Психогеография

Исследования, которым следует подвергнуть взаиморасположение элементов городской среды в связи с теми ощущениями, которые они вызывают, требуют смелых гипотез, постоянно корректируемых в свете опыта, критики и самокритики.

Некоторые картины де Кирико, явно продиктованные эмоциями архитектурного происхождения, способны оказывать обратное воздействие на свой объективный источник, даже менять его: они сами стремятся стать архитектурными макетами. Притягательность этих произведений могли бы однажды развить и приумножить реальные кварталы тревожных аркад.

Возьмем две гавани на закате, написанные Клодом Лорреном и выставленные в Лувре. Изображая границу между двумя абсолютно разными состояниями городской атмосферы, они соперничают по красоте со схемами парижского метро, вывешенными в поездах. Говоря здесь о красоте, я, разумеется, имею в виду не пластическую красоту – новая красота может быть только красотой ситуаций, – а лишь исключительно волнующее в обоих случаях представление некоей суммы возможностей.

Среди более сложных способов вмешательства пригодной для неотложного применения кажется обновленная картография.

Составление психогеографических карт или даже различные трюки вроде сколь угодно малообоснованного или вообще произвольного наложения друг на друга двух топографических порядков могут способствовать прояснению некоторых перемещений – разумеется, не случайных, но абсолютно непокорных обычаям (каковые можно в целом отнести к разряду туризма – распространенного наркотика, который так же отвратителен, как спорт и покупки в кредит).

Недавно один мой приятель рассказывал, как он путешествовал по горному массиву Гарц в Германии при помощи карты Лондона, слепо руководствуясь ее указаниями. Очевидно, что игра такого рода – лишь робкий первый шаг в направлении полноценной архитектурно-урбанистической деятельности, которая однажды станет общедоступной. До тех пор мы можем наметить несколько сравнительно нетрудных способов частичной реализации, начиная с простого перемещения элементов городского убранства, обычно обнаруживаемых нами в заготовленных местах.

Так, в предыдущем номере этого журнала^[3] Марьен^[4] предложил вместо того, чтобы расточать мировые ресурсы на бессмысленные предприятия, как это делается сегодня, собрать в одном пустынном месте и без какого-либо порядка все конные статуи из всех городов. В результате прохожим – а ведь будущее именно за ними – открывался бы спектакль некоей всеобщей кавалерийской атаки, который мог бы напоминать о виновниках величайших в истории кровопролитий, от Тамерлана до Риджвея^[5]. Здесь вновь заявляет о себе главное требование того поколения^[6] – воспитательная ценность.

В действительности не стоит ожидать существенных сдвигов, пока действующие массы не осознают характер условий жизни, которые навязываются им во всех областях, и не освоят практические способы их изменения.

«Воображаемое – это то, что становится реальным», – писал один автор^[7], имя которого я предпочел выкинуть из головы по причине его вопиющей духовной деградации. Однако это утверждение с его невольной решительностью может послужить пробным камнем для выявления некоторых пародий на литературную революцию: все, что склонно оставаться нереальным, есть пустая болтовня.

Жизнь, за которую мы несем ответственность, встречает на своем пути как серьезные поводы к унынию, так и великое множество более или менее заурядных возможностей отвлечься и успокоиться. Каждый год кто-нибудь из тех, кого мы любили, сознательно капитулирует, не сумев оценить имеющиеся в его распоряжении возможности. Впрочем, эти люди не делают сильнее вражеский лагерь, который и так уже составляют миллионы дураков и в котором быть дураком – объективная необходимость.

Главным моральным пороком остается снисходительность во всех ее разновидностях.

Теория дрейфа^[8]

Дрейф – один из ситуационистских методов – можно определить как технику быстрого прохождения через несколько различных сред. Понятие дрейфа неразрывно связано с осознанием явлений психогеографического характера и с разработкой созидательно-игрового поведения, всецело чуждого традиционным представлениям о путешествии и прогулке.

Тот или те, кто пускается в дрейф, на более или менее продолжительное время порывают с общепринятыми мотивами к перемещению и действию, а также со своими обычными контактами, с трудом и досугом, чтобы повиноваться импульсам территории и случающихся на ней встреч. Элемент непредсказуемости играет здесь не столь решающую роль, как может показаться: с точки зрения дрейфа, каждый город имеет свой психогеографический рельеф с постоянными течениями, неподвижными точками и водоворотами, затрудняющими доступ в некоторые зоны или выход из них.

В целом дрейф представляет собой свободное движение в сочетании с его необходимой противоположностью – управлением психогеографической динамикой за счет осознания и учета предоставляемых ею возможностей. В этом последнем отношении для психогеографической мысли полезны данные, выявляемые экологией, хотя социальное пространство, которое изучает эта наука, остается очень ограниченным.

Экологический анализ абсолютных и относительных разрывов в городской ткани, зон микроклимата, элементарных единств города, не совпадающих с его административными подразделениями, а особенно – доминирующего воздействия городских центров притяжения, подлежит использованию и дополнению средствами психогеографического метода. Объективно-чувственная территория, в которой будет развертываться дрейф, должна определяться как исходя из ее собственного детерминизма, так и исходя из ее отношений с социальной морфологией.

Шомбар де Лов^[9] в своем исследовании «Париж и его пригороды», вышедшем в серии «Библиотека современной социологии» (Paris: P. U. F., 1952), отмечает, что «характер городского квартала определяется не только географическими и экономическими факторами, но и представлением о нем его жителей и жителей других кварталов». В той же работе, иллюстрируя тезис, согласно которому «реальный Париж, в котором живет отдельно взятый человек, очень невелик и ‹…› географически образует зону крошечного радиуса», он приводит план годовых перемещений студентки, живущей в XVI округе. Эти перемещения образуют маленький треугольник, стороны которого, никуда не отклоняясь, соединяют Школу политических наук, дом девушки и дом ее преподавателя фортепьяно.

Подобные схемы – будь они образцами современной поэзии, способными вызвать живой аффективный отклик (в данном случае – возмущение тем, что можно так жить), или даже элементами теории вроде той, в которой Бёрджесс^[10] описал на примере Чикаго распределение типов социальной активности по четким концентрическим зонам, – никак не способствуют развитию практики дрейфа.

Случайность играет в дрейфе большую роль потому, что методика психогеографического наблюдения еще плохо разработана. Однако влияние случайности в силу естественных причин консервативно и часто сводит процесс к чередованию ограниченного числа вариантов и к привычке. Поскольку прогресс дрейфа всегда определяется разрывом поля, управляемого случайностью, в результате создания новых условий, более благоприятных для реализации поставленных целей, можно сказать, что случайности дрейфа существенно отличаются от случайностей прогулки, хотя первые же обнаруженные точки психогеографического притяжения могут привязать дрейфующего или дрейфующих к новым привычным осям, вновь и вновь выводя их на одни и те же маршруты.

Чрезмерное доверие к случайности и невнимание к ее неизменно реакционному идеологическому использованию завело в скучный тупик знаменитый опыт, предпринятый в 1923 году четырьмя сюрреалистами, которые выбрали город по жребию и двинулись из него куда глаза глядят^[11]. Очевидно, что блуждание в чистом поле нагоняет тоску, и тут уж вмешательство случая бесполезно, как никогда. Еще большее недомыслие продемонстрировал в статье на страницах журнала Medium за май 1954 года некий Пьер Вандри, связавший эту историю (на основании – якобы – общей причастности к антидетерминистскому освобождению) с экспериментами в области вероятности, один из которых, например, состоял в случайном распределении головастиков в круглом кристаллизаторе. «Разумеется, эта масса, – поясняет Вандри суть эксперимента, – не должна получать никакого направляющего воздействия извне»: в таких условиях головастики и в самом деле срывают куш, благо они «насколько это возможно, лишены интеллекта, социального инстинкта и сексуальности», а потому «действительно независимы друг от друга».

Вопреки всем этим аберрациям, дрейф – явление по существу городское, сопряженное со средоточиями возможностей и значений, каковыми являются преображенные промышленностью крупные города, – скорее созвучен фразе Маркса: «Люди не в состоянии увидеть вокруг себя ничего, кроме собственного лица, все говорит им о них самих. Даже пейзаж для них одушевлен».

Можно дрейфовать в одиночку, но, судя по всему, наиболее плодотворным является дрейф несколькими группами из двух-трех единомышленников. Сопоставление полученных этими разными группами впечатлений поможет сделать объективные выводы. Желательно, чтобы состав групп менялся от дрейфа к дрейфу. Если группы насчитывают больше четырех-пяти человек, специфика дрейфа быстро теряется, а если число участников превышает десяток, дрейф неизбежно распадается на несколько дрейфов, проводимых одновременно. Нужно сказать, что последний вариант представляет большой интерес, однако до сих пор сопутствующие сложности не позволили организовать такой дрейф должным образом.

Средняя продолжительность дрейфа – один день, то есть временной интервал между двумя периодами сна. Время отправления и прибытия по отношению к световому дню не имеет значения, но стоит учесть, что предрассветные часы обычно не подходят для дрейфа.