Читать книгу: «Только свети», страница 2

Но неожиданно мне всё здесь понравилось. В большом зале сцены не было, вокруг центральной части были кругом расставлены стулья, стоял рояль, хотя за вечер на нём никто так ни разу и не сыграл: были одни гитаристы, авторы песен, и поэты. Обстановка была непринуждённая и совсем не светская. Никаких кулис тоже не было, все сидели в общем зале, выходили по очереди в центр выступать, а потом возвращались обратно на свои места. Перед началом, пока все ещё толпились в фойе, Вера потянула меня к своему знакомому по имени Вадим, представила нас друг другу, и они занялись своими разговорами, к которым я старался не прислушиваться, но приходилось стоять рядом и делать вид, что мне очень интересно. И хотя я заранее вообразил, что этот поэт будет меня раздражать, он внезапно оказался очень приятным и простым человеком, чего я меньше всего ожидал, зная Веру. Тем не менее я всё равно был рад, что Вадим пересел вперёд к кому-то и я, слава богу, был избавлен от общения с ним.

Хорошо хоть, места нам с Верой достались не в первых рядах, можно было немного расслабиться. Стали объявлять авторов, которые выходили в центр зала и пели замечательные песни, непохожие на наши эстрадные; это были молодые ребята и девушки, а также люди постарше; пели и в одиночку, и дуэтом, вышел выступать даже целый квартет. Песни меня заинтересовали – они были мелодичные, с хорошим текстом, дуэты и квартет пели на несколько голосов; кто-то читал стихи, тоже очень неплохие, и вдруг следующим номером объявили:

– Сейчас свои стихи прочтёт Мария Черкасова.

От неожиданности я чуть не подскочил. Только этого мне не хватало! Хорошо, что Вера не заметила, как я дёрнулся. У меня ещё оставалась надежда, что это просто однофамилица, но надежда лопнула, как мыльный пузырь: это была именно Маша.

Мы не виделись с ней лет семнадцать, но я бы всё равно её узнал, даже через сто. Из той давно исчезнувшей из моей жизни девочки она превратилась в красивую, стройную и, по-моему, уверенную в себе женщину, хотя всё так же улыбалась своей чуть смущённой и чуть насмешливой улыбкой, которой когда-то улыбалась мне. Теперь она уже не носила короткой стрижки, её густые волосы были рассыпаны по плечам, закручиваясь на концах крупными прядями, а глаза! глаза! Они оставались всё теми же, огромными, тёмными, в них светились жизнь и радость. Но полный разгром моего сердца завершил её наряд: на ней было надето чёрное платье, шею обхватывало жемчужное ожерелье, чёрные на высоком каблуке туфли дополняли туалет, а ноги у неё всегда были красивыми. Платье плотно облегало всю её фигуру с тонкой талией и, как и раньше, небольшой грудью; она была как пёрышко на ветру: дунешь – и улетит. И стихи она прочла очень хорошие; я помнил, что она писала стихи ещё в далёкой юности и некоторые посвятила мне, болвану. Она умела их читать; прочитала, получила свои заслуженные аплодисменты, а я так ото всего обалдел, что даже забыл ей похлопать, сидел и просто в душе переживал нашу неожиданную встречу.

Маша вернулась на своё место и села к нам с Верой спиной, на несколько рядов ближе от нас к центру.

Единственное, чего мне хотелось больше всего на свете в этот момент, – просто исчезнуть. Вера стала комментировать её стихи; кажется, они ей не понравились, ведь это были стихи не Вадима, которого она боготворила, но мне это было безразлично. Только исчезнуть! Я представил, что через некоторое время все выступления закончатся, Маша встанет, повернётся в нашу сторону и увидит меня. Хорошо, если не узнает и просто пройдёт мимо, а если узнает? А если узнает и сделает вид, что не узнала, – вот этого я боялся больше всего. Мне совсем не хотелось встретиться с её равнодушным, насмешливым взглядом, который разом перечеркнёт всё поднявшееся во мне лирическое состояние души – ощутить себя снова тем мальчишкой, который оказался в своё время обыкновенным дураком, разрушившим свою любовь. Нет, мне совсем не нужно было, чтобы она меня увидела!

Я наклонился к Вере:

– Я, пожалуй, пойду, а ты оставайся. По-моему, я уже выполнил свою великую миссию твоего мужа в глазах знакомого поэта и могу быть свободным.

– Опять тебя всё раздражает. Ну хоть раз бы ты просто посидел рядом и не злил меня! Ладно, иди. Я буду поздно, Машке почитай сказку перед сном.

– Обязательно.

Я попытался незаметно выйти из зала, чтобы никто не оглянулся на шум, и мне это удалось. Зашёл в туалет и закурил. Пальцы немного дрожали; хорошо хоть, Вера ничего не заметила. Нужно было успокоиться и перестать думать Маше. Я даже не догадывался, что через столько лет всё это будет меня трогать! Выкурил я сигареты три, одну за другой, без перерыва прикуривая от предыдущей, а потом спохватился: сейчас концерт может закончиться, и все ринутся к выходу. Вот уж, что называется, решил ускользнуть и вышел раньше!

Но в фойе ещё никого не было, концерт продолжался; я быстро накинул пальто, выскочил на улицу, подставляя разгорячённое лицо осеннему ветру, и замер. Впереди, метрах в пятнадцати, шла Маша с каким-то мужчиной, который нёс гитару. Это просто удача, что я не столкнулся с ними в гардеробной! Они оживлённо разговаривали и смеялись над чем-то. Что-что, а заразительно смеяться она всегда умела. Внезапно меня охватила ревность. Я подумал: «Муж, наверное? Тоже пишет стихи и сочиняет песни? Выбрала, конечно, из своего круга».

Они шли не торопясь, и мне пришлось замедлить ход. Можно было повернуть в другую сторону и попытаться забыть об этой встрече, но какая-то неведомая сила толкала меня так же не спеша двигаться за ними. Я не мог оторвать взгляда от Маши и не мог показаться ей. Уже был вечер, полумрак, Пушечный переулок плохо освещался, и я надеялся, что меня никто не заметит. Так я и шёл за ними, мучаясь от неразрешимой проблемы: исчезнуть или ещё хоть какое-то время иметь возможность видеть её. Мы подошли к метро, и вдруг мужчина с гитарой заторопился ко входу, а Маша помахала ему рукой, что-то крикнула вслед, побежала к подъехавшему троллейбусу, вскочила в него; дверь захлопнулась, и Маша опять навсегда исчезла из моей жизни.

А я пошёл вдоль Политехнического музея к скверу, который спускался к метро «Площадь Ногина», и сел на лавочку. Я давно уже не вытаскивал из себя воспоминаний о той давно забытой жизни, но теперь от них невозможно было избавиться. В душе я жалел, что встретил Машу, что снова внутри что-то защемило от невозможности повернуть всё вспять, и в то же время я обрадовался, что увидел её.

В памяти всплыл наш последний разговор с Машей после непонятной и невообразимой ссоры, перечеркнувшей то хорошее, что должно было бы быть между нами и чего не произошло. Душная ночь в Крыму, когда ребята из её класса, которые, как и мы, работали здесь летом, только в другом совхозе, в так называемом трудовом лагере, приехали к нам однажды переночевать, чтобы потом отправиться в поход в горы. Мы все были из подмосковного города Балашихи, только я жил во Второй Балашихе, а Маша в Третьей; учились в разных школах, а познакомились на производственной практике, которую проходили на Балашихинском машиностроительном заводе в Третьей Балашихе. В то лето мы закончили десятые классы и в каникулы перед учёбой в последнем, одиннадцатом, классе с радостью отправились к Чёрному морю работать и отдыхать. Тогда, по-моему, все школы Подмосковья сошли с ума и разъехались летом по совхозам Крыма, Кавказа, Молдавии, средней полосы и прочих мест страны.

А ведь я тогда очень надеялся, что она тоже приедет со своими ребятами к нам переночевать, хотя всё ещё был очень зол на неё и обязательно хотел зацепить чем-нибудь, увидеть и понять, заденет это её или нет. Когда они подходили к дому, где мы проживали, вся наша компания сидела за большим столом во дворе: мы ждали ребят, чтобы начать ужинать. Со мной рядом на лавочке примостилась Анька Фокина, моя соседка по парте и очень хорошая, всё понимающая подруга. Я тогда её нарочно обнял; она сначала удивилась – что это, мол, за нежности, – но поскольку никогда не спрашивала ничего, но всегда поддерживала во всём, решила, что мне для чего-то это нужно, и мы стали изображать влюблённую пару.

Но Машка и глазом не моргнула, старания мои были тщетными. Очевидно, всё было закончено в наших отношениях. Шла она, такая красивая, совершенно неотразимая – по крайней мере, мне так казалось, – и насмешливо смотрела на меня, как бы говоря: «Вот какая я великолепная, и ты меня совершенно не интересуешь». С двух сторон от неё шли и как будто охраняли явно неравнодушные к ней два её одноклассника; но мы с ней даже не кивнули друг другу, когда все здоровались, а оба сделали вид, что незнакомы.

Рука моя продолжала лежать на плече Анюты и стала мне мешать, но я никак не мог придумать повода её убрать. Потом подумал: схожу-ка я на кухню и что-нибудь принесу, – а когда вернулся, руки назад не положил. Анюта заинтересовалась таким моим действием и вопросительно посмотрела на меня. Но я невозмутимо сел и сделал вид, что так оно и должно быть.

Их ребята разместились на ночь в нашей комнате, а девчонки отправились спать к нашим девочкам. Я потом долго ждал Машу в ночи, стоял в темноте в кустах и почему-то был уверен, что она выйдет, когда все заснут. Я обязательно должен был ей сказать, что я ничего не забыл и хочу быть с ней. Но она всё не выходила и не выходила; я даже перестал надеяться, тем более что очень хорошо помнил, как она шла со своими ребятами к нам, как всегда надменно задрав нос и презрительно глядя на меня. В голове стали мелькать мысли, что она так и не появится и уже спит крепким сном, нимало не заботясь о том, жду я её или нет.

И тем не менее, когда я окончательно решил, что жду напрасно, и уже собрался пойти куда-нибудь в темноте прогуляться, так как заснуть не надеялся, Маша всё-таки вышла из дома и уселась на лавочку – похоже, ей тоже не спалось. Это меня воодушевило, но, наверное, я слишком долго ждал её, потому что когда я подсел к ней, говорить было не о чем. Я уже не помню, что нёс; разговор не клеился, стена отчуждения была слишком крепка, но злость моя постепенно улетучивалась и улетучивалась, пока не исчезла совсем, а с ней исчезло и моё желание что-то Маше объяснять. Просто хотелось сидеть рядом с ней посреди этой крымской ночи и радоваться, что она рядом. Как сейчас помню, небо было всё усыпано яркими звёздами, стояла пронзительная тишина и только изредка стрекотали где-то в кустах цикады.

Разговор прекратился сам собой; мы долго сидели молча, запрокинув головы к звёздам, и я, наверное чтобы как-то поддержать его, неожиданно для самого себя и сам не знаю почему, вдруг сказал:

– Вон, видишь, Большая Медведица, моё любимое созвездие.

Маша несколько секунд молчала, а потом вдруг резко встала и, ничего не говоря, ушла в дом. Меня как током пронзило: она ведь только что хотела сказать то же самое, а я её опередил. Это была какая-то невидимая нить, которая вдруг протянулась между нами и крепко-накрепко связала нас навсегда. Но Маша не захотела, чтобы эта нить нас связывала, поэтому она встала и ушла. В этот момент, когда мы так одинаково оба подумали об одном и том же, я вдруг окончательно понял, что был просто полным идиотом: она никогда не станет моей и навсегда останется моей.

На следующее утро её компания отправилась в поход в горы. Я стоял и видел, как Маша уходит, в глубине души понимая, что сейчас она исчезнет навсегда. Маша опять шла между теми же двумя сопровождающими её ребятами, шла молча, и мне показалось, что была напряжена. Я тогда загадал, как в своё время сделал Андрей Болконский в книге «Война и мир» Льва Толстого, когда он встретил Наташу Ростову на балу: «Если Маша оглянется, я на ней женюсь». Она не оглянулась. Я усмехнулся своим мыслям, долго ещё смотрел ей вслед, пока вся группа не скрылась за поворотом, и никак не мог оторваться от пустой пыльной улицы: мне казалось, что сейчас должно произойти что-то невероятное и Маша вернётся.

Сзади до меня легонько дотронулась Анюта Фокина:

– Ты чего тут замер? Что-то случилось? Поехали на море купаться, автобус пришёл.

Мы жили в семи километрах от побережья, совхоз предоставлял нам каждый день автобус для поездок к морю. Я очнулся и оглянулся на Анюту.

– Да нет, ничего не произошло; так, задумался, – сказал я и мысленно добавил: «Просто у меня только что разрушилась любовь».

Рядом с Анютой стоял Макс, мой лучший по жизни друг, и внимательно смотрел на меня. При всей его видимой толстокожести – а я знал, что она была у него напускной, – он всегда понимал меня лучше всех. Максим встретился со мной глазами и по моему взгляду тоже в этот момент всё понял. Нужно сказать, что с этого дня он никогда больше не позволял себе никаких шуточек в мой адрес по поводу Маши и меня, которые раньше из него просто выпирали и которые он любил сопровождать громким хохотом, за что всегда получал от меня по шее. Скорее всего, именно в тот момент он догадался, насколько всё было для меня серьёзно. Когда мы через год закончили школу, Макс предложил напроситься в военкомате пойти вдвоём служить на флот и уехать куда-нибудь далеко-далеко и надолго. Он надеялся, что время и расстояние сделают своё дело…

Я долго ещё сидел на лавочке в сквере у памятника героям Плевны, отгоняя от себя нахлынувшее наваждение, а потом побрёл к метро и поехал к себе в Кузьминки. Пора уже было заканчивать с самоистязанием, возвращаться домой и отпустить Валентину Петровну, которая всегда сидела с Машей, если мы с Верой куда-нибудь отправлялись вдвоём. Мысленно переключился на дочурку, и волна нежности захлестнула меня. Я ехал и думал: какую же сегодня Маше сказку почитать, если она ещё не спит? Про Иванушку-дурака? Но все его приключения заканчивались удачно, да он и не был-то особенным дураком, так его звали только злые люди. Во всех сказках у него всё ладилось, он всегда побеждал всяких там кощеев бессмертных или змеев горынычей. Нет, под моё настроение, наверное, лучше будет прочитать ей про ослика Иа-Иа из книги про медвежонка Винни-Пуха, она эту книжку очень любит. Да и герой-ослик слишком уж сильно в этот вечер был похож на меня.

Глава вторая

Наутро у Сергея поднялась температура; непонятно было, то ли он простудился за прошлый день, то ли началось внутреннее воспаление из-за травмы. Безмятежное настроение как рукой сняло. Только этого сейчас не хватало! Вчера весь день моросил дождь; пока мы тащили носилки, всем было тепло, у меня в такие моменты спина даже становилась мокрой от напряжения, а вот Сергей всё время лежал; даже накрытый курткой, он мог замёрзнуть, тем более что температура окружающей среды сильно понизилась. Серёжка, правда, ничего нам не говорил, от него всегда можно было услышать только какие-нибудь шуточки. Вечером, пока мы не разожгли костёр, все тоже немного подмёрзли, тем более что одежда на нас за день пропиталась водой. Моя куртка, например, снаружи была насквозь мокрой, хотя внутри вроде оставалась чуть влажной, а вот за ворот свитера струйки воды всё время, пока мы шли, затекали на спину и противным ручейком сползали вниз по спине. Я не говорю уже о брюках, ботинках и носках – всё насквозь промокло, пришлось у костра вечером заняться капитальной сушкой одежды. Хорошо, что от Наденьки исходил сильный жар и можно было сидеть под навесом даже раздетым, пока всё не просохло.

Нужно было как-нибудь сбить у Сергея температуру. Мы с Михалычем перерыли всю аптечку, но кроме анальгина там нашлись только что-то обезболивающее и всякие бинты, перекись водорода и прочее, что необходимо при травмах. Аптечка не была приспособлена для лечения простуды и воспаления. Я стал рыться в нашем мешке: не может быть, чтобы Светка не положила для Серёги каких-нибудь лекарств, – она всегда строго за этим следила и беспокоилась о его здоровье. И действительно, на самом дне я нашёл полиэтиленовый пакет, в котором была куча лекарств: что называется, и от головы, и от живота, и от всего прочего. Знала Светка, что мы летим в тьмутаракань! Я даже Серёжке позавидовал: моя Вера себя этим не обременяла, ей было всё равно. В общем, повезло; мы напичкали Серёжку всякими нужными лекарствами и снова двинулись в путь.

Сегодня идти было гораздо легче, чем вчера. Видимо, как-то устаканился ритм движения, появилась привычка правильно ставить ноги на тропе, да и дождь наконец прекратился, только серая мгла закрывала всё вокруг и тучи всё так же висели прямо над нами. Я шёл и думал только о том, что когда-нибудь всё это закончится и при удаче мы вернёмся домой, будем потом вспоминать наше приключение и вытаскивать из памяти только смешные моменты. Да, пожалуй, ещё навсегда запомнится окружающая нас природа. Несмотря на то, что яркие краски поблекли под дождём и всё виделось только в сером цвете, открывающийся перед нами ландшафт был просто фантастическим. Мы поднимались на сопки, заросшие лиственницами и карликовой берёзкой, а дальше снова, куда только достигал взор, до горизонта простирались такие же сопки, кое где прорезанные ручьями; но если уж появлялся ручей, то он каждый раз представлял собой необыкновенной красоты водопад, стекающий со скальных выходов тёмных, почти чёрных каменистых пород.

Михалыч по ходу насвистывал какую-то мелодию, командовал, когда нужно сменяться у носилок, когда останавливаться на привал. Во время отдыха он вытаскивал помятую пачку «Примы», а я пристраивался к нему со своими сигаретами «Ява»; хорошо хоть, я ими вдоволь запасся ещё в Москве. Серёжа не курил, Петя и Семён тоже, и мы дымили вдвоём. Это согревало и умиротворяло.

Михалыч хитро поглядывал на меня:

– Ну что, не бывали вы в таких переделках?

– В таких – нет, но объездили уже много чего.

– Молодые ещё, успеете набраться.

– Да, здесь у вас чего только не насмотришься!

– Такие случаи редко бывают, это называется чрезвычайное происшествие. Хотелось бы, чтобы всё это хорошо закончилось.

– Будем надеяться… А всё-таки из-за чего произошла авария?

– Ребята сказали, вроде отказал высотомер; впрочем, это будет известно только после того, как проверят приборы. Они там что-то захватили с собой из вертолёта, я не специалист.

– А как же нам повезло выжить? Я так и не понял, как мы приземлились.

– Похоже, мы зацепили пологий склон; шасси сломались, мы сначала проехали на брюхе по инерции вперёд, а потом медленно сползли с горы назад и остановились. Считай, что родились в рубашке.

Серёжка, который лежал рядом и слышал наш разговор, вдруг спросил:

– Михалыч, а ты когда-нибудь ещё падал с самолётом или вертолётом?

– Боже упаси! И больше не хочу.

Мы засмеялись, а Серёжка снова взмолился, чтобы мы его не смешили: смеяться ему было всё ещё трудно.

К вечеру мы подошли к неширокой речушке; она, как мы увидели на карте, впадала в нижнем течении в реку, к которой мы направлялись. Сначала подумали, что удастся пройти вдоль неё и достичь нужного места, но она оказалась зажатой в вертикально идущих вверх скалах, что очень затруднило бы передвижение, а может и сделало бы его невозможным. Пришлось речку пересекать, сначала спустившись по почти вертикальному склону, бродить через неё и затем опять подниматься по такому же вертикальному склону на сопку, покрытую кустарником и лиственницами.

Нести Сергея на носилках здесь было невозможно, и мне пришлось, обняв его за плечи, тащить вниз. К концу дня ему опять стало хуже; он не жаловался, но я видел, что губы у него обметало от температуры и он еле передвигал ноги.

Когда мы почти спустились по галечной осыпи к речке, Серёжка вдруг через силу засмеялся.

– Ты чего смеёшься? – спросил я, стаскивая его вниз по камням, почти взвалив на себя.

– Да вот вдруг вспомнил какой-то фильм о войне, где разведчики тащили связанного немца, языка, а тот тоже еле передвигал ноги. Наверное, я сейчас очень похож на него.

– Ты как себя чувствуешь-то?

– Не дождётесь, – и он опять со стоном рассмеялся.

Труднее всего было перетаскивать его через само водное препятствие. Мы думали снова положить Сергея на носилки и так его перенести, но течение было быстрым, речка узкой, шириной только раза в два больше носилок, и достаточно глубокой – выше колен, а на другой стороне сразу вверх шла гора, поэтому носилки бы тут только мешали. Сам же Серёжка, переходя речку вброд, мог не удержаться на ногах. Ребята предложили сделать так называемую стенку – это когда втроём пересекают течение, положив друг на друга руки, – но мне не хотелось, чтобы Яковлев брёл по ледяной воде, и я просто взвалил его себе на спину; Светке потом скажу, чтобы меньше его кормила, а то тащи такого бугая! Мне дали в руки какую-то дубинку и страховали рядом, пока я перебирался с ним через поток.

В это время Михалыч вдруг очень заинтересовался окружающими выходами скальных пород; он немного отстал от нас, повозился около скал, что-то там отбил молоточком из своего рюкзака – какие-то куски камней, потом взял карту и отметил место, где мы переходили ручей. Вот что называется геолог! Даже в таких условиях у него проснулся профессиональный интерес.

Наконец мы забрались по скалам наверх и решили заночевать здесь на небольшой полянке, покрытой мягким ягелем и карликовой берёзкой среди всё таких же кривоватых лиственниц; сил двигаться дальше уже не было. Вода осталась внизу, но лётчики вытащили из рюкзака непромокаемый резиновый мешок, в который они раньше положили прибор, снятый с вертолёта, ещё раз спустились в каньон и набрали в него воду. Мы уложили Серёжку под натянутый, как и вчера, тент и развели костёр. Он быстро отключился, даже не дождался ужина, просто заснул. Я решил: пусть немного поспит, потом его накормлю и напою горячим чаем.

Настроение у меня было отвратительным. Я уже проклинал тот день и час, когда мы решили слетать в тайгу к геологам вместо того, чтобы спокойно отправиться в Москву из Туры, хотя, конечно, понимал, что от того, полетали мы в отряд к геологам или нет, ничего не зависело: приключиться что-нибудь подобное с нами могло где угодно. Лишь бы Серёжке не стало хуже и спасатели за нами прилетели вовремя! А погода как была мерзкой, так такой и оставалась, только дождь то начинал моросить, то снова заканчивался, но всё было пропитано сыростью и неба видно не было.

Серёжка вдруг открыл глаза и сказал мне тихо, так чтобы никто не услышал:

– Я не умру, не бойся.

– Да я так и не думаю.

– Вот я тебе это и говорю, чтобы ты не думал, – и снова закрыл глаза.

Я положил руку ему на лоб: температура вроде спала, лоб покрылся испариной. Это было хорошо.

К вечеру третьего дня мы вышли к реке. Лес отступил, и мы оказались рядом с большой галечной отмелью, куда на воду мог сесть вертолёт или гидросамолёт – ширины реки для этого хватало. Оставалось только ждать лётной погоды.

Сергей ещё периодически температурил; мы поили его горячим чаем, впихивали в него всякие лекарства, и он вроде стал немного приходить в себя. Я боялся только, чтобы не началось воспаление лёгких – с этим мы бы не справились. Но тут ещё выручал и вечный оптимизм Сергея: никогда в жизни, ни в какой ситуации, я не видел его в упадническом настроении, у него на любой случай были свои искромётные шуточки, и этим он всё время заражал всех нас. С ним всегда всё казалось лёгким и простым, он умел создавать вокруг себя атмосферу удачи и счастливого завершения всех неприятностей. Сейчас, пожалуй, в жизни у меня не было друга ближе; я очень надеялся, что всё закончится хорошо и я его ни за что не потеряю.

А ещё через день выглянуло солнце, облака поднялись, небо прояснилось, и мы стали ждать спасателей. Серёжка кашлял, охая от боли; у него начался сильный насморк; похоже, что это всё же была простуда. Лётчики от безделья целыми днями ловили хариусов, и мы запекали их на палочках, даже пытались коптить, закладывая в ветки ольхи: листья прогорали, пропитывая рыбу запахом дымка; нужно было не упустить момент, когда она начнёт гореть, и снять с костра. Это была пища богов! Вокруг было много голубики, я собирал её и кормил ягодами Серёжку – пусть насыщается витаминами! В общем, еды нам хватало, единственное, чего недоставало, – хлеба. Сухари быстро закончились. И хотя Михалыч пытался что-то изобразить из захваченной муки, лепёшки, конечно, можно было есть, но они всё равно были далеки от совершенства, не хватало основных ингредиентов – молока и дрожжей или соды. Но то, что мы умудрялись их критиковать, говорило о том, что с голоду не умирали.

Вскоре издалека раздался долгожданный рёв моторов, прилетел вертолёт и повёз нас прямо в Туру. Михалыч так и не попал к загадочному Воловцу – лететь к нему было сейчас некогда.

На аэродроме к Серёжке сразу подбежала местная врачиха, осмотрела его, но сказала, что в Туре хорошей медицинской аппаратуры нет, и предложила лететь в Красноярск; она уже созвонилась с красноярскими врачами, и Серёжку прямо на аэродроме будет ждать скорая помощь.

Мы загрузились на рейсовый самолёт, а перед этим я успел сбегать к начальству отметить командировки, получить поздравления с прекрасным спасением и пожелания прилетать опять сюда в гости. Я посмеялся про себя, вспомнив шутку из прекрасной комедии «Бриллиантовая рука»: «Уж лучше вы к нам!» Жалко было расставаться с ребятами-вертолётчиками; вряд ли когда-нибудь увидимся, а ведь общие невзгоды очень нас сроднили, но адресами обменялись. И с Михалычем договорились встретиться, когда он с полевых работ вернётся осенью в Москву. Хотелось не терять в своей жизни такого могучего человечища.

Ещё через день я возвращался в Москву. Всё удачно закончилось: я доставил Серёжку в больницу. Врачи долго его осматривали, а я сидел в коридоре и ждал вердикта. Наконец врач вышел и сообщил, что кроме переломов ключицы и ребра у него ещё оказалась сильная простуда, которую мы с Михалычем, большие «специалисты» в области медицины, всё-таки смогли кое-как купировать ещё в тайге и она не превратилась в воспаление лёгких. Я хотел остаться в Красноярске и ждать, когда Сергея выпишут, но врач сказал, что угрозы для жизни никакой нет, лежать ему ещё по меньшей мере недели две и мне нечего тут болтаться без дела.

Я принёс Яковлеву апельсинов и яблок для поправления здоровья, и он, можно сказать, пинками вытолкал меня из больницы.

– Светке ничего не рассказывай, скажи только, что сломал ключицу и ребро, потом ей всё сам расскажу.

Я подумал, что уж Светка-то не будет ждать, пока он ей сам всё расскажет, а вытрясет из меня всю душу, и придумывал, чего бы такого поправдоподобнее соврать, чтобы она поверила и не очень ругалась. От неё никогда ничего нельзя было утаить, она видела нас обоих насквозь и знала как облупленных.

Пока мы ждали спасателей в тайге, Петя и Семён опять наловили в реке и засолили хариусов. В Туре они нам с Серёгой вручили несколько толстых рыбин; одну я хотел оставить Серёжке для поправления здоровья, но он заартачился – мол, куда её тут деть – и сказал, чтобы я отдал рыбу Светке, а если не получится и она от злости не захочет со мной встречаться, засунуть рыбу в морозильную камеру в моём холодильнике, чтобы она не испортилась, пока он тут в больнице будет отлёживать бока.

Теперь вот я, нагруженный рыбой и всякими эмоциями, летел в Москву и опять старался отгонять воспоминания, которые всегда лезут в голову, если больше её нечем занять. Ситуация, когда ты находишься на грани жизни и смерти, очень способствует разведению соплей и жалости к себе самому. За четыре часа полёта нужно было расставить всё внутри себя по полочкам, опять запретить себе думать о несостоявшемся, вернуться в родные пенаты и продолжать жить, как и раньше. Другого не будет, и нечего травить себя всякими воспоминаниями и копаться в душе.

Я снова в мыслях переключился на Серёжку: никак не мог окончательно решить для себя, правильно ли я поступил, оставив его одного в Красноярске, хотя и Серёжка и врач уверяли, что я тут больше не нужен. Да и сидеть просто так без дела не хотелось; нужно было отвезти отснятый материал на работу, и пора уже было сообщить всем, что с нами произошло.

С Яковлевым мы были знакомы с семьдесят седьмого года, уже целых семь лет, а мне казалось, что всю жизнь. После срочной службы на Тихоокеанском флоте, куда мы попали вдвоём с моим лучшим школьным другом Максимом Кругликовым, я вернулся домой в Балашиху, полный всяческих надежд и восторга, что я наконец свободен и могу начать заново строить своё будущее. За годы службы здесь всё переменилось, и, вернувшись из далёких краёв, я вдруг осознал, что очутился в каком-то вакууме: у друзей и знакомых была своя жизнь. Они, конечно, обрадовались нашей встрече, похлопывали меня по плечам, говорили, что я возмужал и повзрослел, но было понятно, что вот сейчас они отойдут и забудут, потому что у всех свои дела, свои заботы.

Максим остался во Владивостоке, я его там женил на очень симпатичной девушке; после службы он собирался пойти учиться, стать морским офицером и служить на флоте. Серёжка Юров, второй мой лучший школьный друг, жил теперь в Москве с родителями в семье старшей сестры, учился в МГУ, и ему тоже было не до меня, хотя мы, конечно, встретились как родные. Мой брат, Виталий, за это время женился, обзавёлся детьми-погодками. Старший его сын только начинал ходить, а младший был совсем младенцем. Жил Виталий со своей семьёй вместе с нашими родителями в той же квартире, откуда я ушёл служить на флот; конечно, мне выделили мою комнату, но я чувствовал, что мешаю им. Отец, мама и брат работали на фабрике, как и раньше, только теперь у мамы появилась ещё и обязанность нянчить внуков. В душе постепенно стала накапливаться опустошённость: я не знал, куда себя деть в этой ставшей уже чужой для меня жизни на гражданке. Внезапно вырвавшись из привычного и размеренного течения дней на Дальнем Востоке, где всё было понятно, где всё решали за меня и оставалось только безоговорочно выполнять команды и служить во славу Родины, я вдруг осознал, что прошедший кусок моей жизни закончился и пора решать, как жить дальше.

Ещё во время службы я стал задумываться о том, чем я хочу заняться в будущем, и за это время мои мысли приобретали всё более чёткие очертания: я хотел стать хорошим фотографом или кинооператором, работать где-нибудь в газете или на телевидении. В десятом классе я увлёкся фотографированием: отец подарил мне превосходный фотоаппарат с кучей дополнительных объективов, и я с удовольствием осваивал тонкости этого занятия. Перед тем как нас с Максимом забрали на флот, я почти полгода проработал в Москве в фотоателье (случайно зашёл в него, гуляя по улицам, и оказалось, что там нужен помощник) и на всю жизнь остался благодарен моему первому учителю – пожилому фотографу Илье Михайловичу, который всё это время учил меня премудростям этой профессии.