На гуме

– Получите ключ.

– Спасибо.

– Г… Г… Г.! – добравшись до моей фамилии, с трудом выговорила кассирша, – Господи, что за люди, а!?.

– Здесь, – поднял я руку.

Кассирша посмотрела на меня с сожалением.

– Так, а второй – Рязанцев.

– Я! – подал голос Миша.

– Вот, возьмите лучше вы, – вручила она ему ключ.

Сразу видно, человек старой закалки – я не стал спорить.

Интерьер номера составляли две железные кровати и крашенный в белый цвет платяной шкаф с несколькими вешалками, среди которых нельзя было найти двух одинаковых. Удивительно, что они вообще там были. Бросив сумку на пол, я вынул из кармана четыре грамма пыли, приобретенных перед самым выездом из МГУ. Прежде я никогда не сталкивался с такой штукой – она вся рассыпалась в руках, и было неясно через что ее курить. Вероятно, лучше всего подошла бы пипетка, но в нашем распоряжении были только пластиковая бутылка, да кусок фольги. Разом выкурив все четыре грамма, мы развеселились еще сильнее и принялись издеваться над вдрызг пьяным Салтыковым. К этому моменту в нашем с Мишей номере тусовалось уже человек десять, включая только что познакомившихся с нами первокурсников. Сперва они стеснялись лошить такого крупного парня как Денис, но вскоре освоились и с удовольствием поддержали нас кто как умеет.

– Миша, ну не бей же ты меня подушкой! У меня аллергия на пух! – умалял Салтыков, возвышавшийся над всеми присутствующими.

– Да я тебя сейчас вообще убью! – рыкал на него Рязанцев и заливался хохотом.

– Марк, ну ты-то хоть прекрати! Я думал хоть один интеллигентный человек…

– В плане я-то хоть?! Ах ты, гнида антисемитская! – отрывался я на нем за кассиршу.

Покуролесив в номере, мы отправились на дискотеку, где Салтыков своим тупым напором таки подцепил среднестатистическую ту-секси курочку с социологического факультета. Его мутноватые глаза-бусинки так и светились гордостью, когда он осторожно обнимал ее бедра. Дениска распинался как умел, пустив в ход все свои финансы и обаяние лишь бы затащить девчонку в постель. Он почти силой вливал в нее Советское полусладкое – единственный наряду с водкой алкоголь, который можно было достать в местном баре – делал неуклюжие комплементы и собственным телом прикрывал от посторонних глаз. Лишь изредка он отводил от нее взгляд и опасливо косился на Рязанцева, увлеченно кадрившего самую красивую девушку курса со знаками доллара в огромных голубых глазах.

– Раз, два, ТРИ! – прокричал я тем временем и, что есть мочи, понесся по узкому коридору спального корпуса навстречу бегущему с другого конца Мопсу.

Номерные таблички на дверях комнат словно отсчитывали мгновенья до столкновения – 20, 19, 18, 17…

– А-А-А-А-А! – истошно заорал Мопс, когда мы в неистовом прыжке синхронно оторвались от пола, чтобы, столкнувшись в воздухе плечами, разлететься в разные стороны.

– Круто! – обезумев от восторга, воскликнул я.

– Ну, да. Давай еще раз? – предложил Мопс.

– Давай, я щас из тебя все дерьмо вышибу!

Очень скоро наш нехитрый аттракцион привлек внимание огромного количества первокурсников. Распалившиеся юноши в модных джинсах разделились на две команды и рубились не на жизнь, а насмерть, подобно баранам или преноцефалам, с разбега врезаясь друг в друга. В течение часа этот конвейер работал бесперебойно, поочередно доставляя в середину коридора все новые и новые пары кретинов.

Минут через тридцать, порядочно подустав, я вышел из игры, предоставив неофитам продолжать начатое мной дело. Присев на подоконник у входа в туалет, я закурил сигарету и стал прикидывать что делать дальше. Решив, что было бы неплохо воспользоваться какой-нибудь раскрепощенной первокурсницей, я уже было приподнял задницу, чтобы отправиться на дискотеку, как прямо передо мной возник Салтыков со своей изрядно наподдавшей пассией.

– Марк, посиди, пожалуйста, с девушкой пока я в туалет схожу, – доверился мне Денис.

– Конечно, братан, иди.

– Спасибо! Я быстро!

Дождавшись пока дверь уборной закроется за его спиной, я добродушно улыбнулся той крошке и констатировал:

– Ну, что – пойдем.

С безразличным видом она повиновалась. Проследовав по коридору, я постучался в номер отдыхавшего после битвы Мопса и попросил его перейти в наш с Мишей номер.

– Которая тут Салтыкова кровать? – поинтересовался я.

– Вон, – кивнул Мопс, закрывая дверь снаружи.

Превозмогая робкие протесты своей новой подруги, я стянул с нее одежду и приготовился заняться сладкой любовью, но тут выяснилось, что у нас нет контрацептива.

– Да ладно, расслабься, бэйб, все будет круто, – успокаивал я, но телочка пошла в отказ, вынудив меня вложить свое хозяйство ей в руку.

Она дрочила нехотя, но без остановки, а я увлеченно тискал ее сиськи, ожидая, когда она доведет меня до финиша. Наконец, метко выстрелив в ее раскрасневшееся кукольное личико, я натянул штаны и вышел из номера.

Зайдя в соседний, наш с Мишей, номер, я застал Салтыкова валяющимся на моей кровати. Дениска крепко спал, обняв набитую пухом подушку – уже позабыв о своей нелепой аллергии.

– Салтыков! – толкнул я его в бок, – Подъем Салтыков! Вон твоя телочка по коридору одна гуляет.

– Где? – встрепенулся он, и, не обуваясь, бросился из номера прочь, – спасибо, Марк, а то я ее потерял!

– Я ее, кстати, дал только что на твоей кровати, – добавил я, укладываясь поудобней, когда он выбежал из номера.

– Ааа, какой же ты урод, Марк! – сидевший напротив Миша, расплылся в улыбке, – в рот тоже дал?

– А как же.

– А вот мы утром и спросим, целовался ли с ней после этого Салтыков! – восторженно резюмировал он и побежал с первокурсниками на улицу – бросаться друг в друга вешалками и трехкилограммовыми фигурами от напольных шахмат.

На следующий день триста студентов проснулись с тяжелейшим похмельем. Миша собирал сумку, из общей для всего этажа ванной с вафельным полотенцем на плечах вернулся Мопс. Я протер кулаками глаза и посмотрел на часы – было пол одиннадцатого утра. Прикинув, что до выезда в Москву еще больше часа, я рассчитал, что как раз успею умыться и выпить в буфете пивка. Едва я успел подняться, как в комнату впорхнул Салтыков.

– Ну, что, Денис, был вчера в засаде? – справился я.

– А то!

– С этой Наташей или как там ее? – с хладнокровием акулы поинтересовался Миша.

– С ней!

– И целовались, наверное?

– Ну, естественно! – фыркнул Салтыков и снисходительно посмотрел на нас.

– А вот ты и признался, что ты членосос! – злорадно завопил Миша и ткнул растерявшегося Дениса пальцем в самое лицо, – ты, считай, у Марка отсосал!

– Как это, у Марка отсосал?! – испугался Салтыков.

– А вот так! Марк вчера ей в рот дал, пока ты ебучкой щелкал, а ты с ней потом сосался полночи! Лох! – победоносно воскликнул Миша и ударил Салтыкова подушкой по голове. Следом, разумеется, полетела и моя.

В дверном проеме нашего номера тут же столпились покатывающиеся со смеху первокурсники.

– Ну, то есть, я вспомнил! – старался перекричать их Салтыков, – я вспомнил! От нее пахло алкоголем, и я не стал ее целовать!

Но было уже слишком поздно.

Промозглое осеннее утро как нельзя лучше подходило тому состоянию, в котором все пребывали после вчерашнего. Тяжелые, прокуренные, но довольно бодрые мы явились в столовую, располагавшуюся в отдельном здании. Высокие потолки, кафельные полы и стены создавали бы полное ощущение того, что мы находимся на дне осушенного бассейна, если б не белые скатерти на столах и аккуратные колпачки на головах поварих и кассирши.

Взяв по порции сосисок из туалетной бумаги, порошкового пюре и по булке с повидлом, мы вынуждены были залить все это компотом из кураги, так как пива в санатории не держали.

Обратно мы ехали на тех же автобусах-туберкулезниках, вприпрыжку катившихся по испещренным ямами дорогам. Окна не открывались, и в салоне стоял плотный запах перегара. Почти все спали или делали вид, что спят, а я рассматривал Россию. Мимо проносились все те же покосившиеся от времени деревянные избушки, чередовавшиеся с безвкусными трехэтажными коттеджами из красного кирпича, выстроенными в последние десять лет. На обочинах стояли табуретки, а на них трехлитровые банки, внутри которых лежали смятые листы бумаги, означавшие: «здесь продается молоко». То и дело попадались лотки с арбузами и странноватого вида автобусные остановки с неизменным надписями “Metallica” и «RAP КАЛ» на стенах. На полпути к Москве мы попали в пробку – чертовы дачники, чертовы аварии, чертова госавтоинспекция.

Уже очень хотелось домой.

4

Как и всякая тусовка, сборище на банке мыслило себя как чистую потенциальность. Банк притягивал очень разных людей – несколько разных компаний из разных, по большому счету, миров, объединенных лишь общим желанием чем-то убиться. Кто-то заглядывал на пять минут, чтобы размутиться и двинуться дальше, кто-то подтягивался в понедельник и оставался до пятницы.

В поисках накура или колес на банк наведывались мажоры с Мирового Господства – мои однокурсники и на курс младше – разряженные как Ашер для театрализованного выступления на Таймс Сквер, увешанные логотипами итальянских модных домов, с большими пряжками и дорогими трубками, призванными демонстрировать высокий достаток и утонченный вкус.

Захаживали ребята с исторического – в большинстве своем «растаможенные», московские, кавказцы на кэжуале – в нехарактерных для южан прикидах a la Томми Джонс из Фабрики Футбола. Они курили гашиш, играли в карты и предпочитали кафе Максу пустые поточные аудитории. Это были те самые нормальные студенты – но не орлы, как я их воспринимал.

С юрфака и соцфака бывали в основном бандитствующие персонажи с акцентом и сочувствующие – они приходили закинуть саламчик Муслиму, скурить не в кипеш плюшку-другую и при необходимости перетереть за дела (за них они перетирали практически везде, где появлялись).

В течение всего осеннего семестра, каждый четверг на банк подтягивался Гнус. Он все еще числился со мной в одной группе, но после первого курса перестал ходить на занятия. В сущности, я тоже нечасто на них бывал, но он и в университете почти не появлялся. Начав травиться еще до поступления, он аккуратно посещал транс-вечеринки в скейт-парке Адреналин, скидывая по несколько килограмм за ночь и с каждым днем проваливался в это болото все глубже и глубже. Обеспокоенная мать, доктор наук и заведующая кафедрой на одном из факультетов, организовала ему заочное обучение. С тех пор в университет он приезжал только к репетиторам и заодно раскидать дюжину-другую колес – по шестьсот рублей за штуку. К слову, это была та верхняя планка, выше которой дилеры не поднимали розничную цену, но и это уже было грабительством – сами они брали их рублей по сто.

– Э, ты ебанулся, фраер? – возмущался Севиной ценовой политикой Муслим, – за шестьсот рублей я в Питере десятку возьму!

– Братан, ну, мы ж с тобой не в Питере, – примирительно улыбался Гнус, – дешевле никак не могу.

– Ебанный свет, ты чо за тип, Сева? – начинал причитать Муслик, – ладно, хуй с тобой, пусть будет по шестьсот, но за одну таблетку я тебе копейку щас разверну, а за вторую – завтра.

– Не, братан, так не пойдет.

– Э, в плане не пойдет? Я тебя фаршману щас!

Сева замялся:

– А точно завтра отдашь?

– Э, я тебя хоть раз обманывал?

– Ну, ладно, давай шестьсот, – соглашался Гнус, в глубине души понимая, что вторая таблетка – ушла в подарок.

Проблема была в том, что от таблеток я делался недееспособным, а в университете постоянно надо было решать какие-то вопросы. Пришлось перейти на амфитамин – или фен, как мы его называли. Конечно, тело от него покрывалось зловонным потом, а зубы скрежетали как у делающего рывок штангиста, зато было не так заметно, что ты чем-то обдолбан – за запах по крайней мере не отчисляли. Да и с точки зрения рацио: на одном колпаке – дозе, умещавшейся в фильтр-мундштук от Парламента – можно было проторчать около часа, а в весе (то есть грамме) колпаков было штук восемь, так что хватало на целый день. Конечно, первое время из-за этого порочного хобби я лишился сна и аппетита, но с привычкой вернулись и они.

***

Заметив, что творится какой-то черняк, мама резко сократила мое содержание до ста пятидесяти рублей в день, желая лишить возможности покупать себе зелье.

– Умаляю, не убивай себя, – просила она всякий раз, когда я выходил из дома – пусть даже в булочную.

В таких условиях мне волей-неволей приходилось искать альтернативные источники дохода. Решение лежало на поверхности – каждый наркоман рано или поздно становится дилером – зачастую незаметно для самого себя. Так было с Гнусом, так произошло и со мной. Как бы наивно это не звучало, в один прекрасный день я обнаружил себя банкующим гашишем и феном. Впрочем, пару раз раскидав дерьмо в alma mater, я заметил, что вокруг моей скромной персоны поползли нездоровые слухи.

Блатующие студенты-бандиты декларировали приверженность воровским понятиям, не допускающим барыжничества и сутенерства, воспеваемых американскими гэнгста-рэперами – на лирике коих рос я. Задуматься об этом пришлось только когда конфликт двух идеологий – или, лучше сказать, романтик – таки дал о себе знать. Так, если блатовать на гуме или на Максе, будучи облаченным в хиповую кожаную панаму и розовую тенниску, мне удавалось без особых проблем, то «безобидный» наркобизнес, развернутый мной в университетских стенах вызывал слишком много вопросов.

– Смотри, осторожней, – посоветовал мне однокурсник, великочиновничий отпрыск Вова Барышник – барыжничеством, впрочем, не промышлявший ни дня, – за тебя пацаны уже интересовались.

– В плане интересовались?

– Ну, говорят, а у вас че, Марк на факультете барыга? Я говорю, нет – он помочь может, но ни копейки с этого не наваривает.

– Забавно. Спасибо, что предупредил, – поблагодарил я и вдруг осознал, что лавочку пора прикрывать.

***

Днем позже, я болтался с пацанами у Макса. Погода, для конца октября, выдалась отличная, и люди высыпали из кафе на улицу. Из открытых окон огромного внедорожника с хромированным кенгурином и крутящимися дисками доносилась лезгинка – не слишком громко – скорей для антуража, нежели чтоб танцевать. Лучшие люди со всей России с суровыми детскими лицами (иные, правда уже в бороде) петочились небольшими группками, издавая восторженные звуки, обнимаясь и, время от времени, переходя из одного кружка в другой.

– Короче был на Нальчике один нарик, Фрунзиком звали, – начал рассказывать Муслим, когда смолк очередной «ауоу!» – такой вообще, совсем бедолага – килограмм сорок, наверное. И, один кон, идем с пацанами по району, тут видим – он на углу валяется. Весь, короче, в грязи, в тягах под гердосом. Ну, я ему – оу, Фрунзик, а-ну приколи, чо самое главное в жизни? Он в моменте не потерялся, приподнимается на локте и так мне заряжает: самое главное, братуха, в жизни – это ярость – попутаешь, говорит!

Я уже слышал эту историю накануне и до того, но всякий раз радовался ей как ребенок. Вот и тогда я разделил с присутствующими благодушный смех – одной рукой обнимая Муслима за плечо, другой поглаживая свой живот – когда заметил выходящего из Макса тощего мажора – придурка с прической как у Бивиса. Он тоже заметил меня и остановился на секунду в раздумье – видимо, оценивая стоит ли врываться в эпицентр собравшегося на углу общества – но все же решился и направился в мою сторону. Поприветствовав присутствующих – знакомых и не знакомых (случайно пропустив хоть одного человека он рисковал остаться без зубов) – чувак смущенно выдавил:

– Слушай, тут к тебе дело есть…

Смекнув, о чем пойдет разговор, я извинился перед собравшимися (чем нивелировал второй взрывоопасный момент – секреты от пацанов):

– Не обессудьте, пацаны, на пару слов отойдем.

Переместившись немного в сторону и заранее понимая, о чем пойдет речь, я задумал небольшой спектакль.

– Че, можно гаша-то у тебя замутить? – предсказуемо поинтересовался мажор.

– Ты ебанулся, фраер? – ответил я вопросом на вопрос.

– В плане? – недоверчиво улыбнулся он, решив, что я его разыгрываю.

– Ты какое из слов не понял?! – повысил я голос, чем привлек к нам внимание, – ты че, барыгу во мне увидел?!

– Блин, ну ты ж мне мутил уже!

– Вот оказывается кто за меня слухи распускает?! – взревел я и толкнул его в грудь, – тебе, гондон, один раз помогли, а ты хуйню за меня трепать начал?!

Два десятка носов, учуяв, что запахло жаренным, молниеносно повскакивали с корточек и обступили нас со всех сторон. Забавно, но есть люди, которые прибегают на кипеш быстрее, чем на пожар.

– Вай-вай-вай-вай-вай-вай… – нагнетая обстановку, шуршали вокруг два десятка глоток.

– Ты че, творишь?! – рассердился было мажор.

– В плане «творишь», падла?! – я спустил ему леща, – я тебя вообще обоссу щас.

Мажор вытаращил глаза.

– Ты, гондон, ты в ком барыгу увидел?! Ты в моем кенте барыгу увидел?! – вклинившись между нами, набросился на него щуплый невысокого роста парень в плотных вельветовых брюках и воздушной льняной рубашке с коротким рукавом.

Признаться, я страшно удивился такому повороту. Не выше ста шестидесяти сантиметров, носатый, с огромными ушами, он чем-то напоминал диснеевского слоненка Дамбо – только злого. Конечно, я припоминал, что его зовут Мини-Гера – но это было все, что я успел узнать о нем за пару рукопожатий, коими ограничивалось наше знакомство. Уже потом выяснилось, что Мини-Геру на самом деле звали Гераклом – его родители, греки из Минеральных вод, мечтали вырастить богатыря, но, как следует из приставки «мини», у природы были на этот счет другие планы.

Прежде чем произошло бессмысленное кровопролитие, в разговор, стремительно переросший в терку, вмешался Муслим. Он отстранил разгорячившегося Геракла и, по-отечески приобняв мажора, стал уводить его в сторону, попутно приговаривая:

– Иди, васечек, своей дорогой, пока ветер без камней.

И тот ушел, радуясь, что не обоссали.

5

Лицо Нарека было испещрено угревой сыпью и глубокими рытвинами; дешевая аккуратная стрижка подчеркивала скошенный затылок олигофрена, а безвкусная одежда довершала печальный образ ботаника. За спиной он всегда таскал деревянную палку – рукоять швабры или типа того – он вроде занимался какими-то единобоствами в одной из университетских секций – уж не знаю насколько успешно. Так или иначе в драках он замечен не был, зато на лекциях и семинарах всегда оказывался на виду. Единственное, что отличало Нарека от классических ботаников – так это оценки. Несмотря на аккуратную посещаемость занятий и декларируемую тягу к знаниям, учился он на одни тройки. Он был тупой.

Муслим, Гнус и я курили на улице возле малого входа в первый гум. День близился к вечеру и по всему было ясно, что пора разъезжаться по домам, но чтобы уехать со спокойной душой, мне не хватало какого-то финального аккорда.

– Смотри, че за бедолага почесал? – зевнув, указал я на смешного крепыша, гусиной походкой семенившего мимо корпуса.

– А это Нарек – он больной, – равнодушно ответил Гнус, – мы с ним в одной школе учились.

– Да ну нахуй?

– Ну, да. Он, кстати, кавказцев очень боится.

– Он же вроде сам черный? – удивился Муслим.

– Сейчас покажу, – деловито ответил Гнус и быстрым шагом направился в его сторону, – эй, Нарек! Здорова!

– Привет! – остановившись, ответил Нарек несколько недоверчиво.

– Помнишь меня? – подойдя вплотную, поинтересовался Гнус.

– Ну, да.

– Ты в МГУ теперь учишься?

– Ага.

– Слушай, хочу тебя кое с кем познакомить, – с трудом сдерживая смех, объявил Гнус, – Муслим, иди сюда!

Увидев приближающегося Муслима, Нарек явно запаниковал и, не сказав ни слова, развернулся и стал уходить.

– Эу, братское сердце! Куда ты? – окликнул его Муслим.

С опаской обернувшись, Нарек испуганно вытаращил глаза и перешел на галоп. Через несколько секунд он уже скрылся за углом корпуса, оставив нас одних надрываться от смеха.

– Попадешься мне еще, шняга мусорская, – пальцем погрозил ему вслед Муслим.

Московский университет, по крайней мере та его часть, что расположена на Воробьевых горах, представлял собой целый город с огромной территорией и тысячами студентов, аспирантов и преподавателей. Можно было, едва поступив на первый курс, занять у кого-нибудь денег и не пересекаться потом до самого вручения диплома. Смотря, конечно, у кого и сколько – но уж совершенно точно не стоило даже пытаться спрятаться от Муслима, особенно если учишься с ним на одном факультете – номер заведомо дохлый. Вот и новая встреча с Нареком не заставила себя долго ждать. Буквально на следующий день после несостоявшегося знакомства, когда ничего не подозревавший юродивый мирно пасся у стенда с расписанием занятий, Муслик подкрался бесшумно, как рысь.

– Ой! – только и успел произнести Нарек, когда Муслим мягко подхватил его под руку и увлек за собой на лестничный пролет.

– Чо ты от меня бегаешь, Нарек? – очень спокойно поинтересовался Муслим, – мы же не звери с тобой дикие.

– А я и не бегаю, – смешавшись, отвечал Нарек.

– Ну, как не бегаешь? А когда ты на улице от меня убежал вчера, помнишь? Когда нас познакомить хотели.

– А, это ты был? – краснея, Нарек попытался изобразить удивление, – я просто очень торопился.

– А в натуре за тебя говорят, чо ты черных не любишь?

– А за что мне их любить? – осмелев, ухмыльнулся бедолага.

– Ну, ты же вроде сам армянин.

– Нет, я русский! – с вызовом отрезал Нарек.

– Эу, ты чокнулся, что ли, дурак? – по-отечески замахнулся на него Муслим, – посмотри на себя, какой ты русский?

Нарек в ужасе отпрянул.

– Это, васечек, нехорошо – от своей нации отказываться. Я с тобой теперь буду воспитательную работу вести – хочешь, не хочешь. Возьму над тобой шефство.

С тех пор Нарек больше не бегал от Муслима, а Муслим обращался с ним снисходительно, как с ребенком – объясняя, когда он чего-то не понимал, и журя, если не слушался.

6

– Братан, прости, что за яйца продержал, но там жесть как все сложно делалось, – заплетающимся языком объяснил Сева Гнус, – и колеса, кстати, кончились, есть только бумага по семь.

– Какая бумага? – не понял я.

– Кислота. Матрица перезагрузка. Двенадцатикапельная – пояснил Сева.

– Сев, ты шутишь? – у меня опустились руки.

– Да, не, мужик, какие уж тут шутки-то сейчас.

Мы втроем – я, Сева и мой экстернатский кореш Макс – стояли под козырьком заправки на улице Удальцова, против нестройной шеренги «хрущевок», доживавших свой век у подножия многоэтажных новостроек. Под оранжевым светом фонаря все рябило от падавшего снега с дождем. Мои красные борцовки и воротник из искусственного меха промокли, а горло болело – то ли от простуды, то ли от вчерашних спидов.

С Максом мы встретились еще днем и несколько часов промотались по городу, пытаясь выловить Гнуса и замутить колес – сначала ждали его в МГУ, потом в прокуренной забегаловке на Кузнецком мосту и вот под вечер притащились на Проспект Вернадского. Но, как говорили в Аугсбурге 1555-го, «cujus regio, ejus religio» или, как переиначили в МГУ нулевых, «на чьем возу едешь, того песню поешь», и мы послушно покоряли все новые точки на карте – в соответствии с инструкциями неуловимого недодилера, путешествовавшего между реальностью и иллюзией с пакетиком экстази в трусах. Стоило нам прибыть в условленное место и позвонить ему, выяснялось, что он уже уехал, и мы снова отправлялись в путь. К моменту, когда мы доехали до Вернадки, я был готов наброситься на него с кулаками – особенно после того как он невинным голосом заявил, что уже выдвинулся на Якиманку. Впрочем, когда я объяснил, что такого варианта нет и это уже перебор, он таки согласился встретиться с нами на этой чертовой заправке.

– Да ладно, чувак, давай бумаги замутим, – словно дьявол, повисший над моим плечом, подначивал Макс.

– Ну, давай, – секунду помедлив, кивнул я, – за неимением кухарки ебем дворника.

Я долго не решался пробовать кислоту, хоть и слышал много интересного о ее эффекте: все эти галлюцинации, духовные прозрения и прочее дерьмо. Единственное, что меня останавливало – это риск изменить свой генотип или генофонд – короче, фигню из-за которой дети или внуки могут родиться мутантами.

На самом деле, кислота, которую мы замутили у Гнуса была не первой в моей жизни – первым был сахар – кусок рафинада с каплей лизера – который я сожрал за несколько месяцев до этого, но почему-то убеждал себя, что он не в счет. Тот сахар заставил меня крепко задуматься – за пару часов из наивного ребенка, я превратился в ребенка куда более прошаренного с собственным мнением и способностью разбираться в людях. Это был один из этапов моего взросления – первый босс на уровне «взрослая жизнь».

Каждая «марка» состояла из двенадцати капель лизергина, так что для начала закинув под язык по четыре, мы поймали такси и поехали ко мне. За окном проносились пейзажи окутанных промозглым вечером новостроек, водитель плохо говорил по-русски и вполголоса подвывал доносившемуся из колонок заунывному восточному напеву.

– Хорошо, что темно, – сказал Макс, проводив взглядом здание МГИМО, откуда его недавно отчислили.

– Почему?

– Ну, когда светло, так едешь в такси, смотришь в окошечко и думаешь – все плохо, денег нет, опять обдолбался, из института выгнали, маму обманываю…

– Оставляй, – отмахнулся я – такие мысли не годились для трипа. Макс и сам это понимал.

Оказавшись у меня, мы едва успели поздороваться с мамой и пройти в мою комнату, как нас вперло. Чтобы не спалиться, мы оделись в свободные штаны и сноубордические куртки и отправились гулять.

Температура была плюсовая и дождь никак не прекращался. Снеговик с морковным членом, вместо носа, живописно плавился у нас на глазах. Мы бесцельно бродили по слякотному асфальту в тени обшарпанных блочных домов, вдоль заставленных грязными машинами улиц и разговаривали загадками. Точнее каждый из нас говорил то, что думает, а другой интерпретировал это по-своему. Это был просто невоспроизводимый обдолбанный бред, в завершении которого Макс решил разрядить обстановку:

– А прикинь, сейчас два перцовых урода из-за угла выходят, – предположил он зачем-то, и, потрясая перед собой воображаемой иглой, прогнусил, – слыыышь, дааай денег на герку, а то штырну!

– Хорош, – шарахнулся я в сторону.

– А, с другой стороны, мы два типа под кислыми, – воодушевился Макс и, имитируя ультразвуковые волны, стал размахивать перед собой руками и вращать глазами.

Мы закинули еще по четыре капли и, чтобы не испытывать судьбу, свернули в один из подъездов – я знал код от домофона. Сидя на корточках на лестничной клетке одного из этажей, я с интересом следил за неровностями бетонного пола – они то вибрировали, как jell-o, то замысловатыми узорами, наподобие хохломы, расползались по горизонтальной плоскости. Это было все равно, что смотреть в микроскоп на пляшущие частицы. Тем временем Макс увлеченно рисовал бычком на стене, неторопливо, но неустанно стекавшей на пол – то плавно, единым фронтом, как раскаленная лава, то стремительно, прорывами, подобно снежной лавине. Рожа нарисованная поверх всего этого получалась хитрой и злой – настолько, что бросив ее незаконченной, мы поспешили свалить.

Пролазив до утра по подворотням, мы с Максом вернулись ко мне – помылись, попили чаю и закинули еще по паре капель, оставив по две на потом. На утро – не смотря на то, что была суббота – у меня был назначен зачет, который принимал мой декан – фактический хозяин МГУ, как говорили. Варианта прогулять не было, но, к счастью, Макс вызвался ехать со мной.

Добравшись до МГУ, мы поднялись на десятый этаж. В залитой светом курилке, роль которой в то время выполняли лестничные пролеты всех этажей (кроме седьмого, на котором располагался юрфак), мы увидели толпу моих однокурсников. Зачет должен был проходить в крошечной обшарпанной аудитории, куда входило по пять студентов за раз.

– Здарова, пацаны! – приветствовал нас с Максом Барышник.

– Здарова. Че там, кто-то сдал уже? – поинтересовался я.

– Хуй его, сам только пришел, – потянувшись, ответил Барышник, – а вы че, в тягах, что ли?

– Да-не, – поспешил откреститься Макс.

– Ды-да, – широко улыбнулся Барышник.

– Ну, короче, да, – понизив голос, подтвердил я.

– Диски?

– Бумага.

Среди торчков, употребляющих клубные наркотики типа таблеток и фена и слушавших вошедший в моду хаус, бумага считалась хренью для трансеров, а сами трансеры лохами. Однако Барышник был всеяден и сразу поинтересовался, не угостим ли мы и его. К тому моменту я рад был расстаться с оставшимися у меня двумя каплями и с готовностью подогнал их ему.

Тем временем в дальнем конце коридора появилась фигура невысокого лысеющего мужчины в мешковатых брюках и джемпере. Бодрой походкой он шагал в нашу сторону, добродушно улыбаясь одними глазами и шевеля окладистыми усами как Тараканище Корнея Чуковского. Весь вид его как бы говорил – вы все, конечно, хорошие детишки, но кое-кто сегодня получит «неуд».

– Здравствуйте, Симон Налимович, – вполне искренними улыбками встретили его студенты. И даже те, кто секунду назад буркнул себе под нос что-то вроде «я ваш рот ебал», были рады видеть старого взяточника и интригана. Несмотря на свою деятельность он все же оставался человеком, за что и заслужил симпатии и уважение студентов – он вроде был свой.

– Иди сразу, все равно не сдашь, – предложил мне Макс и разразился зловещим инфернальным смехом, секунду спустя резко смолкшим.

Воспользовавшись советом, я зашел в аудиторию следом за Налимычем, вытянул билет и направился было к последней парте, но был остановлен:

– Марк, куда это ты собрался? – удивился Налимыч и, хитро ухмыльнувшись, указал рукой на место прямо перед собой, – садись поближе, давно с тобой не виделись.

Это был провал. Впервые старый черт пригрозил мне отчислением после первого же месяца обучения – кто-то сучнул, что я прихожу на лекции не вполне адекватным. Тогда я пообещал Налимычу, что брошу курить травку, а себе – что больше не спалюсь.

Делать было нечего. Пряча шальные глаза, я безропотно повиновался. Неторопливо прочитав вопросы и убедившись, что это не по моей части, я уставился в огромное окно. На улице было пасмурно – белая пелена ноябрьского неба нависала над городом, очищенным ночным дождем от снега. У вечного огня стояли какие-то темные фигуры; в опустевших прямоугольных бассейнах-фонтанах, где летом купались пьяные гики с исторического и философского, словно подснежники явились взору кучи всякого мусора – от фантиков и конспектов до бульбуляторов и гильз. Из торчавших вдалеке красно-белых труб ТЭЦ валили клубы пара, сбившегося в монолит на холодном воздухе. Я все надеялся, что Налимыч пожалеет нас и выйдет ненадолго из аудитории куда-нибудь по своим делам, но этого не происходило. Прождав так минут двадцать, я понял, что зря теряю время. Пообещав придти на пересдачу, я поднялся и вышел из аудитории.