Дело о Золотом сердце

– Клавдия Васильевна, а вам я отыскал чудесный талисман, – он протянул женщине небольшое, с кулачок младенца, золотое сердечко на кожаном шнурке. Подвеска была старая, немного потемневшая, несущая на себе «пыль веков».

Старая няня расплакалась и крепко обняла Всеволода. Георгий наблюдал за этой сценой с явной досадой: он был чужим на этом празднике в своем же собственном доме, и ему было немного печально, что он не имел с родным человеком такой связи, какую имела Клавдия Васильевна с воспитанником.

Наконец, отстранившись, Всеволод проговорил низким зычным голосом:

– Это, конечно, не все, что я привез. Основные экспонаты отправятся в столицу, даже ящики распаковывать не буду, боюсь повредить ценные для науки предметы, но кое-что достанется и старокузнецкому музею. Завтра устрою официальную встречу, приглашаю и тебя, – обратился он к брату. – Оценишь плоды моих трудов вместе с профессором Смородиновым. Как он, кстати, поживает? Я сразу к тебе отправился, не успел справиться о его здоровье, не говоря уж о личном визите. Он же твоим учителем был, да?

Георгий замялся: несколько месяцев назад профессор пропал в горах Крыма при весьма примечательных обстоятельствах. Ну не рассказывать же сейчас все перипетии той загадочной истории с поиском секретного оружия крымских ханов, в которой, кроме местных авантюристов, фигурировали международные шпионы и английские аристократы?! Георгий также участвовал в том деле, которое будто активировало череду чрезвычайных происшествий в его жизни…

– Он не работает больше, ушел на пенсию и уехал… в Крым. Поближе к морю. Вроде в горах живет, – дипломатично ответил Родин-младший.

– Как жаль… А что же Иван Гусев, сынишка его приемный, с ним отправился? Или в городе еще? Вы же не разлей вода были! Я порой думал, что он тебе больше брат, чем я…

– Он в Америку уехал, – быстро ответил Георгий, чтобы не ляпнуть, что собеседник прав: Иван, что бы ни было между ними во взрослой жизни, в детстве был ему как брат.

Всеволод покачал головой.

– Вот оно как… Многие, я смотрю, разлетелись кто куда. Да и я не задержусь: только экспонаты передам, и снова в путь. Столица ждет! А там и новая экспедиция соберется. Я, дорогой мой брат, люблю нашу малую родину, но столько дорог еще не хожено… Не могу я на месте усидеть. Вот только что из Бразилии и собираюсь сделать доклад о своих приключениях и находках.

Глава 3

– Ну вот, Енюшка, сейчас оценишь мой улов, – сказал Родин-старший, когда они с братом подходили к старокузнецкому музею. – Некоторые артефакты представляют большой научный интерес, ты же все детство не вылезал из экспедиций с профессором Смородиновым, должен понимать, что иногда один глиняный черепок во много раз ценнее золотых монет и украшений.

Вспомнив профессора, Георгий покачал головой и раздраженно посмотрел на брата. Да, старик привил ему мысль, что археология – это не только авантюры и поиск сокровищ, а еще и кропотливая научная работа. Но слышать слова своего старого учителя от Всеволода показалось ему неправильным и неприятным.

– Все экспонаты распакованы, и с ними с самого утра работает эксперт из академии наук, из самого Петербурга. – Всеволод почему-то произнес слово «эксперт» с особой интонацией, и в глазах его заиграла усмешка.

Георгий вопросительно поднял бровь. Какие еще шутки его ждут?

– О, сейчас ты сам все увидишь, не переживай, разочарованным не останешься.

Они как раз подошли к дверям музея, и Всеволод толкнул тяжелую створку, украшенную гербом Старокузнецка.

В холле музея, у подножия широкой мраморной лестницы, директор Погорельцев почтительно беседовал с молодой женщиной – высокой, тонкой, почти на голову возвышавшейся над почтенной лысиной Саввы Лукича. Одета она была в строгий, но изящный, коричневой шерсти дорожный костюм, довершала образ буйная копна огненно-рыжих волос.

«Вот так эксперт!» – успел подумать Георгий. Он ожидал увидеть важного академика в роговых очках или обветренного загорелого бородача-путешественника наподобие брата, но никак не женщину. Весьма красивую женщину, со странным смущением отметил молодой врач.

Погорельцев и его собеседница обернулись на стук двери. Братья Родины отряхивали снег с воротников и топали ногами у входа.

– А вот и Всеволод Иванович, и Георгий, сердечно рад, – Погорельцев заспешил через холл, чтобы пожать им руки.

– Рад представить, Жернакова Ирина Николаевна, прибыла в наш скромный музей из столицы, с утра уже здесь занимается инвентаризацией.

Ирина выступила вперед и с улыбкой протянула руку для приветствия, но ее слегка раскосые светло-карие глаза смотрели серьезно.

– Всеволод Иванович, здравствуйте, не знала, что вы родом из Старокузнецка. Прекрасный город, а музей и вовсе замечательный, Савва Лукич уже провел для меня экскурсию.

– Добро пожаловать! – улыбнулся Всеволод. – Разрешите представить вам моего брата – Георгий Родин, наш, можно сказать, коллега. Участвовал в раскопках курганов Ахмет-бея в Крыму, кроме того, прекрасный врач.

– Ну уж рядом с тобой я в археологии просто дитя, – язвительно ответил Георгий. – Первое дело для меня – это клятва Гиппократа. А прославлять отчизну научными открытиями отлично получается у тебя. – И он с вызовом обернулся к Всеволоду, тон Георгия был холоднее сосульки.

Жернакова с интересом оглядела Родина-младшего, фигурой больше напоминавшего спортсмена-гиревика, чем врача.

– Однако вы похожи на брата и не похожи одновременно. – Ирина внимательно посмотрела Георгию в глаза.

– Ну что же, пройдемте наконец наверх, – предложил Всеволод. – Еще успеете наговориться. Георгий в этих делах у нас мастер. Думаю, Савве Лукичу интересно будет узнать, что я собираюсь передать немалую часть моих находок родному музею.

В историческом зале старокузнецкого краеведческого музея обстановка была не обычная. Вдоль стен, а также у постамента, на котором располагался скелет мамонта (дар профессора Мерзляева и гордость экспозиции), стояли деревянные ящики разных форм и размеров, подписанные по-испански «suavemente» и «frágil». Директор музея Савва Лукич Погорельцев, потирая руки, прохаживался вдоль рядов в крайнем возбуждении. Через каждые несколько шагов он останавливался и, поправляя пенсне, вглядывался в очередную находку, неизменно восклицая:

– Удивительно! Удивительно!

Наконец покончив с восторгами, он обратился к старшему из братьев Родиных:

– Всеволод Иванович, да таким находкам позавидовал бы сам Александр Гумбольдт! Жаль, конечно, что большинство самых ценных экспонатов отправляются в столицу, но возможность хотя бы прикоснуться к этим удивительным реликвиям – уже огромная честь для меня.

И снова схватившись за пенсне, Погорельцев начал завороженно изучать сверкавшую из упаковочной стружки статуэтку инкского бога-громовержца Апокатекиля, держащего в руках золотые стрелы.

Всеволод Родин стоял поодаль и придирчиво осматривал шлем конкистадора, который вполне мог принадлежать одному из кабальерос Франсиско Писарро. В этом шлеме обветренный и загорелый Родин-старший и сам напоминал бы отчаянного конкистадора.

– Прошу простить, Савва Лукич, – лукаво улыбнулся Всеволод, – но кое с чем я расстаться пока не могу. На многое из представленного здесь с большим интересом посмотрят господа из Петербугской академии наук. Не честно было бы оставить их с носом. Не правда ли, Ирина Николаевна?

Всеволод выразительно посмотрел на Жернакову, совершенно поглощенную спором с Георгием. Предметом разногласия была похожая на русскую палицу дубинка-макана с шестигранным нефритовым набалдашником.

– А я вам говорю, что нет здесь никакого сакрального смысла, шипы имеют назначение прикладное – они должны ранить, но не убить, – Ирина тряхнула огненными волосами. – Инкам были нужны рабы, а не мертвецы.

– Тут не может быть никакой случайности, каждая мелочь о чем-то говорит. – Георгий смотрел на ее непокорно сведенные тонкие рыжие брови и чувствовал себя как на вершине горы, когда холодный ветер пьянит и будоражит. – Хотя, признаться, поражен вашими познаниями, несколько необычными для такой изящной и…

– И?.. – Ирина с веселой иронией взглянула на Родина. – Вас смущает, что женщина разбирается в оружии лучше вас? – Хотя она старалась держаться насмешливо, в блеске рысьих глаз и в движениях высокой тонкой фигуры чувствовалось влечение к этому коренастому ладному человеку с такими пронзительными зелеными глазами, которые заставляли незаметно для остальных ее сердце сжиматься всякий раз, когда они встречались взглядами. Но научный азарт будоражил кровь ничуть не меньше, чем нежданно вспыхнувшая любовь.

– Внешность способна обмануть. – Ирина, не спуская глаз с Родина, прошлась вдоль оружейной стойки. – Я тоже совершенно не ожидала такой просвещенности в области археологии от старокузнецкого аптекаря, да и осанка ваша только с первого взгляда медвежью напоминает. Фехтуете? – Жернакова сделала разворот, больше напоминающий балетное па, и повернулась к Родину, сжимая в руках испанскую казолету с серебряной гардой, покрытой тонким орнаментом. Время заставило клинок потемнеть, но прекрасная сталь была ему не подвластна. Такой шпаге позавидовал бы любой кастильский дворянин.

Родин невольно улыбнулся: знакомство едва состоялось, и уже столько сюрпризов. Определенно, близость Ирины и ее пусть и скрытое за холодной маской, но жаркое влечение к нему заставляло его сердце стучать в туземный тамтам.

– Случалось в студенческие годы. – Георгий мгновенно вспомнил лицо своего соперника Юсупова, и по нескольким тонким шрамам от тренировочной рапиры пробежал холодок. В долю секунды он подобрался и приготовился парировать неловкой с виду индейской дубинкой.

Ирина сделала шутливый выпад, как бы издеваясь над нелепым оружием противника, но ловкое ответное движение Георгия заставило ее гневно нахмуриться, и следующая атака была куда как более опасной. Родин скользнул по мраморному полу музея, отбил клинок один раз, другой и неожиданным движением корпуса прижал девушку к дощатому борту ящика. Теперь только скрещенное оружие разделяло их.

Ирина, порывисто дыша и сверкая карими глазами, глядела на Георгия, он же в ответ не спускал с нее своих зеленых и таких же пронзительных глаз.

– Па конте! Укол не присуждается никому! – Голос Всеволода прервал их поединок. – Енюша! Ирина Николаевна! Эдак вы ничего не оставите для экспозиции.

Георгий обернулся к нему с раздражением в пылающем взгляде.

Всеволод смотрел на младшего брата, которого привык считать квелым и миролюбивым, и видел, как разжигает его огонь волос Ирины, пробуждая в нем фамильные качества.

– Давайте перейдем к делу. Артефакты, означенные в списке, нужно подготовить к отправке до обеда. Савва Лукич?..

Погорельцев так и стоял с открытым ртом. Он давненько знал Георгия Родина, но таких выходок за ним раньше не замечал.

* * *

Вызванные с железнодорожной станции мужики, пачкая мраморный пол сапогами и крестясь при виде скелета мамонта, под неусыпным контролем Родина-старшего перетаскивали драгоценный груз. Оставив Погорельцева разбирать богатые дары, а Всеволода руководить отправкой артефактов в столицу, Георгий пригласил Ирину к себе домой. Красавица с радостью согласилась – ей не терпелось увидеть коллекцию ятаганов, собранную еще с профессором Смородиновым во время крымских раскопок.

Когда пришло время прощаться с братом, Георгий с натянутой вежливостью осведомился, собирается ли тот явиться к ужину, но Всеволод, целиком поглощенный сохранностью драгоценных находок, которые подвыпившие по случаю мороза мужички норовили угробить, сухо ответил:

– Извиняй, брат, загостился я у вас. Да и работать мне надо, а у тебя с утра шум-гам, пациенты болезные. Я лучше к Енгалычеву в гостиницу переберусь. Ты уж прости… Эй! Что ты творишь там, каторга! Это тебе не мешок с мукой!

Георгий, не дослушав, кивнул с непроницаемым лицом и, не удостоив брата рукопожатием, вышел из зала. В глубине души он, конечно, был рад избавиться от Севиных докучливых попыток примирения. Да и сегодня брат мешал бы вдвойне, подумал Родин, вспомнив про Ирину.

После недолгой прогулки по темнеющим улицам они расположились в гостиной у Георгия и отогревались с мороза горячим чаем, щедро приправленным крепким бальзамом.

Поглядывая украдкой на Ирину, Родин невольно сравнивал ее с Анютой, медсестрой из земской клиники. Конечно, юная румяная Анюта боготворила Георгия и наслаждалась, как праздником, каждой минутой, проведенной рядом с ним. Но куда ей было до изысканной и тонкой красавицы Ирины, которая наконец сняла холодную маску и сидела теперь рядом на тахте, поджав ноги, улыбаясь и поправляя огненную шевелюру.

– Я ведь тоже сирота, Георгий, – прошептала она, – и знаю, что такое вырасти одной. Моя мама была известной путешественницей, историком и археологом, чуть ли не первой женщиной в России, которая была знакома с Гумбольдтом. Я поклялась превзойти ее и училась стрелять, фехтовать, скакать охлюпкой у лучших учителей… Мама учила меня стрелять, и знаете, ее подарок, винтовочный патрон, я всегда ношу с собой. Это символ того, что надо уметь не только любить, но и стрелять, так говорила мама.

– Ирина… вы прекрасны…

– Георгий… мой милый Енюшка… я простая, совершенно обычная женщина… Могу ли я поверить в то, что вы меня любите… Сон… Мне это снится…

Нянюшка смотрела на прекрасную пару в приоткрытую дверь и утирала слезы. Клавдия Васильевна всю жизнь жалела вихрастого мальчонку, носившего на себе бремя смерти матушки. Все братья осиротели, но только его она любила больше всех, только ему тайком подкладывала в карманы штанишек леденцы и разные приятные мелочи вроде глиняных дудочек, обрезков цепей или красивых камушков. Всю свою жизнь Клавдия Васильевна мечтала понянчить деток своего Енюши, но ни одна из его зазнобушек в их доме почему-то не задерживалась.

Нянюшка не знала, надолго ли столичная красавица Ирина вошла в жизнь Георгия, но она видела, какими глазами тот смотрит на нее, и потому была готова поддерживать его во всем. А вот что оказалось – тоже сиротинушка. Может, найдут друг друга две бедовые головы, поддержат, и сплетется одно могучее дерево из двух подрубленных…

Клавдия Васильевна направилась в свою комнатушку, где в обшарпанной деревянной шкатулочке с резными узорами хранились милые ее сердцу безделушки: иконка-образок с изображением святой Клавдии, нательный крестик покойного мужа, прядки волос всех трех братьев и тот самый золотой кулончик в виде сердца, что подарил ей Сева.

Без колебаний выцепив огрубевшими, но все еще ловкими пальцами кулон из шкатулки, нянюшка вернулась в гостиную, где Георгий и Ирина с аппетитом поедали ее ватрушки, запивая их горячим чаем.

– Возьми, деточка, на добрую память, – сказала нянюшка, протягивая золотое сердце Ирине. – Мне такую красоту примерять не по возрасту уже, да и окромя крестика я никогда ничего не носила на груди…

– Что вы, Клавдия Васильевна! – Ирина всплеснула руками, покосилась на Георгия и зарделась. – Это очень дорогой подарок, я не могу его принять!

– Ну вот, опять заканителилась! – Няня добродушно засмеялась и решительно вложила кулон в изящные ладошки смущенной девушки, а про себя подумала: «Поди ж ты! Столичная девка, а краснеть не разучилась! Авось хоть в этот раз Енюше повезет…»

Георгий вскочил со своего места и принялся целовать нянюшкины руки, едва сдерживая слезы. Клавдия Васильевна, тихонько всхлипывая, хотела уже поскорей закончить с этими щемящими душу ритуалами и заняться своими обычными делами, но ей все равно была приятна эта редкая в ее возрасте и положении нежность.

– Ну что ты, что ты, касатик… Совет да любовь, совет да любовь.

Нянюшка погладила Родина по голове, подмигнула Ирине и выскочила из гостиной, чтобы позволить влюбленным побыть наедине.

Ирина еще некоторое время похлопала глазами в растерянности, да и нацепила кулончик на свою длинную золотую цепочку, так что заморское сердечко улеглось аккурат между двух прекрасных грудок. Родину при виде такого удачного размещения подарка, а может от нянюшкиного чая, стало жарко.

За интересной беседой время летело незаметно. На улице уже стемнело и, кажется, начиналась метель, но Ирина с Георгием старались не смотреть в окно, чтобы ненароком не впустить в свой только набирающий краски мирок суровую реальность. Девушка не торопилась уходить, а молодой врач не хотел с ней расставаться. Так сильно не хотел, что не заметил, как девушка начала позевывать и поглядывать в сторону оттоманки.

– Может быть, моя просьба покажется вам странной… – тихим голосом сказала Ирина. – Но… можно я прилягу ненадолго? День выдался тяжелый, и я как представлю, что мне сейчас ехать через эту метель, по холоду… Да и что-то в сон клонит, может, после чая…

– Что вы, не надо никуда ехать! По крайней мере, не сейчас. Вы полежите, я пока почитаю, а потом вместе отужинаем. Нянюшка сегодня запекает гуся, а это, скажу я вам, такое блюдо – просто пальчики оближешь. Я велю достать из погреба вина, ну и… В общем, ложитесь, я принесу вам плед.

Пока Георгий ходил за пледом, Ирина уснула так крепко, что хоть из пушки стреляй. Родин, укрывая возлюбленную, не удержался и дотронулся до ее волос. Они, как жидкий огонь, охватили ее плечи и прокрались за вырез декольте. И в этом пламени ослепительной искрой сверкнул нянюшкин кулон, будто предостерегая: «Руки прочь!»

Молодой доктор сделал шаг назад, посмотрел на свою Спящую красавицу и отправился в кабинет – коротать время до ужина.

Глава 4

Через пару часов Георгий счел, что пора бы Ирине проснуться. На закате, как говорится, лучше не спать: вместе с солнцем может сесть за горизонт и твоя душа. Но войдя в гостиную, Родин увидел престранную картину: рыжеволосая столичная красавица сидела на оттоманке не шевелясь и невидящим взглядом уставилась в одну точку. С нехорошим предчувствием Георгий наклонился к лицу гостьи и громко позвал:

– Ирина?!

Но девушка превратилась в истукан, точно кто-то заморозил или высосал из тела ее душу, оставив одну красивую оболочку. Родин тряс ее за плечи, сжимал узкие кисти, подносил спичку к лицу, чтобы посмотреть, реагируют ли зрачки на свет. Он даже ущипнул ее разок, но и это не помогло. Ирина Жернакова словно превратилась в восковую фигуру из музея мадам Тюссо.

– Кататонический ступор, – утвердился в своем диагнозе Георгий. – Может быть симптомом шизофрении или следствием депрессии. Что ж они там, в своем Петербурге, совсем научные кадры не берегут?!

Родин позвал няню и велел срочно послать за Юсуповым, чтобы как можно скорее доставить Ирину в больницу. Нянюшка переполошилась не на шутку и по дороге забежала еще и к отцу Феликсу, так что тот явился первым и, призвав Георгия не впадать в отчаяние, начал истово читать над несчастной молитву святого Киприана об исцелении одержимых нечистыми духами:

– …Вознеси к Господу благомощную Твою молитву, да оградит нас от падений наших греховных, да научит нас истинному покаянию, да избавит нас от пленения диавольскаго и всякаго действия духов нечистых, и избавит от обидящих нас. Буди нам крепкий поборник на вся враги видимыя и невидимыя, во искушении подаждь нам терпение и в час кончины нашей яви нам заступление от истязателей на воздушных мытарствах наших, да водимыя Тобою достигнем Горняго Иерусалима и сподобимся в Небесном Царствии со всеми святыми славити и воспевати Всесвятое имя Отца и Сына и Святаго Духа во веки веков. Аминь.

Раньше Родину доводилось несколько раз быть свидетелем обряда экзорцизма, а потому его вовсе не прельщала перспектива увидеть эту привлекательную и гордую девушку катающейся по полу в жутких конвульсиях. Но если ей это поможет, он готов был делать все, что от него потребуется.

Однако действия отца Феликса не приводили ровным счетом ни к чему. Он читал молитвы все громче и громче, щедро окроплял девушку святой водой, размахивал кадилом, но нечистому духу все было нипочем. То ли дело было не в нем и у Ирины на самом деле имелось некое психическое заболевание, то ли бес был слишком силен для приходского священника…

Взмыленный батюшка заявил, что пойдет стоять всенощную за здравие рабы Божьей Ирины, и поспешно удалился. Тут как раз в гостиную вломился запыхавшийся Юсупов, успевший только разуться. Заснеженную шапку и тулуп он расшвырял по сторонам и кинулся к Ирине. Нянюшка стояла в сторонке, обеспокоенно причитая:

– Да что ж это такое-то, как же ж так! Она же вот только чайку с ватрушечками откушала и больше ничего… Никуда не выходила, ни с кем не разговаривали, кроме Енюши.

– Ватрушечки твои не виноваты, нянюшка, – поспешил успокоить старушку Георгий. – Ты иди, отдыхай, мы сами разберемся…

* * *

Пока Ирину, укутанную с ног до головы, везли в больницу на широких больничных санях, Родин пришел к неутешительным выводам: если не помогут медикаменты, придется применять экспериментальные методы лечения, о которых он только читал в научных журналах, но никогда не применял на практике. Думать о том, что излечить мозг столичной гостьи можно только путем его частичного повреждения, Георгию не хотелось.

В больнице на них тотчас налетела Анютка. Со слегка притворным от распирающей ее ревности сочувствием она засуетилась вокруг Ирины – больную требовалось переодеть в пижаму и уложить в койку.

– Ах, какой красивый у нее кулончик! У нас таких не купишь… А в столице-то вон какие ювелиры, волшебники прям!

Георгия не на шутку разозлило неуместное легкомыслие сестры милосердия, и он сделал ей внушение:

– Что вы, Анна, все о побрякушках, не видите, в каком состоянии пациентка? Не время цацки разглядывать. К тому же не из столицы это сердце, а из самых дебрей Амазонки. Такого нигде не купишь, даже в столице. Займитесь уже делом, в конце концов!

Но, к сожалению, как бы рьяно Юсупов и Родин не занимались делом, ни будоражащий душу нашатырь, ни разгоняющие кровь примочки, ни применение психоактивных препаратов не дали никакого эффекта. Столичный эксперт Ирина Жернакова так и осталась лежать на койке прекрасной куклой с фарфоровой кожей и пустыми, ничего не выражающими глазами.

– Чай с ватрушками и правда ни при чем, – кусал губы Георгий. – Что-то вызвало шок…

Мысли роились в голове Родина, ударялись друг о друга и разлетались в стороны, чтобы, оттолкнувшись от черепной коробки, встретиться вновь и причудливо переплестись. Перед внутренним взором мужчины мелькали впавшие в ступор конкистадоры с кровоточащими медальонами в руках; седые шаманы на фоне непролазных древних лесов, таящих в себе древнее зло; Ирина, будто горящая в огне собственных волос… И все эти образы сменяли друг друга так часто, что в висках застучало. Опытный эскулап сразу уловил первые признаки подступающей мигрени. Странно, такого с ним не случалось уже много лет…

Последний раз головные боли мучили его после возвращения с Греко-турецкой войны. Это была импульсивная поездка: Георгий бежал на войну от боли из-за смерти отца, от душевных метаний и неопределенности. Его семья в одночасье распалась: отец отошел в мир иной, братья разъехались, отчий дом, опустев, стал просто холодной избой…

А он остался на развалинах своей прежней жизни совершенно растерянный: Старокузнецк стал не мил, но и пускаться в приключения не было никакого желания. Чтобы окончательно не пасть духом и не начать жалеть себя, Георгий и отправился добровольцем на войну. Впрочем, он не любил рассказывать об этом периоде жизни: слишком много печальных воспоминаний рождалось в его душе. Родин так тщательно охранял свое спокойствие, что о его волонтерском труде под пулями янычар никто, кроме дотошных работников архива Главного управления Российского отделения Красного Креста, толком и не знал.

Но сейчас, видимо, пережитый стресс и полное смятение почему-то возвращали Георгия именно в те времена, когда маленькое Греческое королевство первым на Балканах отвоевало себе свободу от гнета Османской империи…

* * *

Война, как это часто бывает, не только разделила две стороны в непримиримой схватке, но и сплотила тех, кто верил в мир и гуманизм: со всего мира к театру боевых действий стягивались врачи.

Не остались в стороне и русские эскулапы (тем более речь шла о борьбе братьев по вере за свободу не только государственную, но и духовную). В 1897 году великий князь Сергей Александрович решил отправить санитарный отряд Иверской общины из двадцати человек не в греческую, а в турецкую армию. Поступок дальновидный: потомки султанов-завоевателей пленных лечить не стремились. Впрочем, к эллинам тоже выехали врачеватели из Российского отделения Красного Креста.

После молебна княгиня Елизавета Федоровна благословила всех отъезжающих образком Иверской Божией Матери и пожелала благополучного возвращения. Георгий не сомневался, что именно это благословение и спасло ему жизнь: не раз он оказывался под пулями, спасая раненых на самой линии фронта, но снаряды облетали его, будто вокруг был раскинут невидимый купол. Бог, верно, хранил Георгия для одной встречи.

Кроме русского врача на войну также отправился и греческий священник, немолодой уже отец Романос. На поле брани этот глубоко верующий человек пошел движимый истинным милосердием: он не брал в руки оружие, не прикрывал спины своих сограждан, он спасал их души, помогая встретить смерть, причащая, исповедуя и соборуя. Бесстрашие священника перед лицом смерти, мудрость его речей и способность даровать минуты просветления в самые мрачные часы сделали отца Романоса настоящим героем. Его почитали за чудотворца даже те, кто был далек от веры. Георгий, слышавший рассказы о необычном священнике, тоже проникся к нему уважением и искренним восхищением.

Больше всего молодого человека, не лишенного в те годы вольнодумства, которое многие сочли бы мыслями богоборческими, поражало то, что отец Романос проповедовал совсем не так, как было принято в храмах: его речь была лишена пафоса и торжественности, каждое слово было просто и понятно. Даже к туркам, которые веками угнетали его народ, а теперь без всякой жалости убивали на полях брани, он относился с любовью.

«Христос – это любовь, – говорил отец Романос тихим вкрадчивым голосом. – И только осознание этой простой и такой, казалось бы, по-детски наивной истины может остановить те ужасы, что происходят в мире. А ее непонимание делает людей эгоистичными, циничными, алчными и жестокими, превращая веру в фанатизм, который вкладывает в руки оружие. Любовь слепая превращается в дамоклов меч, что висит над миром и, срываясь, рубит все на своем пути, калеча жизни, сметая города и страны, оставляя лишь пепел и слезы… Но разве это оставил нам Христос?» – вопрошал отец Романос в записанных корявым почерком полуграмотных вояк проповедях, которые попадали в руки Родину в госпитале в Фарсале. Эти пожелтевшие, часто окропленные кровью листочки бойцы за свободу и независимость хранили у сердца, умоляя читать им перед смертью.

Георгий, который в тот момент искал ответы на многие вопросы, разумеется, страстно хотел лично встретиться с этим необычным священником. Однако, когда в разгар битвы под Домокосом отец Романос, тяжело раненный в живот, появился возле палаток с красными крестами, Георгий искренне пожалел о своих чаяниях: судьба сыграла с ним поистине злую шутку, превратив его сердечное рвение к просветлению в свидание со смертью.

Несломленный перед лицом бездны, не испугавшийся боли, не отрекшийся от своих убеждений, с ясным взглядом, отец Романос, будто не чувствуя свинец в своей плоти, шел к палаткам врагов с проповедью о любви и братстве, всеобщем благоденствии и прощении. Он будто весь сиял светом истинной веры, как старец с иконы. Маленький, окровавленный, великий.

Этот его поступок впечатлил даже янычар Османской империи: никто был не в силах поднять оружие. Все чувствовали в этом иноверце, святом дервише, нечто такое, что заставляло склонить голову перед истинным посланником небес.

Турки позволили Родину увести священника в палатку Красного Креста. И там, на дощатой жесткой койке, отказавшийся от морфина и уже умирающий отец Романос продолжал говорить, успокаивать, давать надежду тем, кто к нему обращался. Пришел и Георгий. Он не собирался испытывать старика, он хотел получить ответы на вопросы, которые искренне его волновали. Но их было так много, а время, будто песок, ускользало сквозь пальцы. Казалось, оно было осязаемо, и вместе с ним по крупицам жизнь покидала и священника.

– Говори, сын мой, говори все, что у тебя на душе. Вижу, мечется она и нет ей покоя. Мне осталось не так много в этом мире, и меня уже ждет суд Божий, но я не боюсь его, ибо знаю, что Господь милосерден. А что гнетет тебя?

Певучий, наполненный солнцем Греции голос отца Романоса звучал как прекрасная песня путника, который наконец-то нашел уголок для отдыха после долгого пути. Услышав эти слова, Георгий, будто помимо собственной воли, выпалил:

– Зачем нужны храмы и все это золото, роскошь, богатства, ведь верить в Бога можно и без них, дома, на площадях, в этой палатке? Христос в сердце, разве нет?

Старик лишь улыбнулся, как улыбается родитель неумному вопросу своего любимого дитя: без злой насмешки, без высокомерия и чувства превосходства, но лишь радуясь, что ребенок хочет познать мир вокруг. Хочет понять, а не заучить. Хочет разобраться и принять истину.

– Где двое соберутся во Имя Мое, там и Я среди них. Почему бы дому Бога не быть красивым… – Романос осторожно взял руку Георгия, будто это он был болен, и положил себе на грудь, туда, где под кожей и ребрами обычного человека билось сердце, которое, казалось, не могло принадлежать смертному. – Не о том ты думаешь, дитя. Оттого-то Господь не всегда в твоей душе. Оттого люди и стреляют друг друга, ибо перепутали любовь со страстью и похотью. Так белое станет черным, а полет превратится в падение. Ищи любовь. Найди любовь в своем сердце. В сердце мира. Любовь к этому миру. Сынок.

Георгий почувствовал невероятный подъем, ему стало тепло, будто в него влили солнечный свет, на секунду он ослеп, а потом и вовсе потерял сознание, не вынеся силы этого всепоглощающего чувства. Никогда – ни до, ни после – он не испытывал ничего подобного.

Когда Родин очнулся, вокруг уже суетились два санитара: один проверял его пульс, а второй укрывал простыней лицо отца Романоса который отправился на встречу с Создателем, со светлой радостной улыбкой, будто и не смерть он встретил, а новое рождение.

* * *

Сердце. Георгий как вкопанный остановился посреди больничного коридора, так внезапно, что сзади на него налетел санитар, несущий стерильные хирургические инструменты. Загрохотал по полу металлический поднос. Родин отчетливо вспомнил ощущение тщедушной груди святого старца под своей ладонью, затухающее биение его сердца. Георгий резко развернулся и поспешил в палату к Ирине, не удостоив взглядом ошарашенного санитара. Мысли роились и гудели у него в голове как разбуженные пчелы. Ну конечно же, любовь, обращенная во зло, сердце – символ любви, как же раньше ему не пришла на ум притча отца Романоса. Молодой врач несся по коридорам земской клиники, и его зеленые глаза метали молнии. Встречные пациенты и медсестры едва успевали убраться с дороги, недоуменно глядя вслед. У Родина зрел план – безумный, конечно, идущий вразрез медицинской науки, но чутье подсказывало, что попробовать стоит.