Читать книгу: «Фритьоф Нансен. Шпицберген», страница 2

От Хаммерфеста до Медвежьего острова

8 июля вечером мы покидали последнюю норвежскую гавань. Лив провожала нас. Когда мы обогнули последний мыс, она сошла с яхты.

Направляя «Веслемё» в открытое море, я долго следил взглядом за высокой фигурой, которая махала нам рукой, стоя во весь рост в маленькой лодке… Это было единственное живое пятно в холодно-влажном мире тумана, и оно становилось все меньше и меньше…

Хаммерфест остался позади; большая русская трехмачтовая шхуна как раз входила в гавань, чтобы закупить рыбу.

Впереди были море и страна льдов. Пасмурная погода немного прояснилась, но туман еще висел над горами побережья. Морская поверхность казалась слегка выгнутой под навесом тумана. Дул легкий бриз с северо-востока.

Мы поставили паруса и взяли курс прямо на Медвежий остров.

Вахта сменялась вахтой, горизонт – горизонтом, а мы все шли вперед, по однообразной поверхности моря, шли всю ночь, весь следующий день и еще ночь – все тем же курсом, под парусами и под однообразное пыхтенье мотора. На таком далеком расстоянии от берегов встречаются лишь полярные буревестники, которые и остались здесь нашими верными молчаливыми спутниками… эти вечные серые летучие загадки!

Не одну вахту простоял я за рулем, следя в раздумье за полетом этой птицы, когда она, не шевельнув крылом, молчаливо носится над зыбью моря, то подымаясь над гребнями волн, то опускаясь вместе с ними и вновь подымаясь над следующим гребнем, всегда одинаково далекая, одинаково безучастная, словно неодушевленная. В этом полете – проблема, которой мы еще не разрешили: для буревестника как будто не существует закона тяготения.

Время от времени раздается жалобный крик трехпалой чайки, преследуемой чайкой-разбойником, и взор мой с участием следит за изящным легким полетом моего друга прежних плаваний. Не раз в часы одиночества, среди льдов высоких северных широт, эта птица являлась для меня единственным радостным вестником жизни и тепла.

Выйдя в полдень на следующий день (10 июля) на палубу, чтобы принять вахту, я в шутку спросил Улавеса и Якобсена, отбывших предыдущую вахту:

– Ну как, земли не видно?

– Как же, мы ее с десяти часов видим!

Я рассмеялся и огляделся кругом. Но и в самом деле, вдали виднелась земля! Две горные вершины синели над голубым морским горизонтом, далеко-далеко, примерно в 50 морских милях.

Удивительно, как манит к себе всякая земля даже здесь, на севере, когда вдруг вынырнет из моря в голубой дали!

Мы с нетерпеливым ожиданием приближались к этому никому из нас не знакомому острову в Ледовитом океане. То был одинокий форпост мира льдов, выдвинутый к югу, навстречу Гольфстриму, там, где воды Ледовитого океана вклиниваются между более теплыми водными массами, текущими с юга.

Но не успели мы пройти сколько-нибудь значительное расстояние, как непрозрачная серовато-белая вуаль медленно обвила западную вершину и потянулась узкой горизонтальной полосой на восток, то исчезая, то снова появляясь.

Вскоре медленно заклубился, гонимый поднявшимся западным ветром, и настоящий туман полярных морей. Земля совершенно исчезла из виду, и мы плыли прямо в серую гущу.

Вокруг не видно ничего, кроме морской поверхности на расстоянии двух-трех корабельных корпусов впереди. До острова было еще далеко, и мы продолжали идти полным ходом еще час… и еще час – никаких перемен.

Медвежий остров. Северная бухта. На заднем плане – гора Мисери

Однако, по нашим расчетам, мы скоро должны были подойти к острову. Все взоры с ожиданием впивались в завесу тумана, уши прислушивались к далекому шуму бурунов. Наконец в серой мгле обозначился какой-то сгусток и раздался первый крик: «Земля!»

Вскоре на севере земля проступила явственнее. Можно было ожидать, что восточная сторона острова свободна от тумана как более защищенная от ветра. Мы пошли в этом направлении и скоро вышли в область с хорошей видимостью: перед нами явственно обозначился берег.

Ближе всего к нам лежал скалистый островок, а к юго-западу от него – высокий мыс, но дальше по этому направлению стлался сплошной туман. Очевидно, это была южная оконечность острова.

Мы обогнули его с юга, вошли в Южную бухту и стали подвигаться вперед под высоким и крутым скалистым берегом; на всех уступах его до самого верха гнездились и тучами нависали над нашими головами тысячи кайр. Сильное волнение вызывали бурные водовороты под южным мысом, и «Веслемё» так и подкидывало и швыряло между бурунами незнакомого нам фарватера; поднимая пену, мы все же пробрались в тихую гавань в глубь бухты, где вода была зеленая; отвесные темные стены скал обступили нас со всех сторон.

– Там стоит дом! – одновременно воскликнуло несколько голосов.

И действительно, высоко, на самом краю скалистой стены в глубине бухты виднелась серая хижина, такая одинокая, такая заброшенная в этой пустынной местности. Должно быть, это была резиденция оригинала немца Лернера²⁵, провозгласившего себя владыкой этого окутанного туманами острова.

Мы скользнули дальше в самую глубину бухты. Стали бросать лот: шесть саженей, пять саженей, четыре сажени²⁶.

– Отдать якорь!

Медвежий остров. Вид с северо-востока. Южная часть. Гора Мисери и часть северной равнины

Южная оконечность Медвежьего острова с запада. Рис. по фото Ю. Г. Андерсона²⁷

Западный берег Южной бухты

Якорь с лязгом упал на дно, и «Веслемё», словно выкрашенная в белый цвет ореховая скорлупа, остановилась между высокими голыми стенами серых скал, окаймляющих с трех сторон бухту, открытую на юг, к морю.

Ни единого зеленого пятна, ни намека на улыбку под этим навесом тумана. Волны, докатывающиеся сюда из открытого моря, разбивались об узкий пляж у подошв скалистых стен и с шумом, кипя белой пеной, вливались в черные дыры пещер.

В одном месте низвергался с высокого обрыва ручей, превращаясь в водяную пыль, еще не достигнув моря.

Какая пустынная, заброшенная, туманная страна! Словно развалины умершего мира.

Выветрелые стены, все в трещинах, ребрах и уступах, изувеченные прибоем, совершенно отвесно поднимаются из бурных волн на высоту нескольких сот метров до уровня прежней поверхности острова, разъеденного морем. Впереди вытянулся длинный узкий остров Чаек с такими же высокими отвесными стенами и тоже с остатками плоской равнины наверху – руинами древней страны, которую море и время еще не совсем уничтожили.

Жизнь здесь представлена тысячами птиц, гнездящихся на всех уступах и во всех щелях скалистых стен. Шумливые кайры в белых манишках и черных фраках, сидящие на хвостах, напоминали бутылки, уставленные рядами на донышки. Серые буревестники безмолвствовали. На самом верху важно и невозмутимо расселись крупные чайки-бургомистры.

Стаи птиц вились над гребнями скал черными тучами, беспрерывно то вылетали из гнезд, то влетали туда. Резкие крики чистиков спорили с грохотом прибоя у подножья скал.

Но и эта заброшенная страна знавала лучшие времена. Много миллионов лет тому назад здесь, под животворящим солнцем жаркого климата, росли могучие леса неведомых древесных пород, водившихся в те далекие времена. Мы находим их остатки в виде каменноугольных пластов в недрах гор и разрабатываем эти залежи, добываем из них уголь²⁸, чтобы использовать эти запасы тепла взамен того, которого солнце не хочет больше отпускать нам на Севере.

Нам нужно было запастись водой для нашего мотора, имевшего приятное свойство поглощать почти столько же воды, сколько керосину.

Итак, шлюпку на воду и скорее на берег – взглянуть, что это за место, а затем дальше в путь! Ничто здесь не располагало к дальнейшему пребыванию.

Мы пристали к берегу под хижиной, но нигде не виднелось ни тропинки, которая бы вела наверх по крутому горному обрыву. Мы осилили было часть подъема, но затем стало слишком круто, а камни сидели в рыхлой почве так непрочно, что беспрестанно осыпались у нас под ногами.

В другом месте с высоты вырубленной по обрыву лестницы свешивался двойной конец стального троса – очевидно, остаток небесной лестницы немца. Пожалуй, можно было и нам вскарабкаться по ней наверх, но к чему? Ведь доставить вниз таким же путем воду было невозможно.

Мы снова сели в лодку и стали грести под скалистыми стенами, с дырами и пещерами у подножий и с кайрами на всех уступах. Но от ручья, низвергавшегося вниз, тоже оказалось мало проку – воды не набралось даже с ведро.

Поэтому мы вернулись на судно и завели мотор, собираясь плыть дальше. В это время с моря плотной стеной стал надвигаться туман. Мы не ушли дальше устья бухты и успели застрелить лишь несколько кайр, кружившихся над нами, как туман уже настолько сгустился вокруг нас, что мы даже перестали различать берега по обеим сторонам горла фьорда. Пришлось вернуться на ночь обратно в бухту и бросить якорь.

На следующее утро видимость была сносная. Мы обогнули мыс по направлению к расположенной севернее Моржовой бухте. Здесь на берегу стояли большие дома. Это была покинутая станция известного китолова М. Ингебригтсена²⁹, который провел здесь несколько лет.

Моржовая бухта очень мелководна, всего три-четыре сажени глубины³⁰; на южном ее берегу скалистые стены с глубокими пещерами; вот где удобно было запастись водой из протекающего здесь ручья. Гаванью эту бухту считать нельзя, так как она не защищена с востока от дрейфующего льда, а когда море свободно от него, восточные штормы должны разводить здесь большую волну.

Пока другие носили воду из ручья, Грёндаль, Коре и я отправились осматривать внутреннюю часть острова.

Слегка волнистое, голое, скалистое плато, прикрытое рыхлым слоем земли. Своими округленными очертаниями ландшафт очень напоминает Шетланн.

Но какая невероятная пустыня, какое бесплодие кругом! В этих северных широтах мне не приходилось встречать местности с более скудной растительностью; пожалуй, только равнины, засыпанные вулканическим пеплом на острове Ян-Майен, еще бесплоднее.

Лишь изредка там и сям нам попадались на глаза цветок или убогая травка, цеплявшиеся за щербатые края трещин; неглубокая и рыхлая арктическая почва легко дает трещины. В большинстве же случаев поверхность земли была совершенно голая и серая.

Свенандер и Ю. Г. Андерсон, исследовавшие остров летом 1899 года, полагают, что причина этой поразительной оголенности – сильные морозы, от которых рыхлый верхний покров скал трескается, измельчается и превращается в землистый ил. Он жадно впитывает в себя влагу, вследствие чего становится во время таяния снегов жидкой грязью, которая медленно сползает или оплывает даже по самому незначительному склону. В таком «плывуне» не могут укрепиться многолетние растения – их засасывает. Лишь немногие спасаются, пуская в разные стороны корни необычайной длины, которые и удерживают их на поверхности.

Как подчеркивает Андерсон, эти плывуны являются характерной особенностью нынешней поверхности острова. Они могут превращаться в какую-то кашу, которая медленно ползет вниз по склонам долин, являясь миниатюрным подобием ледников, – как и эти последние, они захватывают с собой крупный песок и щебень, а не только ил, как текучие воды. В одном месте Андерсон даже нашел грязевой поток, отложивший грядку камней или морену в 17 метров ширины.

Последняя, очевидно, обязана своим происхождением именно тому, что и камни увлекаются потоком землистого ила. На краях конечной морены ил этот смыт водой – главным образом, вероятно, при таянии снегов, – а камни остались на месте.

В долине ручья, впадающего в Моржовую бухту, мы могли наблюдать ясные следы движения таких грязевых потоков. На плоской низменности перед покатым ложем ручья они расплывались веерообразным широким языком, очевидно получавшим постоянно приток новых материалов из ручья, и растекались все шире и дальше.

Почти для всей поверхности Медвежьего острова характерна рыхлость, объясняющаяся тем, что остров сложен из мягких горных пород: известняка (доломита), песчаника и различных мягких сланцев, и все эти породы в таком суровом климате с его лютыми морозами более или менее легко растрескиваются и измельчаются.

Поскольку эти мягкие, часто кашеобразные, смешанные с гравием и щебнем слои грунта имеют склонность стекать по всем покатостям и заполнять все впадины, они легко могут образовать мощные покровы, защищающие от разрушительного действия морозов подстилающие их горные породы. Более высоко расположенные части острова, откуда они стекают, будут, наоборот, постоянно обнажаться и сильнее подвергаться разрушительному действию морозов.

Таким образом морозы и выветривание стремятся выровнять, сгладить поверхность острова, а не увеличивать его неровности. Этим отчасти и объясняется то обстоятельство, что, за единственным исключением (долина Иймер), на всем острове не образовалось ни одной настоящей долины.

Высоко над морем мы нашли деревянный крест с могилы зверолова. «Мартин Ольсен из Вардё, родился 1876, скончался 17 мая 1911», – гласила надпись.

Значит – только в прошлом году, а крест уже очутился на середине плато; очевидно, его ветром занесло сюда снизу, с могилы, находящейся где-нибудь на берегу.

Это говорило еще об одной силе, играющей тоже значительную роль в образовании поверхности этого оголенного острова, а именно о ветрах. Здесь и в самом деле бывают сильные ветры, особенно осенью и зимой, когда они переходят в свирепые штормы, уносящие с собой все движимые предметы. Конечно, на сырой или мерзлой почве не скапливаются ни пыль, ни гравий, которые бы ветер мог сметать; зато он сметает снег со всех гребней и склонов и оголяет их. Снег здесь слишком мало защищен от ветра, чтобы образовывать глубокие сугробы на этих округленных поверхностях.

Вот чем, по всей вероятности, объясняется, что на острове нет ледников и даже сколько-нибудь значительных снежных сугробов, хотя относительно высокая норма осадков и низкая годовая температура создают для этого благоприятные условия.

По той же причине здесь нет и цирков³¹, или, как их называют в Скандинавии, ботнеров. Хотя снег и может скапливаться в небольших углублениях или впадинах, похожих на зачатки ботнеров, но дальше этого дело не идет. Впадины или ямы эти не могут расти в глубину, так как слишком рыхлые, измельченные поверхностные слои обваливаются с боков.

Мы поднялись по «шоссе» к дворцу Лернера.

Что за странная затея – проложить такую дорогу среди этой пустыни! Шоссе никуда не приводило, обрываясь внезапно на скалистой стене, куда мы пытались вскарабкаться накануне вечером. Оно символизировало все предприятие этого человека.

Журналист Теодор Лернер, по-видимому, возымел желание стать крупным земельным собственником. Впервые он явился сюда в 1898 году и огородил столбами и камнями, окрашенными в германские цвета, небольшой участок земли здесь, наверху, на краю обрыва. Участок сам по себе не представлял никакой ценности, но господствовал над обоими подступами к острову – бухтами Южной и Моржовой. Лернер установил здесь щит с надписью: «Частные владения германских подданных Теод. Лернера и Гуго Рюдигера. 13 июня 1898».

Река Моржовая и домик Лернера

В июне следующего года Лернер опять приехал сюда и завладел большей частью острова, в том числе всеми сколько-нибудь удобными бухтами и всеми местами с наиболее доступными угольными залежами. То, что он захватил при этом участки с домами норвежских звероловов-зимовщиков, ими построенными и, стало быть, составлявшими их частную собственность, – видимо, не имело для него никакого значения. Все это сделалось «германской частной собственностью», было взято во владение им, «германским подданным Теодором Лернером из Линца на Рейне».

Интересна цель, которой он мотивировал свою заявку: «эксплуатация острова путем развития здесь горной промышленности, рыбной ловли и охоты на морского зверя – главным образом для добычи ворвани».

«Эта известная германскому государственному канцлеру промысловая заявка, а равным образом все права на землю и воды, в особенности на гавани, состоят под охраной германского государства».

Количество морского зверя, дающего ворвань, в последнее время, однако, сильно поубавилось у острова. В старину моржи выходили на эти берега во множестве; теперь они совсем перевелись в этих водах. Уцелевшие тюлени и киты стали преимущественно держаться в море и на плавучих льдах. Очевидно, Лернер намеревался утвердить свое господство и над морем, хотя для этого у него пока что не хватало флота.

В течение целого лета Лернер один царил на всем острове. В сопровождении трех телохранителей с магазинными винтовками и сам с маузером в руках, он настоящим завоевателем расхаживал по своим владениям, грозно нападая на всякого, кто осмеливался бросить якорь в здешних водах или ступить ногою на берег.

Винтовки угрожали даже норвежским промышленникам, когда те отваживались приближаться к острову. Они, конечно, издавна охотились здесь, еще в те времена, когда и прадеда династии Лернеров не было на свете, владели домами и имуществом на острове задолго до того, как родился младенец Теодор I, но какое это могло иметь значение, раз Мы, Theodorus Rex³² из Германской империи, изволили начертать на клочке бумаги 5 июня 1899 года, что остров отныне принадлежит Нам?

Простительно, пожалуй, что бесхитростным мозгам простых норвежских промышленников трудно было постигнуть здравый смысл подобной затеи. Но триумфы Лернера не ограничились изгнанием мирных промышленников и путешественников; он одолел и русский крейсер. Русское правительство по неизвестной причине – быть может, опасаясь возникновения новой могущественной лернеровской державы? – отправило в июле 1899 года крейсер «Светлана» под командованием капитана Абазы³³ с целью водрузить русский флаг в том месте острова, где имелись следы пребывания русских промышленников. Крейсер пришел 21 июля в расположенную к северу от Моржовой бухты Русскую Гавань, где сохранились развалины стоявших там когда-то русских хижин. Там капитан Абаза намеревался поднять русский флаг.

Но тут бурей налетел Лернер со своими тремя телохранителями, все вооруженные до зубов, и стал грозить самыми серьезными последствиями, если флаг будет водружен.

До «открытия военных действий» дело не дошло. Переговоры закончились тем, что русские отступили, так и не подняв здесь флага, а вернувшись на свое судно, пошли к северному берегу острова, за пределы лернеровских владений. Там они нашли пару русских сапог на скелете, лежавшем в могиле, и в этом месте водрузили русский флаг³⁴.

Да и по отношению к собственным соотечественникам Лернер проявлял жестокость тирана. Немецкая промысловая экспедиция, посланная самим Союзом германского морского рыболовства, еще в 1898 году побывала на острове; доставило ее туда военное судно «Ольга». В Южной и Моржовой бухтах (последнюю они, между прочим, переименовали в гавань Ольги) участники экспедиции построили два домика, площадью в два квадратных метра каждый, названные станциями Союза германского морского рыболовства.

Вернувшись на следующий год, экспедиция нашла обе свои великолепные станции захваченными Лернером, а доступ к обеим гаваням – загражденным его винтовками. Экспедиции пришлось отступить в открытую и никем не защищаемую Северную гавань.

Но и тут дело дошло до перепалки, когда смыслившие в горном деле участники экспедиции захотели исследовать залежи в пределах владений Лернера.

Так правил беспощадной рукой этот властолюбивый монарх. Однако и в его правлении можно отметить один светлый момент. Когда шведская экспедиция, руководимая Андерсоном, явилась в июле 1899 года на остров, она получила разрешение на пребывание там при условии, что ограничится научными изысканиями. Как все отмечаемые историей великие властители, Лернер, разумеется, желал прослыть покровителем искусств и науки.

Между прочим было решено начать разработку угля в его владениях; появился горный инженер с рабочими, были предприняты изыскания. Лернер сам собирался зимовать на острове.

Однако когда дошло до дела, наш храбрец, по-видимому, испугался полярной зимы больше, нежели пушек русского крейсера и враждебных отношений с Союзом германского морского рыболовства.

В августе он внезапно собрался и уехал обратно в Германию. Он надеялся, что его люди как-нибудь перезимуют и без него. Но, очевидно, у них ничего не вышло, и в октябре их всех увезли на родину.

Таким образом «владыка туманов» утратил свое царство после двухмесячного блестящего правления.

И вот осталась одна эта хижина, сирота сиротою на краю обрыва.

Ничем она не напоминала могучего владыку, но всем своим видом говорила о его падении – и заколоченными окнами, и сорванными с петель дверями. Печальное зрелище!

Уютнее оказалось в домике китоловов в Моржовой бухте. Двери еще висели на петлях, окна и нары находились на своих местах; уцелели столы и стулья, один песцовый капкан, печь для выпекания хлеба, квашня и плита. Страница иллюстрированного журнала с портретами норвежского короля Хакона во всех возрастах была когда-то прибита к стенке, но теперь валялась на скамье.

В сарае стояли машины, лебедки, разная промысловая снасть и т. п. – все в том виде, в каком было оставлено. По-видимому, ничего не было увезено. Одна лебедка с краном была оставлена под открытым небом на пригорке – вероятно, ею пользовались при выгрузке судов.

Основанная в 1905 году станция была покинута в 1908-м.

Под влиянием опрометчивой агитации рыбаков Финнмарка³⁵ норвежский стортинг³⁶ в 1904 году запретил бить китов в норвежских водах. Вследствие этого норвежскому правительству пришлось возместить убытки целому ряду китобойных компаний (главным образом в Финнмарке), которых изданный закон вынуждал ликвидировать дело; им были выплачены крупные суммы.

Между тем китобойный промысел за последние годы настолько упал в водах Финнмарка, что большинство упомянутых компаний должны были все равно ликвидироваться, и, разумеется, они остались весьма довольны неожиданным вознаграждением. Вот как мудро управляется норвежское государство!

Ингебригтсен в течение двенадцати лет имел китобойную станцию в Тролль-фьорде близ Хаммерфеста. Когда же киты стали редкостью у берегов Норвегии, он на своих двух китобойных судах отправился искать зверя в более северные широты, в Ледовитый океан, который он хорошо знал как старый опытный полярный шкипер.

Летом 1904 года он встретил в водах, омывающих Медвежий остров, множество китов, большей частью сельдяных. С одним только судном он в течение лета добыл свыше 70 китов, которые все были доставлены на станцию в Тролль-фьорде.

Поэтому, когда вышел закон о запрещении китобойного промысла, Ингебригтсен уже с самой ранней весны следующего, 1905 года отправился к Медвежьему острову и основал там новую станцию. Однако в это лето лов оказался далеко не столь обильным, как в предыдущем году, и с каждым годом промысел продолжал заметно падать. В 1908 году дело шло уже настолько плохо, что Ингебригтсен с одним судном добыл за лето всего 18 китов. Сравнение с ловом в 1904 году, когда одним судном добыто было свыше 70 китов, дает яркую картину их исчезновения.

Дело сулило явный убыток, и Ингебригтсен, как здравомыслящий и решительный человек, в том же году покинул Медвежий остров столь же внезапно, как и появился там.

На следующую весну мы уже находим его у Азорских островов, где он промышляет кашалотов. Тут он уже обзавелся плавучей станцией, то есть большой шхуной, на палубу которой втаскивались китовые туши, а в трюм складывались сало, ворвань и прочие ценные продукты; остальные менее ценные – мясо и кости – просто выбрасывались в море.

Но около Азорских островов попадались почти исключительно самки китов, которые дают мало жира, всего шесть или семь бочек с каждого зверя. Тогда Ингебригтсен со своей плавучей станцией и двумя китобойными ботами перебрался к западным берегам Африки.

Здесь он нашел массу китов-горбачей, и лов оказался удачным, особенно вначале, пока он один промышлял там.

Но вскоре и здесь собралось слишком много китоловов. Киты начали быстро убывать, и через три года стали попадаться настолько редко, что Ингебригтсен исчез из этих мест. На этот раз он направился к Аляске и промышлял там в течение нескольких лет.

Эта страница из истории современного китобойного промысла рисует весьма печальную картину того, как человек использует природные богатства. Так же велся в старину лов гренландских китов. Едва открывалась новая область для лова, туда в огромном числе устремлялись промышленники, и по прошествии немногих лет добыча совершенно прекращалась. История неизменно повторяется, но людей ничему не учит – потому ли, что они не хотят или не способны учиться?

Мне, пожалуй, возразят, что причина столь быстрого оскудения данных мест – не само истребление китов, а то, что кит быстро научается избегать тех вод, где его усиленно преследуют. В доказательство скажут, что кит удалился в воды Медвежьего острова, когда его начали слишком сильно беспокоить у берегов Норвегии. А как только его стали беспокоить в водах Медвежьего острова, он удалился и оттуда.

Однако в действительности дело обстоит совсем иначе. Каждое лето и каждую зиму киты предпринимают более или менее регулярные передвижения в море, подобно перелетам птиц в воздухе. Весной и летом кит предпочитает прохладные области Арктики и Антарктики по соседству со льдами, где море в эту пору богато планктоном, мойвой и разной рыбой; осенью же и зимой он переселяется в более теплые моря – между прочим, и для того, чтобы произвести на свет детенышей.

В своих передвижениях – часто целыми стадами – киты следуют, по-видимому, определенными путями, так же как перелетные птицы.

При этом каждый род, каждое семейство, каждое стадо имеют свои пути. Некоторые, например, переселяясь на север и северо-восток, избирают путь вдоль берегов Норвегии и Финнмарка, где и проводят лето; другие направляются в воды, омывающие Медвежий остров; третьи, как, например, синие киты³⁷, доходят до Шпицбергена.

Так вот, если мы сильно уменьшим число или совсем истребим китов, путь которых идет вдоль побережья Финнмарка, то у Медвежьего острова все же можно встретить китов – именно тех, которые обычно туда направляются. Если же мы начнем усиленно преследовать и этих, они скоро начнут заметно убывать, особенно при ограниченном районе лова. Придется искать новые места, куда направляются киты, придерживающиеся других маршрутов. Можно привести множество примеров такого перемещения районов лова.

Пожалуй, покажется удивительным, что китобойный промысел у Медвежьего острова мог в столь короткий срок так сильно уменьшить число китов, как здесь описано. Однако это станет вполне понятным, если принять во внимание, что летом 1904 года близ Медвежьего острова промышляло чрезвычайно много китоловов и киты истреблялись ими беспощадно.

К тому же данная порода китов держалась в этих водах на весьма ограниченном пространстве. Поэтому вполне естественно, что Ингебригтсен всего год спустя встретил их там уже в гораздо меньшем количестве. И, при его удачливости, он скоро выловил большую часть оставшихся. Но финский кит, прозванный сельдяным китом, не любит заходить далеко на север, так как по преимуществу питается рыбой: сельдью, мойвой и пр., стаи которых обычно не заходят дальше северных вод Медвежьего острова и лишь изредка достигают Южного мыса Шпицбергена.

Иначе обстоит дело с синим китом и с горбачом³⁸, которые питаются, главным образом, мелкими пелагическими животными – моллюсками, ракообразными весельными улитками, водящимися в большом количестве в верхних слоях морской воды, даже в области плавучих льдов.

Когда лов у берегов Норвегии прекратился, неудивительно, что китоловы, отправлявшиеся к Шпицбергену в 1904–1905 годах, встретили там множество китов, главным образом синего кита, и в течение некоторого времени имели богатую добычу. Но и там лов вскоре сократился, оскудел, о чем мы узнаем из дальнейшего.