Годы в Белом доме. Том 2

Какой бы болезненной ни была эта трансформация, эта революция имела свои позитивные аспекты. Глобальный опыт и прагматический стиль Великобритании обязательно принесли бы пользу в европейских советах, независимо от того, координировалось или нет их мнение заблаговременно с Соединенными Штатами. Хит, несомненно, был прав, подчеркивая, что главная польза для нас от вступления Англии в Европу будет политической, а не экономической. (Напрашивался в связи с этим, конечно, вопрос, насколько большую экономическую цену мы были готовы заплатить за получение политических выгод.) А его беседы с Никсоном по мировым делам показали – как в Чекерсе – значительную общность взглядов.

Как это делали и другие европейские руководители, Хит выразил опасения относительно долгосрочных тенденций в Германии; хотя подобно всем своим коллегам он почти наверняка не передавал их в Бонн, предоставив это нам, – если вообще кому-либо – нести бремя ответственности за выражение того, чего, как казалось, все опасались. Он выступал против идеи Брандта постоянной конференции по Берлину. Он считал, что союзники должны дать понять Советам необходимость взаимности, особенно по вопросу о Берлине, а политика Брандта не должна стать серией односторонних уступок. Никсон согласился с этим, объяснив нашу концепцию увязки. Он заверил Хита в том, что не позволит переговорам по договору об ОСВ дать Советам возможность получить стратегическое превосходство. Хит стал новым опытом для американских руководителей: британский премьер-министр, который основывал свою политику в отношении Соединенных Штатов не на сентиментальной привязанности, а на трезвом расчете и учете интересов. В то же самое время его убеждения так близко совпадали с нашими, что тесное сотрудничество вытекало из такого своекорыстия.

Визит Хита завершил еще один год интенсивных консультаций с союзниками. Мы после некоторого колебания поддержали прорыв в политике Брандта. Вступление Великобритании в Европу со временем имело бы значительные последствия. Однако в целом мы были заняты делом. В начале 1971 года мы были заняты усилиями по разрыву северовьетнамских коммуникаций в Лаосе, открытием для Китая и прорывом 20 мая в увязке наступательных и оборонительных вооружений на переговорах по ОСВ с Советским Союзом.

Усиливающееся давление и соперничество в высоких сферах заставляло считать, что если проблема отложена, то ее удалось избежать. Гораздо чаще это означало преддверие кризиса. Как военные, так и экономические параметры наших европейских отношений возвратились к нам в 1971 году.

Поправка М. Мэнсфилда: старая гвардия пришла на смену

Первый кризис был военным. 11 мая 1971 года мы узнали без всякого предупреждения о том, что добрый лидер сенатского большинства Майк Мэнсфилд возобновит свое извечное предложение по сокращению наших войск в Европе наполовину, или на 150 тысяч человек. Для этого должна использоваться поправка к закону о призыве на воинскую службу, которая будет иметь силу закона. Мэнсфилд не был просто сенатором. Он был лидером большинства, широко уважаемым за его справедливость, повсеместно любимым за его порядочность. Мэнсфилд не был представителем кучки радикалов, он был одним из основателей сенатской системы руководства, одним из небольшой группы патриотов, которые фактически заставили работать нашу ужасно хрупкую систему сдержек и противовесов. Он был страстным противником войны в Юго-Восточной Азии. Но его оппозиция, хотя и непримиримая по своему характеру, никогда не пересекала границы корректности и учтивости, столь важных в демократическом обществе. В душе Мэнсфилд был изоляционистом, жаждавшим сократить все американские обязательства за рубежом, отражавшим историческую ностальгию, которая стремилась сохранять нравственные ценности Америки не подверженными воздействию учета силы и мелких ссор недальновидных иностранцев.

Поправка Мэнсфилда, таким образом, оказалась громаднейшей проблемой. Все наши исследования показывали, что наши обычные войска в Европе следует увеличить, а не сократить. А поправка Мэнсфилда привела бы к их полному расформированию. Если бы сенат Соединенных Штатов Америки официально узаконил массовое сокращение войск, НАТО как организация вошло бы в число других составных частей нашей внешней политики в качестве жертвы неослабевающих внутренних споров. Вскоре мы бы увидели повторение процесса вьетнамизации в Европе, из-за которого для того, чтобы спасти самое минимальное, нам придется ослабить существенное. Долгосрочная цель приспособить оборону альянса к новым стратегическим реалиям была бы уничтожена.

Вопрос возник как часть ежегодных дебатов об оборонном бюджете, который критики вьетнамской политики все больше превращали в нападение на все составные части нашей военной стратегии. Администрация, уже открыто заявившая о поддержке идеи создания контрактной армии, попросила на два года продлить призыв. Когда законопроект попал на рассмотрение в сенат, сенатор Мэнсфилд возобновил свое ежегодное предложение сократить американские войска в Европе – на этот раз не в виде такого понятия, как «смысл сенатской резолюции», как он делал обычно, а в качестве обязывающего закона. Он потребовал провести голосование на следующий день, 12 мая. Ведущие сенаторы от обеих партий предупредили Белый дом, что Мэнсфилд, возможно, победит.

Признаком горького и разрушительного настроения того периода и существенного слома национального консенсуса было то, что законопроект такой силы мог попасть на рассмотрение в сенат без комитетских слушаний и что он имел все шансы на успешное прохождение. Наш огромный дефицит платежного баланса придавал вес любому призыву к сокращению расходов за границей; уважение к Мэнсфилду вело к тому, что его коллеги не очень охотно голосовали против него. Однако реальная проблема уходила корнями гораздо глубже. Это было национальной болезнью, которая заставляла сенат Соединенных Штатов Америки подвергать опасности институты, построенные на базе двухпартийной системы более 20 лет назад в течение работы пяти администраций. Администрация была полна решимости оказать сопротивление. Белый дом немедленно (12 мая) сделал заявление с предупреждением о том, что эта поправка будет иметь «серьезное негативное влияние на всю структуру альянса». Нашим следующим шагом стала задача отсрочить голосование, чтобы выиграть время для мобилизации поддержки. Мы получили продление на пять дней, которые, как их было ни мало и почти вопреки здравому смыслу в свете поднятых проблем, возможно, изменили ситуацию.

Наша решимость провалить поправку Мэнсфилда натолкнулась на серьезные препятствия. С одной стороны, имел место энтузиазм ее сторонников. Многие из них были больше озабочены Юго-Восточной Азией, чем Западной Европой, и кое-кто из них считал дополнительной удачей дело демонтажа структуры внешней политики, которую они полагали ошибочной и ориентированной на «холодную войну», а также главным источником международной напряженности. Но решающим элементом было то, что либеральные правящие круги так называемого истеблишмента, на протяжении столетия восхвалявшие сильную исполнительную власть, сменили пластинку и возложили на конгресс свои обязательства плотно контролировать якобы одержимую жаждой власти и воинственно настроенную администрацию.

Тот факт, что конгресс должен играть важную роль в проведении внешней политики, никем не оспаривается. Но в 1970-е годы страсти возобладали над анализом. Наша система не может функционировать, когда конгресс и президент имеют резко противоречащие друг другу цели или когда конгресс пытается прописывать повседневные тактические решения. Конгресс может и должен изучать последствия дипломатии. Он не может вести ее. Когда он попытался это делать, результаты были неудачными, как я постараюсь описать это позже в больших подробностях. Главной функцией конгресса является принятие законов с утверждением неподверженности их изменениям: он действует в предсказуемом поле. Дипломатия требует постоянного приспособления к изменяющимся обстоятельствам; она должна делать допуск на неожиданности; непредсказуемое является тем, что всегда происходит с международными делами. Нюансы, гибкость и порой двойственность являются инструментами дипломатии. В законодательстве они представляют собой зло, тут требуется определенность и ясность. Законотворчество и дипломатия не только резко контрастируют по своим методам и последствиям, они и проводятся по-разному. Законодательство часто возникает из компромисса конфликтующих интересов; редкие коалиции создаются и распадаются. Коалиции и силовые центры конгресса меняются в ответ на внешние воздействия различных групп влияния. Внешняя политика требует постоянного учета национального интереса. Законодатель применяет искусство примирения групп влияния по какому-то одному вопросу; деятели в области внешней политики имеют дело с одними и теми же международными игроками вновь и вновь, редко завершая рассмотрение какого-либо вопроса или прекращая отношения.

Поправка Мэнсфилда возникла в результате создания серии тупиковых ситуаций. Но она могла иметь серьезные последствия после распада этой серии, которая ее и вызвала. Она также показывала, что конгресс не в состоянии принимать соразмерные тактические решения в силу недостаточного понимания им всей мозаичности внешней политики. Поправка появилась именно в ту неделю, когда мы завершили переговоры для прорыва с договором по ОСВ, устроили секретную поездку в Пекин, приняли участие в чувствительных переговорах по Берлину и организовали очередной раунд секретных переговоров с северными вьетнамцами. Даже с учетом того, что Администрация Никсона подчас излишне прибегала к секретности, чувствительные переговоры всегда будут проводиться или находиться на разных стадиях формирования, о которых конгресс вынужденно будет не в курсе. На самом деле возможности конгресса наносить ущерб весьма велики, даже тогда, когда оказавшаяся под воздействием политика полностью открыта для общественности. В мае 1971 года конгресс знал, что важные переговоры ведутся по договору по ОСВ и Берлину, и что мы призываем с некоторым успехом, чтобы наши союзники улучшили свои войска в НАТО. Поправка Мэнсфилда подвергала опасности каждый аспект этой политики. Порядок работы сената вел к еще одному роду осложнений. Даже сенаторы, которые всегда поддерживали Североатлантический альянс, разрывались между своими убеждениями и членством в клубе для избранных, между знанием того, что поправка Мэнсфилда подвергала угрозе основополагающие американские внешнеполитические интересы, и их нежеланием нанести явное поражение своему достопочтенному коллеге. Наши сторонники в сенате в силу этого настаивали на компромиссе, который помог бы избежать конкретных обязывающих сокращений путем призыва к администрации провести переговоры по сокращению с Советским Союзом и нашими европейскими союзниками. Президент должен был бы докладывать конгрессу 15 сентября 1971 года и каждые полгода после этого о ходе данных переговоров.

Мнения в администрации разошлись. Роджерс, равно как и сотрудники миссии по связи с конгрессом в Белом доме и Государственном департаменте, поддерживали компромисс. По их мнению, эта поправка обязывала нас только лишь к проведению консультаций. Это был ясный способ избежать обязательного сокращения. Лэйрд не был с этим согласен, преимущественно по тактическим соображениям. Он хотел проведения прямого голосования по поправке Мэнсфилда без каких-либо ее корректировок. Он полагал, что чем «хуже» поправка, тем больше наши шансы победить, в конечном счете. Никсон склонялся к поддержке Лэйрда. Президент был глубоко привержен Североатлантическому альянсу. Он был достаточно опытным, чтобы понимать, что если только принцип сокращения будет принят, все шлюзы будут открыты. Он был, как это бывает, главным образом озабочен временем заключения предварительного понимания по ОСВ (в увязке между ограничениями наступательных и оборонительных вооружений), назначенным на дату через неделю, но намеревался сделать все, что необходимо, чтобы провалить поправку Мэнсфилда. Он решил возложить всю тяжесть усилий по этому делу на меня.

И я сразу же согласился. Я посчитал поправку Мэнсфилда серьезной угрозой для всей нашей внешней политики. Страдания всей нации по поводу Вьетнама могут быть объяснены странам, которые зависели от нашего постоянства, поспешными решениями и не приведшей ни к чему войне. Наступление на наши размещения в Европе, с другой стороны, потрясло бы саму основу всей нашей послевоенной политики. Я был категорически против предложенного компромисса. Он не вел к немедленным сокращениям, но устанавливал соответствующий принцип, а полугодовые отчеты возобновляли бы нажим в пользу односторонних выводов войск. Компромиссная поправка уже упоминалась – сенатором Хамфри, например, – как поручение конгресса администрации предпринять скорейшее сокращение. И в целом множество других поправок на эту же тему ожидало принятия сенатского решения. Если какие-то из множества компромиссных вариантов уже стали нормативными актами, то программа совершенствования войск НАТО, какой бы скромной она ни была, будет потрачена впустую. Наши союзники падут духом, а переговоры с Советским Союзом о взаимных сокращениях сойдут, по всей вероятности, на нет. Мы оказались бы на пути к вьетнамизации Европы.

Я провел большую часть дня 12 мая на телефоне, горячо обсуждая вопрос с нашими сторонниками в сенате в этом ключе. Такие опытные руководители, как Джон Стеннис, были убеждены в том, что у Мэнсфилда достаточно голосов и что только компромисс помешает ему. Я предпочитал поправку Мэнсфилда. Все предлагавшиеся компромиссы имели один недостаток, делая администрацию стороной принятия решения о сокращении войск в Европе. Как только мы уступим в одном, вскоре нас заставят отступать с одной невыгодной позиции на другую. В то же самое время прямое голосование давало бы возможность показать, что главное в нашей послевоенной внешней политике сохранилось бы, несмотря на расхождения по Вьетнаму. Впервые в Администрации Никсона мы могли добиться успеха в мобилизации представителей власти предержащей, которые были ответственны за многие великие послевоенные достижения Америки.

Одним из первых был Дин Ачесон. Способность восхищаться другими не является моей самой хорошо развитой чертой. Этот недостаток не касается личности Ачесона, настолько выделяющегося по достижениям и страстности, по моральным убеждениям и предрассудкам. Я встречался с ним, когда он только что покинул свой любимый пост, уйдя в никуда, обозначающее завершение великой миссии, и в то одиночество, которое понятно только тем, кто жил напряженной жизнью во имя великой цели. Ачесон однажды описал уход со своего поста как конец любовного романа. Я брал у него интервью в 1953 году в его юридической фирме. Обладатель щетинистых усов, в безупречном костюме, был он достаточно утомлен от своих занятий юриспруденцией, чтобы помогать выпускнику в его подготовке научного реферата по какому-то тайному аспекту корейской войны. Я задавал научные вопросы, которые, как я понял из нашего последующего знакомства, он должен был расценивать как рафинированные и не имеющие никакого смысла. Он отвечал терпеливо, порой резковато, но всегда точно. Все шло вполне терпимо до тех пор, пока я не поинтересовался его реакцией на особенно силовой шаг Макартура. «Вы имеете в виду тот, что случился до того, как я намочил в штаны, или после?» – спросил этот образец дипломатии старого мира. Наши дорожки не пересекались больше до тех пор, пока он не пригласил меня на завтрак несколько лет спустя и не дал мне это описание ведущей личности в тогда еще новой администрации: «Он напоминает мне любителя бросать бумеранг и делать это в переполненной комнате».

Ачесон был человеком с чувством собственного достоинства – в его лице и в его представлении общественного процесса. Его усердие всегда было направлено на службу идеалам, выходившим за рамки отдельной личности. Большую часть трех десятилетий он вносил полезный вклад в дело формирования и планирования американской внешней политики. Он и президент, которому он так верно служил, проделали переход от изоляционизма к пониманию того, что без мощи Америки мир не сможет жить в мире и что без нашей приверженности у него не будет никаких надежд. Эта внешне не совместимая пара создала Североатлантический альянс, выстроив отношения сотрудничества с бывшими противниками, экономические институты, которые помогли Европе восстановиться и направили пострадавший от войны мир к миру безопасности и невиданному процветанию.

В личном плане я никогда не смогу забыть изящный – я мог бы даже сказать почти великодушный – прием, каким Дин Ачесон приветствовал меня в Вашингтоне, когда я прибыл как советник президента по национальной безопасности, и мудрость и терпеливость, с какими он старался потом преодолеть пропасть между восприятиями гарвардского профессора и минимальными требованиями реальности. «Могу ли так сформулировать?» – однажды я спросил его по какому-то весьма скучному вопросу. «Конечно, вы можете сформулировать его в такой форме, – сказал Дин, – однако лучше этого не делать, если вы хотите что-то получить».

Дин Ачесон высоко ценил нравственную чистоту, но ненавидел тех, кто использовал идеал как средство для того, чтобы избежать достижимого. Он часто насмехался над человеческими слабостями, но никогда не принижал ценности своей нации. Он всеми силами боролся за мир и свободу, но был слишком мудр, чтобы считать, что чьи-то усилия могут стать не просто этапом бесконечного путешествия. Судья Оливер Холмс однажды так сказал в своем выступлении, что очень любил цитировать Ачесон: «Увы, джентльмены, мы не можем жить своими мечтами. Нам просто повезет, если мы продемонстрируем образец всего своего самого наилучшего, и если мы будем знать в душе, что это было сделано с благородством». Дин Ачесон, несомненно, жил своими мечтами, и делал это с благородством.

Его в свое время поносили почем зря, часть нападок на него шла и от президента, который сейчас находился у власти. Творческая созидательность, восторженность и достижения, которые были так характерны для того времени, когда он занимал пост государственного секретаря, были омрачены широко распространенным недоверием и подозрительностью, заметным символом которых он стал. Но Ачесон встретил напасти стойко, был полон решимости и не шел на компромиссы в принципе. И история дала высочайшую оценку Дину Ачесону – она подтвердила его правоту.

Гнусное обращение Никсона с ним во время избирательной кампании 1952 года не удержало Ачесона от оказания помощи своему президенту, когда она понадобилась ему почти два десятка лет спустя. Его верность была обращена к должности, а не к человеку. Он отреагировал на несколько обращений Никсона за советом, никогда не афишируя этот факт. Сейчас он предложил помочь открыто. Он сказал мне, что готов связаться с любыми сенаторами, там, где может помочь, или с любой газетой, – хотя он чувствовал, что мог утратить радушный прием в газетах «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост». Он дал мне список «достойных» – Джон Макклой, Джордж Болл, Макджордж Банди, Сайрус Вэнс и другие, – чьей поддержки я должен добиться.

Реакция была разной. Современники Ачесона – подобно Макклою – пришли к нам на помощь безоговорочно. Мои собственные современники пока еще имели виды на свое будущее, которое хотели бы защитить. Они были готовы разрешить воспользоваться их именами, но не мускулами. В основном они предпочли компромисс. Джордж Болл был между теми и теми по возрасту – и отреагировал соответственно. Он высказался за необходимость компромисса. Но он любил бороться за правое дело и приступил к работе с готовностью и свойственной ему страстью ради полного поражения поправки Мэнсфилда.

Когда я сообщил Ачесону о разной реакции, у него появилась еще одна идея: «Как мне кажется, мы хотим устроить этакий маленький залповый огонь, а не отдельные ружейные выстрелы». Он настоял на том, чтобы президент Никсон немедленно собрал на встречу группу бывших государственных секретарей, министров обороны, глав миссий в Германии, командующих НАТО и председателей объединенного командования начальников штабов. Такое объединение в одном деле послевоенной внешней политики обеих партий должно выступить с заявлением в поддержку решимости президента сохранить наши нынешние военные силы в Европе. Никсон разделял мой энтузиазм по отношению к предложению Ачесона. Он ликовал от одной перспективы того, что впервые и фактически только единственный раз в его общественной жизни вся политическая элита будет на его стороне – люди, которых он уважал и ненавидел, чье одобрение он как высоко ценил, так и презирал. Каких трагедий можно было бы избежать, если бы существовал постоянный мост, ведущий к этой группе, чтобы дать внутреннюю безопасность одинокому и сложному президенту? Что произошло бы, если бы эти люди, которые проводили политику нашей страны в свое время, помогли бы Никсону покинуть темную землю фобий и предчувствий и преодолеть странное чувство неполноценности? Жаль, что этого так никогда и не случилось; в этом виноваты обе стороны.

Встреча в конце дня 13 мая стала великолепной возможностью. В кабинетной комнате в Белом доме присутствовали такие знаменитости, как Ачесон, Макклой, Болл, Генри Кэбот Лодж, Вэнс, Люсиус Клей, Альфред Грюнтер, Лорис Норстед и Лайман Лемницер^[34]. Это была последняя встреча старой гвардии, группы лиц, объединенной одним национальным интересом, по-прежнему приверженной уверенному в себе восприятию мирового порядка, при помощи которого американский идеализм восстановил разрушенные войной общества и превратил противников в союзников. Никсон был в ударе. Он произнес яркую речь. Он никогда не просил присутствующих помочь по Вьетнаму. Но они никогда не расходились во взглядах по НАТО. Президент напомнил, что со времени начала работы конгресса 80-го созыва, когда президент Трумэн предложил Североатлантический договор и связанные с ним программы и республиканский конгресс поддержал их, мы всегда были заодно по этому вопросу. В своем выступлении против поправки Мэнсфилда он предстал в качестве продолжателя американской политики. Ссылаясь на название автобиографии Ачесона, Никсон сказал, что он тоже «присутствовал при создании»^[35]. Вероятно, мы были в шаге от прорыва в делах с коммунистическим миром (он думал о договоре по ОСВ и подготовке моей поездки в Пекин). Но мы могли достичь этих целей только в том случае, если Североатлантический альянс останется сильным.

Все присутствующие отреагировали в таком же духе. Прошла небольшая дискуссия относительно желательности компромисса. Но Ачесон, не разделявший нежелания Никсона ввязываться в личное столкновение, весьма эффективно пресек ее. В решающий момент Ачесон обнародовал короткое заявление в поддержку, предложив остальным его подписать. Роджерс, – не знавший о том, что Никсон лично придумал идею проекта Ачесона, вероятно, отвлеченный отличной уверенностью в себе своего предшественника, возможно, беспокоившийся о Мэнсфилде, с которым ему пришлось бы продолжать работать, – настаивал на том, чтобы вопрос на какое-то время оставить открытым. Ачесон, который знал, что существующий консенсус может испариться, как только все вернутся к обычному ритму, настоял на безотлагательном принятии соглашения в принципе и публикации обращения, как только Никсон сможет передать своему государственному секретарю, что он согласен, и Роджерс присоединится к этому консенсусу.

Ачесона выбрали, чтобы он сделал сообщение для прессы. Молчаливость была не в его стиле. Он рассказал о сложившемся у него впечатлении о том, что президент непреклонно выступает против предложения Мэнсфилда и любого производного от него. Было бы весьма «глупо», как он сказал, и «абсолютной чепухой» сокращать войска без сокращения советских войск. Он сказал, что считает, что мы сможем победить при голосовании. Он сообщил, что президент пригласил высказаться людей, которые создали НАТО и отслеживали организацию на протяжении 20 лет. «Мы все изготовились к бою». Когда его спросили, почему встреча продолжалась так долго, он ответил: «Мы уже в возрасте и умеем много говорить». Джордж Болл добавил, что они почувствовали облегчение, когда президент сказал им, что он не хочет никакого компромисса.

Заложив, таким образом, основу поддержки со стороны общественности, Никсон отправился в Ки-Бискейн и оставил управление сражением на мне. В Бонне Макклой занимался Брандтом, который опубликовал эффективное заявление с предупреждением о том, что односторонний американский уход оставит «неизгладимое впечатление того, что Соединенные Штаты на пути ухода из Европы», превращая разрядку в умиротворение. Брозио, генеральный секретарь НАТО, опубликовал письмо президенту, предупреждая, что крупные сокращения войск США «снимут всякое доверие к способности НАТО выполнять свои обязательства».

В воскресенье, как договорились, в Ки-Бискейне было опубликовано краткое заявление президента против поправки Мэнсфилда, сразу же поддержанное блестящей плеядой сторонников, призванных на поле боя. В дополнение к этому бывший президент Линдон Джонсон выступил с заявлением в поддержку. Она же пришла от бывшего государственного секретаря Дина Раска, бывших министров обороны Роберта Ловетта, Нила Макэлроя и Тома Гейтса, и от таких бывших высокопоставленных лиц Министерства обороны, как Розуэлл Джилпатрик. Поступила поддержка от дипломатов Роберта Мерфи, Ливингстона Мерчента и Кларенса Дугласа Диллона, а также бывших верховных главнокомандующих Объединенными вооруженными силами НАТО, как генерал Мэтью Риджуэй, от всех бывших высших комиссаров (послов) в Германии. Только Роберт Макнамара и Кларк Клиффорд не приняли участия в совместном заявлении, первый – потому что был главой Всемирного банка и тем самым международным гражданским служащим, второй – по причинам, которые он предпочел не раскрывать.

Реакция средств массовой информации показала, что старая внешнеполитическая элита по-прежнему обладала все еще мощным запалом. «Нью-Йорк таймс» 16 мая опубликовала передовицу под заголовком «Блажь сенатора Мэнсфилда» с критикой поправки как сделанной в «неподходящее время» и предсказанием определенного отвержения, если сенат «не утратил чувства ответственности». «Одно ее выдвижение может нанести вред усилиям по почти всем ведущимся сейчас Соединенными Штатами и их союзниками переговорам». И дальше газета утверждала, что «даже поражение с небольшим перевесом этой поправки поколеблет уверенность европейских союзников».

В день обнародования заявления Никсона – 15 мая – пришла поддержка из самых неожиданных источников. В важной речи в советской Грузии Леонид Ильич Брежнев расстарался и открыто объявил о советской готовности начать переговоры по взаимному сокращению в Европе. Брежнев сказал, что западные представители спрашивают, «чьи вооруженные силы, иностранные или национальные, какие вооружения, ядерные или обычные, должны подлежать сокращению». Он сравнил такого рода рассуждения с человеком, который пытается оценить аромат вина по его внешнему виду, не пробуя его. Переводя на дипломатический язык, это означает – «надо начать переговоры».

Администрация, конгресс и СМИ тоже ухватились за брежневское заявление как за манну небесную. В этом был выход для неспокойных сторонников Мэнсфилда, как и для его противников в администрации. Обе стороны могли объединиться вокруг этого предложения в том, что предстоящие переговоры делали односторонние сокращения американских войск несвоевременными. 16 мая «Вашингтон пост» напечатала передовую статью под заголовком «Заявка Брежнева; возможность для Никсона», настаивая на скорейшем начале переговоров о взаимном сокращении вооруженных сил. «Нью-Йорк таймс» и другие ведущие газеты и журналы следовали подобной тематике. 16 мая госсекретарь Роджерс объявил, что посол Джейкоб Бим получил указание поинтересоваться у советских официальных лиц относительно деталей предложения Брежнева. Мы были готовы нанести поражение поправке Мэнсфилда, взяв на себя обязательство провести переговоры, содержание которых еще не были в состоянии точно определить.

Что побудило Брежнева сделать предложение о взаимном сокращении вооруженных сил именно в тот конкретный день, не совсем ясно. Это была давняя позиция советской политики; он сказал точно то же самое в одном выступлении в марте. Поправка Мэнсфилда, должно быть, поймала Кремль врасплох даже больше, чем администрацию. Москва не ожидала, что она примет такие обороты. Брежневское предложение, несомненно, предназначалось для придания импульса переговорам по Берлину, предполагалось, что они откроют двери в полное надежд будущее. Ничто так не иллюстрирует негибкость громоздкого механизма выработки политики Советов, как их решение придерживаться запланированных действий даже в случае нежданной радости от Мэнсфилда. Над этим должны задуматься те, кто представляет каждый советский маневр как часть хорошо разработанного плана. Советская движущая сила обычно вытекает из упорства и грубой силы, а не стратегического видения или даже тактической гибкости.

Как часто бывало раньше, нашей самой большой проблемой оставалось желание в организационном плане добиваться компромисса в сенате и среди нескольких членов администрации – желание, которое даже комбинированное воздействие «достойнейших» и Брежнева не могло полностью погасить. Я объяснял сенатору Роберту Гриффину, руководителю республиканской фракции, что ни одно из компромиссных предложений не является таким «безобидным», как он думает. Все они обязывают администрацию придерживаться принципа одностороннего вывода и периодических докладов конгрессу относительно «продвижения». Я также напомнил Джорджу Боллу, который старательно собирал голоса на Капитолии, несмотря на собственную веру в необходимость компромисса, что Белый дом будет твердо стоять на своем. Любые намеки на иное мнение, откуда бы они ни исходили из администрации, не отражают образ мысли президента.

Окончательное голосование наступило не очень быстро, чтобы спасти наше здравомыслие, – 19 мая. Компромиссная поправка, которой всеми силами сопротивлялась администрация, потерпела поражение 73 против 24. Аналогичная поправка, выдвинутая сенатором Питером Домиником, была отвергнута 68 голосами против 29. Сенатор Фрэнк Черч тогда предложил другой вариант позиции Мэнсфилда, сокращение только на 50 тысяч человек вместо предлагавшихся Мэнсфилдом 150 тысяч. Это предложение потерпело поражение 81 против 15. Настроение в сенате раскрыл один из наших сторонников, который заартачился, когда я попытался побудить его проголосовать еще против одного каскада поправок: «Сколько раз в день можно голосовать против?» В итоге поправка Мэнсфилда поступила на голосование после страстного выступления лидера большинства. Она провалилась с результатом 61 против 36.