Дверь за спиной с театральным эффектом распахнулась. Вбежали двое в чёрном. Значит, кто-то сообщил. Такие же «реквизиторы», каких я видел за кулисами выступлений на премьерах и встречах продюсера с идолопоклонниками. Когда в одном из шедевров Лещинского сняли убийство косули, на продюсера напали эко-активисты. Двумя точными бросками молочной просрочки они едва не уничтожили репутацию Лещинского. Как же он орал! С тех пор Юлиана всегда сопровождала охрана.

«На выход», – тяжелая длань с тюремной наколкой легла на моё плечо. Однако Лещинский приподнял руку и одним, почти незаметным жестом, остановил «нукера».

«Интересная… у вас фантазия», – произнёс продюсер, растягивая слова. Так режиссёр смакует кульминационную сцену. Глаза сузились до щелочек – кошачий взгляд, перед которым трепетали даже мёртвые. Ходила такая байка, которую травили матёрые киношники, бандиты и политики. «Только вот реквизиторы у нас действительно крепкие парни. Спортсмены», – добавил Лещинский с холодной усмешкой, демонстрируя фирменный приём превращать угрозы в деловое замечание.

Юлиан Сергеевич, милостиво позволив мне продолжать, медленно отодвинулся, сохраняя королевскую осанку. Эта тварь привыкла держать аудиторию под контролем. Я же с показной невозмутимостью дочитал синопсис, кожей ощущая взгляд продюсера – холодный и точный, как лазерная метка снайпера. Он не просто смотрел – он прицеливался. Каждое мое слово, каждый жест тут же взвешивался и оценивался. Лещинский сидел неподвижно, только пальцы – эти длинные холеные пальцы с ногтями, покрытыми бесцветным лаком, – слегка постукивали по краю стола, будто играли забытую мелодию на невидимом пианино. Я вдруг вспомнил, как моя Варька в детстве тыкала в клавиши крохотными пальцами-коротышами, разучивая гаммы. Странная параллель, совершенно неуместная сейчас. Тогда я смеялся. Теперь этот смех застрял где-то под рёбрами ржавой скрепкой.

– Первый реквизитор (тихо). Здесь два кило «снежка»… – моя гортань вытолкнула эту фразу, а в голове щелкнул предохранитель: слишком точная цифра, слишком знакомый жаргон. Лещинский замер, превратившись в идеальную копию себя – только зрачки резко сузились, как у барса перед прыжком.

Я прикончил первую сцену и перевернул страницу. По условиям нужно было прочитать синопсис и начало пилота. В любом порядке.

«Сцена вторая. Кабинет продюсера. Человек в дорогом костюме принимает чемоданчик с наличными. На столе – фотография девочки-подростка. Та самая, что лежала в деле о передозе в ночном клубе «Карамазов»».

В зале повисла тишина. Она вибрировала, как струна контрабаса перед тем, как лопнуть. Один из членов комиссии нервно сглотнул, бросая украдкой взгляд на Лещинского – ну прямо как голодный молодой волк на вожака, ожидая реакции.

Члены комиссии замерли в странных позах: один застыл с полуоткрытым ртом, словно собирался сказать «а», но передумал, другой сжал ручку так, что жёлтый пластик треснул, выпуская каплю синих чернил на идеально белый лист. Даже воздух в помещении стал другим – тяжелым, как в костюмерке после того, как кто-то тихо его испортил, но все сделали вид, что не заметили. Лещинский вдруг рассмеялся – тем заразительным смехом, каким снимал напряжение на сложных переговорах. «Господа, кажется, у нас тут новая Тарантина завелась!» – Он хлопнул ладонью по столу с расчетливой театральностью, заставляя всех вздрогнуть и отреагировать на его шутку. «Такое надо немедленно снимать», – произнёс он, подвесив паузу перед последним словом, как делал это на питчингах.

«Уже снимал, – тихо сказал я. – На скрытую камеру. В прошлом году. Когда вёз дочь в реанимацию».

Его улыбка не исчезла, но в глазах появился стальной блеск – годы переговоров научили сохранять лицо в любой ситуации. Однако правая рука с фирменным плавным движением потянулась к внутреннему карману пиджака – жест, который его помощники считывали как сигнал тревоги.

«А вы… спосо-о-о-о-бный, – пропел Юлиан Лещинский, растягивая слова так, как растягивал удовольствие от интима с молодыми актрисами. – На всё способный».

«Сцена третья, – сказал я, стараясь не обращать внимания на сарказм продюсера всея Руси. Но язык вдруг стал неповоротливым, как после ночной выпивки. Кровь толкалась в висках, будто маленький человек с молоточком простукивал череп, бил изнутри по глазам.

Лещинский заметил моё замешательство. «С вами всё в порядке? Может, водички?» – спросил с отеческим участием и тут же, не дожидаясь моей реакции, отдал распоряжение одним кивком. Помощник сразу же протянул мне спасительный стакан с теплой, как оказалось, «водичкой». Сделав пару глотков, я перешёл к синопсису:

– Главный герой понимает, что правду не напечатают, не покажут по ТВ, а менты куплены. Тогда он решает устроить премьеру. Причём такую, чтобы весь город увидел и…».

Юлиан Сергеевич наконец перестал улыбаться – лицо приобрело каменное выражение. Эту маску он надевал, когда «резал» сцену или увольнял неугодных. «Ну всё», – сказал он ледяным тоном, с каким обычно объявлял о сворачивании тухлых, нерентабельных проектов. – Ваше время вышло».

Я закрыл папку и улыбнулся. «Ваше – тоже».

Солнечный луч, пробившийся сквозь жалюзи, упал на последнюю страницу сценария. Там, где обычно пишут «конец», я написал: «Продолжение следует» – как в кассовых франшизах, которые Лещинский умело размазывал на трилогии. Пальцы продюсера, украшенные массивными перстнями, сжали край столешницы так, что костяшки побелели – единственный признак напряжения у этого обычно невозмутимого стратега. А у меня в горле опять пересохло – такое бывает, когда понимаешь, что стал живой мишенью…

…Значит, всё идёт по плану…

ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Неспанов ненавидел тишину в павильоне. Липкую, как лента для мух. Даже ночью, когда коридоры пустели, воздух гудел от незримого напряжения  – будто стены помнили крики его дочери. Георгий прижался лбом к холодному стеклу гримёрки. Здесь она умерла. А он… Он был так занят карьерой: рецензиями, очерками, романами… с юными пылкими особами… И вот дочь, его дочь, его Варька, как-то незаметно отошла на второй план. А потом она передознулась, оставив его одного, как последний глаз у идущего к слепым…

Скрипнула дверь.

Не охрана. Не уборщица.

Кто-то знал, что он здесь. В кинопавильоне.

Дыхание за спиной – ровное, размеренное, как у человека, который не боится нажать на курок.

– Ты опоздал, дружочек – сказал голос.

Георгий не обернулся. Его пальцы нащупали в кармане диктофон. Кнопка записи уже была нажата.

– Я тебе не дружочек…

– Ты опоздал на её последний монолог.

В зеркале отразился человек в чёрном костюме. Кирилл Воронцов. Адвокат Лещинского. Тот, кто стоял у гроба Вари и улыбался, пока земля сыпалась на крышку. Впрочем, он всегда улыбался…

– Лещинский вырезал этот эпизод, – продолжил он. – Слишком… искренне получилось. Выламывается из общего стиля, так сказать…

Из внутреннего кармана Воронцов достал смартфон, провёл пальцем по экрану.

– Но я сохранил.

Громкость на максимум.

Из динамика хрипло ударил Варин голос:

«Пап… они сказали… это просто роль… пап…»

Георгий сглотнул. В горле застрял ком, горячий и колючий, как осколок.

– Зачем?

– Чтобы ты понял. Она сыграла свою роль. Ты – свою.

Телефон исчез в кармане.

– Завтра в восемь. Закрытый показ. Кивни, родной, если услышал…

Георгий медленно кивнул.

– Отлично. – Чёрный человек поправил галстук. – Дресс-код… траурный.

Дверь захлопнулась.

В гримёрке снова воцарилась тишина.

Только диктофон едва слышно жужжал в кармане, записывая каждый вздох, каждый стук сердца.

А где-то в темноте, за пределами этого мира, Варин голос всё ещё звучал в голове:

«Это просто роль, пап…»

ЗАКРЫТЫЙ ПОКАЗ

Темнота.

Тишина.

Неспанов вошел последним. Дверь закрылась с глухим сочным причмокиванием. Тело его, смуглое и жилистое, напоминало струну, готовую сорваться в неконтролируемую вибрацию.

На экране под печальную музыку крутили фирменную заставку студии – золотой ангел в стиле ар-деко, крылья, стилизованные под киноплёнку. Фрагменты кассовых хитов  Лещинского замельтешили в виде нимба. Шестикрылый держал кинокамеру «Конвас», а внизу, на развевающейся ленте из целлулоида, горела неоновая надпись: «Ars longa, vita brevis».

– Садитесь, Георгий Семёнович.

Голос Лещинского. Тихий и вкрадчивый, как у блудницы на исповеди.

В зале – двадцать человек. Все в черном. Все молчат. Лица – маски в театре кабуки.

Неспанов сел. В кармане – диктофон. В паспорте – фото Вари. В голове – калейдоскоп воспоминаний.

– Пап, смотри!

Варьке девять. Кружится в новом платье, смеется. Пластиковая корона съезжает набок.

– Я принцесса!

Георгий снимает ее на полароид. Щелчок. Жужжание. Аппарат показывает квадратный язычок. Дочь в восторге. Теперь это фото – вещдок №17 по делу о ее смерти.

Начало фильма. Название: «Ангел». И сразу же – крупный план. Варька. Родное, до боли знакомое лицо. Живое, с голубыми, как небо, глазами. Маленький шрам над правой бровью.