Читать книгу: «Жизнь в режиме отладки 2», страница 5

Глава 6: Два лагеря

Понедельник вползал в город через серую, моросящую хмарь, цепляясь за мокрые крыши и размазывая огни светофоров по асфальту.

Это была типичная питерская меланхолия, которая обычно действовала на меня усыпляюще, заставляя глубже кутаться в одеяло и проклинать изобретателя будильников.

Но сегодня все было иначе. Выходные, проведенные в пассивном анабиозе за чтением фэнтези, перезагрузили систему, но не стерли основной файл. Он крутился в оперативной памяти, требуя немедленной обработки. Я нашел Эхо. И эта мысль, этот факт, перекрывал все – и плохую погоду, и необходимость выходить из дома, и даже мучительный выбор между двумя почти одинаково грязными парами джинсов.

Город, как и ожидалось, был перегружен.

Приложения такси показывали повышенный спрос и предлагали подождать вечность или заплатить за поездку как за билет на самолет. После нескольких минут безуспешных попыток система наконец сжалилась и выдала вариант из класса «эконом». Через десять минут к подъезду, громко скрипя и чихая выхлопной трубой, подкатила видавшая виды «Нексия» неопределимого грязно-бежевого цвета.

За рулем сидел невысокий, плотный мужчина с лицом, на котором, казалось, отражались все тяготы мира, и темными, усталыми глазами. Приложение услужливо подсказало его имя: «Махарбек». Или «Мариахар»? Я не успел разобрать. Он коротко кивнул мне, не произнеся ни слова, и я, стараясь не задеть свисающую с потолка бахрому, протиснулся на заднее сиденье.

Это был не просто салон автомобиля. Это был филиал какой-то восточной лавки специй на колесах.

Воздух был густым, плотным, пропитанным тяжелым, пряным, сладковатым ароматом, в котором смешались кардамон, гвоздика, куркума и что-то еще, совершенно незнакомое, чужое и всепроникающее.

Продавленные сиденья были покрыты цветастым, потертым ковром, а из динамиков, которые, казалось, вот-вот выплюнут остатки диффузоров, неслась громкая, надрывная музыка. Это не было похоже на привычные радиостанции. Это были гортанные, тягучие мужские напевы, сопровождаемые дробным, лихорадочным ритмом какого-то барабана и пронзительными, как крик орла, трелями духового инструмента.

Машина скрипела и трещала на каждом повороте, пластик приборной панели жил своей жизнью, а мой водитель, казалось, совершенно не замечал всего этого, ведя машину с отрешенным выражением лица человека, давно смирившегося со своей участью.

Я понял, что разговора не будет. И это было к лучшему. У меня не было ни сил, ни желания на дежурные беседы о погоде и пробках. Я достал наушники – свое личное убежище, свою портативную капсулу тишины. В ушах зазвучал знакомый, меланхоличный голос Васильева. «Орбит без сахара».

Идеально. Музыка «Сплина», с ее сложными, рваными ритмами и текстами, полными странных, сюрреалистичных образов, всегда помогала мне настроиться на нужный лад, создать вокруг себя кокон, отгораживающий от внешнего мира.

Откинувшись на скрипучее сиденье, я достал телефон. Еще в дороге, не теряя времени, отправил короткое сообщение Орлову.

«Игорь Валентинович, доброе утро. Есть результат. Важный. Нужно доложить немедленно».

Я смотрел на три точки, означавшие, что собеседник печатает, и чувствовал, как сердце начинает отбивать свой собственный, ускоренный ритм. Музыка в наушниках пела про то, что «мы не знаем друг друга», а я думал о том, что вот-вот мне предстоит рассказать человеку о том, что он почти сто лет жил бок о бок с призраком, не зная его имени.

Ответ пришел почти мгновенно. Такой же лаконичный, как и мой запрос.

«Жду у себя. Заходите сразу, как приедете».

Такси ползло в утренних пробках.

Вокруг кипела обычная городская жизнь. Люди спешили на работу, вглядывались в свои смартфоны, пили кофе на ходу. А я сидел в этом пропахшем специями ковчеге, слушал депрессивный питерский рок и вез в своем рюкзаке доказательство существования чуда. Или чудовища. Я до сих пор не решил, что это было.

Наконец, мы подъехали к знакомому зданию. Выскочил из машины, вдохнул полной грудью прохладный, влажный воздух, который после атмосферы в салоне казался стерильно чистым, и почти бегом направился ко входу.

Проходная. Коридоры.

Все казалось иным, более резким, более значимым. Я больше не был просто сотрудником, идущим на работу. Я был гонцом, несущим весть, которая могла изменить все.

Я не стал заходить в наш кабинет. Прошел мимо, направляясь прямо к двери Орлова и постучал один раз – коротко и решительно.

– Войдите!

Орлов сидел за своим столом. Он был, как всегда, спокоен, но я сразу заметил, что это спокойствие было показным. Он не смотрел в монитор, не перебирал бумаги. Он просто сидел, сложив руки на столе, и ждал. В его глазах читалось напряжение.

– Алексей, – произнес он, кивнув на стул. – Рассказывайте.

Я не стал садиться. Подошел прямо к его столу, достал из рюкзака ноутбук, развернул его экраном к Орлову. Я ничего не говорил, а просто открыл файл с теми самыми двумя графиками. Верхний – рваная, хаотичная пульсация «Эха-0» из тридцать восьмого года. Нижний – тонкая, почти невидимая, но идеально синхронная вибрация, которую я вытащил из фонового шума современных сетей.

Орлов наклонился над экраном. Его обычная вежливая и немного отстраненная маска слетела, обнажив выражение предельной, абсолютной серьезности. Я видел, как его взгляд бегает от одного графика к другому, как он сравнивает пики, впадины, частоту. Он молчал, но это молчание было громче любых слов. Он был не просто руководителем. Он был ученым. И он видел то же, что и я. Не просто совпадение. Доказательство.

– Это… повсюду? – наконец произнес он, не отрывая взгляда от экрана. Его голос был тихим, сдавленным.

– Да. Во всей сети. Слабый сигнал, на грани погрешности, но он есть везде. Он проходит через все корпуса. Это не локальная помеха. Это… фон. Фон, на котором работает весь институт. Все эти годы.

Орлов откинулся на спинку кресла. Он посмотрел на меня, и в его глазах я увидел нечто новое. Это был не азарт исследователя. Это была тяжелая, мрачная решимость полководца, который только что получил донесение о том, что враг уже не у ворот, а давно живет в стенах его собственной крепости.

Он, не говоря ни слова, нажал кнопку на селекторе.

– Людмила, – его голос стал твердым, как сталь. – Срочно соберите у меня узкий совет. Иголкин, Кацнельбоген, Стригунов. Косяченко не звать. Скажите, что это протокол «Красный». Они поймут. Немедленно.

***

Кабинет Орлова, обычно просторный и тихий, за несколько минут превратился в эпицентр надвигающейся бури.

Протокол «Красный».

Я не знал, что это значит, но судя по тому, с какой скоростью начали материализовываться в дверях ключевые фигуры института, это было чем-то вроде сигнала тревоги высшего уровня. Атмосфера в комнате наэлектризовалась, стала плотной и тяжелой, как воздух перед грозой.

Первым, как ни странно, прибыл Иван Ильич Иголкин, начальник ОГАЗ и ХГ.

Он влетел в кабинет, энергичный и собранный, как всегда. Его серый костюм был безупречно отглажен, а знаменитая ленинская бородка казалась особенно заостренной. Он не поздоровался, а сразу уставился на меня и Орлова с острым, вопрошающим взглядом, в котором читалось нетерпение. «Что стряслось?» – беззвучно спрашивал весь его вид. Он сел на один из стульев, нетерпеливо побарабанивая пальцами по подлокотнику.

Следом, словно ледокол, пробивающийся сквозь паковый лед, вошла профессор Изольда Марковна Кацнельбоген, глава Отдела Прикладной Биофизики. Строгая, подтянутая, в безупречном лабораторном халате, который на ней выглядел как адмиральский китель, она окинула всех присутствующих холодным, пронзительным взглядом из-под очков в массивной оправе. Ее прическа-ракушка была идеальна, ни один волосок не выбивался. Казалось, даже если вокруг начнут рушиться стены, она сохранит эту несокрушимую осанку. Она молча села рядом с Иголкиным, ее тонкие губы были плотно сжаты в одну линию, выражавшую неодобрение по поводу этой внезапной суеты.

Затем появился Григорий Афанасьевич Меньшиков, глава ОКХ и АТ. Он был полной противоположностью первым двум. Высокий, сухой, похожий на старого, немного безумного аристократа, он двигался с какой-то небрежной, почти театральной элегантностью. Его волосы были растрепаны, словно он только что провел рукой по ним в порыве гениального озарения, а в глазах горел тот самый огонь, который я уже видел у Алисы. Он вошел в кабинет, уже на ходу начиная говорить:

– Игорь, надеюсь, причина для этого балагана действительно веская. У нас калибровка «Гелиоса» на самом интересном месте. Алиса говорит…

Он осекся на полуслове, увидев саму Алису, которая вошла следом за ним. Она была одета в свой обычный «полевой» наряд – джинсы и темную футболку, поверх которых был накинут лабораторный халат. Выглядела она уставшей, но глаза ее горели таким же огнем, как и у ее начальника. Она бросила на меня быстрый, вопросительный взгляд, но я лишь едва заметно покачал головой. Она села рядом со мной, и я почувствовал ее напряжение.

Последним вошел человек, которого я до этого не встречал. Он был высок, очень худ, с аристократически тонкими чертами лица и холодными, бесцветными глазами. Одет он был в идеально сидящий, но слегка старомодный костюм-тройку. Он двигался с экономной, выверенной точностью, а от всей его фигуры веяло таким ледяным высокомерием, что профессор Кацнельбоген на его фоне казалась душой компании.

– А, профессор Зайцев. Рад, что смогли присоединиться, – произнес Орлов с едва заметной иронией.

Кивнув, новоприбывший не пожал ничьей руки, а просто занял свободное место, окинув всех присутствующих, и меня в особенности, взглядом, полным брезгливого снисхождения.

– Михаил Борисович Зайцев, Отдел Теоретической Физики и Мета-Полевых Взаимодействий, – шепнула мне Алиса, едва заметно наклонившись. Ее голос был тише шелеста листвы. – Блестящий ум, один из лучших теоретиков в стране. Но абсолютный догматик. Он не верит ни во что, что не укладывается в его дифференциальные уравнения. Для него все, что мы делаем – это просто «шум» и «артефакты измерений». Осторожнее с ним. Он может съесть тебя живьем, даже не заметив.

В кабинете установилась тяжелая, напряженная тишина. Все ключевые фигуры были в сборе. Каждый из них был главой своей маленькой научной империи, со своей картиной мира, со своими амбициями. И я чувствовал, как в воздухе сталкиваются невидимые поля их интеллектов, их воли, их застарелых споров и разногласий. Я сидел в центре этого урагана, сжимая под столом ноутбук с доказательством существования призрака, и понимал, что сейчас мне предстоит не просто доложить о своем открытии. Мне предстоит бросить вызов всей их устоявшейся вселенной.

***

– Коллеги, – начал Орлов, когда последняя дверь закрылась и гулкое эхо шагов стихло в коридоре. Его голос был спокоен, но в этой тишине он звучал как удар гонга, возвещающий о начале чего-то важного. – Я собрал вас по чрезвычайной причине. Протокол «Красный», как вы знаете, объявляется только в случаях, когда мы сталкиваемся с угрозой или открытием, способным кардинально изменить наше понимание фундаментальных процессов. Сегодня, я полагаю, у нас второй случай.

Он сделал паузу, обведя взглядом всех присутствующих, и остановил его на мне.

– Алексей, прошу вас.

Это был мой выход. Встав, я почувствовал, как несколько пар самых умных и самых скептических глаз в этом институте устремились на меня. Подключил свой ноутбук к большому экрану на стене. На нем появились те самые графики. Я сделал глубокий вдох.

– Уважаемые коллеги, – начал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более уверенно и по-деловому. – Несколько недель назад Сектор Интеллектуального Анализа получил задачу проанализировать массив данных по так называемой блуждающей аномалии, или «Страннику». Изначально мы рассматривали эти инциденты как серию разрозненных, не связанных между собой событий. Однако детальный анализ выявил четкую, статистически значимую закономерность. «Странник» движется по определенным маршрутам, которые коррелируют с расположением старых подземных коммуникаций и узлов энергосети.

Я вывел на экран карту города с нанесенными на нее маршрутами аномалии. В кабинете повисла тишина. Я видел, как Иголкин наклонился вперед, как Меньшиков нахмурился, как на лице Кацнельбоген промелькнуло что-то похожее на интерес.

– Но это была лишь вершина айсберга, – продолжил я, переключая слайд. На экране появились графики корреляции между «Странником» и работой установки «Гелиос». – Последующий анализ показал стопроцентную синхронизацию между проявлениями «Странника» в городе и работой резонатора в лаборатории ОКХ и АТ в определенных, нештатных режимах. Моя первоначальная гипотеза заключалась в том, что «Странник» является прямым побочным эффектом работы «Гелиоса».

– Это невозможно, – тут же отрезал Меньшиков. – Конструкция «Гелиоса» исключает любые побочные излучения такой мощности. Система контеймента…

– Система контеймента имеет уязвимость, основанную не на ее конструкции, а на физике самого процесса, – мягко, но твердо перебил я его, прежде чем он успел войти в раж. – Но даже не это главное. Я пошел дальше.

Я переключил слайд еще раз. Теперь на экране были три графика: «Странник», работа «Гелиоса» и та самая пульсирующая синяя линия, которую я вытащил из шума.

– Я предположил, что оба этих явления – «Странник» и сбои в «Гелиосе» – являются симптомами, а не причиной. Что существует некое третье, фундаментальное явление, которое влияет на них обоих. Используя паттерн, обнаруженный в архивах инцидента тридцатых годов, так называемого «Эха-0», я создал алгоритм для анализа фонового шума наших сетей. И я нашел его. Слабый, но идеально стабильный и регулярный сигнал, который пронизывает всю инфраструктуру института. Его сигнатура полностью идентична сигнатуре «Эха-0». Моя теория заключается в том, что мы имеем дело не с серией технических сбоев или побочных эффектов. Мы имеем дело с остаточной информационной сущностью, которая сохранилась в сетях института почти сто лет. «Странник» – это ее попытка взаимодействовать с внешним миром. А сбои в «Гелиосе» – это результат резонанса, когда работа резонатора случайно совпадает с частотой «сердцебиения» этого… призрака.

Я закончил. В кабинете воцарилось оглушающее молчание. Я стоял, чувствуя, как по спине стекает капля пота. Я выложил все. Всю свою безумную, невероятную теорию.

И тут раздался голос. Холодный, пренебрежительный, полный ядовитого сарказма. Это был профессор Зайцев.

– Восхитительно, – произнес он, медленно аплодируя кончиками пальцев. – Просто восхитительно. Давно я не слышал такой изящной научной фантастики. «Призрак в машине», «информационная сущность»… молодой человек, вы не ошиблись дверью? Может, вам стоит отнести свои выкладки не в научный совет, а в редакцию какого-нибудь бульварного журнала?

Он встал и подошел к экрану, глядя на мои графики с выражением хирурга, рассматривающего рисунок ребенка.

– Вы говорите о «статистической значимости». Позвольте мне, как специалисту по матфизике, объяснить вам, что такое настоящая статистическая значимость. То, что вы представили, – он указал на график, – это классическая статистическая ошибка новичка. Вы нашли ложную корреляцию. Вы взяли два несвязанных набора зашумленных данных, применили достаточно сложный алгоритм, и, о чудо, нашли совпадение! Это называется апофенией. Поиском паттернов в случайном шуме. Человеческий мозг, знаете ли, очень хорошо умеет это делать. Видеть лица в облаках и слышать голоса в треске помех.

Он говорил спокойно, методично, и каждое его слово было как удар скальпеля, вскрывающий мою теорию, выставляя ее на посмешище.

– Далее. Вы говорите об «уникальной сигнатуре». Позвольте вас разочаровать. То, что вы называете «сердцебиением призрака», на самом деле является ничем иным, как суммой гармонических резонансов от десятков, если не сотен, современных установок, работающих в этом здании. Вы просто не учли их комплексное взаимодействие. «Гелиос» Меньшикова, циклотрон в соседнем корпусе, даже мощные серверы самого СИАП – все они создают сложнейший электромагнитный фон. И то, что вы нашли, – это просто интерференционная картина, биение, которое возникает при наложении всех этих полей. Красиво. Сложно. Но абсолютно объяснимо с точки зрения классической электродинамики. Никакой мистики.

Он повернулся ко мне. В его холодных глазах не было злости. Было лишь чистое, незамутненное высокомерие интеллектуала, которому приходится объяснять очевидные вещи ребенку.

– Ваша погоня за привидениями, молодой человек, достойна уважения за свою… страстность. Но она не имеет ничего общего с наукой. Вы потратили время на создание красивой сказки, вместо того чтобы провести тщательный, кропотливый анализ реальных данных. Мой вам совет: вернитесь к основам. Изучите теорию полей, разберитесь в принципах работы нашего оборудования. И оставьте призраков писателям-фантастам. Мы здесь занимаемся серьезным делом.

Он закончил свою речь и сел на место, с видом человека, который только что восстановил порядок во вселенной. И его аргументы, нужно было признать, звучали чертовски правдоподобно.

Настолько правдоподобно, что я сам на секунду засомневался в своих выводах.

***

Ледяные, безупречно логичные аргументы Зайцева повисли в воздухе, как иней, замораживая саму возможность дискуссии.

Он не просто раскритиковал мою теорию. Он уничтожил ее, разложил на атомы, показав всем присутствующим, что король, то есть я, не просто голый, а еще и несет откровенную чушь. Я стоял, не зная, что ответить. Все мои графики, все мои выкладки внезапно показались мне наивными, детскими. Может, он прав? Может, я действительно просто увидел лицо в облаках?

Практически все в кабинете с вопросом смотрели на меня. Даже на лице Орлова я заметил тень сомнения.

И в этой звенящей тишине, наполненной триумфом Зайцева и моим унижением, раздался голос. Чистый, резкий, как звон стали.

– Профессор Зайцев, при всем уважении к вашим теоретическим познаниям, вы несете чушь.

Все головы повернулись в сторону говорившей.

Это была Алиса. Она сидела, наклонившись вперед, ее зеленые глаза горели яростным, недобрым огнем. Вся ее обычная сдержанность исчезла. Это была не просто ученый. Это была воительница, защищающая свою территорию.

– Вы говорите о гармонических резонансах, – ее голос был спокоен, но в нем вибрировала сдерживаемая ярость. – Я последние пять лет своей жизни занимаюсь этими «резонансами». Я знаю сигнатуру работы «Гелиоса» лучше, чем вы – свои любимые уравнения. Я могу отличить основной тон от обертона, паразитный шум от системного сбоя. И то, что я вижу на этих графиках, – она ткнула пальцем в сторону экрана, – не имеет ничего общего с гармониками «Гелиоса» или любой другой известной мне установки.

Зайцев посмотрел на нее так, словно перед ним было не его коллега, а какое-то неведомое, жужжащее насекомое.

– Девочка моя, – начал он своим снисходительным тоном, – я понимаю ваш энтузиазм практика. Но есть фундаментальные законы…

– К черту ваши фундаментальные законы, профессор! – оборвала его Алиса, и в кабинете снова повисла шокированная тишина. Так с Зайцевым не разговаривал никто. – Ваши законы прекрасно работают на бумаге. А я работаю с реальным железом. И я вам говорю: гармонический резонанс имеет совершенно другую структуру. У него есть четкий источник, его интенсивность падает пропорционально квадрату расстояния. А то, что мы здесь видим… это другое. Это поле. Оно не ослабевает. Оно… присутствует. Везде. Одновременно. Данные Алексея, с точки зрения практика, который каждый день имеет дело с этим «шумом», выглядят не просто убедительно. Они выглядят пугающе.

Наверное, это была уже не первая открытая стычка между ними, столкновение двух миров. Мира элегантных, но стерильных теорий, и мира грязной, непредсказуемой, но живой практики. Мира бумаги и мира железа.

Зайцев побагровел. Его холодное аристократическое лицо исказила гримаса гнева.

– Вы позволяете себе слишком много, Грановская! Вы – экспериментатор! Ваше дело – ставить опыты и поставлять нам, теоретикам, чистые данные, а не строить скороспелые, безграмотные гипотезы, основанные на… на интуиции!

– А вы, профессор, – не отступила Алиса, вставая, – настолько увлеклись красотой своих моделей, что перестали замечать реальность, которая в них не укладывается! Вы строите идеальные дворцы из формул, но отказываетесь признать, что за их стенами существует дикий, непредсказуемый лес! Может, вам стоит хоть раз выйти из своего кабинета и посмотреть, как на самом деле работает то, что вы описываете?

Конфликт достиг точки кипения.

Иголкин и Меньшиков с интересом наблюдали за перепалкой, словно за теннисным матчем.

Кацнельбоген выглядела так, будто сейчас вызовет санитаров для них обоих.

Орлов молчал, но я видел, как в его глазах снова появляется тот самый, едва заметный азартный огонек.

Я смотрел на Алису. На эту хрупкую, но несгибаемую девушку, которая, не колеблясь, бросила вызов главному догматику института. Она не просто защищала мои выкладки. Она защищала право на существование другого взгляда, другой науки, той, что не боится признать: мир гораздо сложнее и страннее, чем любая, даже самая красивая, теория.

И в этот момент я понял две вещи.

Первая – я был прав. Все мои сомнения, вызванные ядовитой логикой Зайцева, исчезли. Если она, практик до мозга костей, видела в моих данных то же, что и я, значит, это было реально.

А вторая… Вторая была гораздо важнее.

В этом споре, в этом столкновении двух титанов, я обрел не просто подтверждение своей правоты. Я обрел главного союзника. Человека, который не только говорил со мной на одном языке, но и был готов сражаться за наше общее видение мира.

Зайцев, поняв, что прямой атакой эту «выскочку» не взять, сменил тактику.

– Хорошо, – сказал он, снова обретая свое ледяное спокойствие. – Допустим. Допустим, вы правы. И это не резонанс. Что тогда? Вы всерьез предлагаете нам рассматривать гипотезу о разумном призраке, живущем в электропроводке, как рабочую научную теорию? Это же… это даже не средневековье. Это дешевый спиритизм!

Алиса усмехнулась.

– А почему нет? Если эта гипотеза объясняет наблюдаемые факты лучше, чем ваша, то да, предлагаю. Наука, профессор, это не религия. У нее не должно быть догм. Только факты. А факты говорят, что происходит что-то очень странное. И наша работа – понять, что именно. А не прятаться за удобными, но не работающими объяснениями.

Она снова села рядом со мной. Спина прямая, взгляд ясный и твердый.

Она не просто защищала меня. Она встала рядом со мной. Против всех.