Читать книгу: «Держи его за руку. Истории о жизни, смерти и праве на ошибку в экстренной медицине», страница 3

Ночное дежурство

Шесть утра.

До конца ночного дежурства остался час.

Дождливый февральский вторник.

Я пью кофе и смотрю, как дождь барабанит по лужам во дворе приемного покоя. На улице темно. Луч фонаря разрезает дождь и туман и теряется в темноте.

Я делаю глоток. Кофе крепкий, темный. В этот час кофе творит чудеса. Делаю еще один медленный глоток, сжимая стеклянную кружку обеими руками.

Остался всего час.

В приемном покое пусто. Уборщицы все закончили. Они отмыли полы приемного покоя от крови, рвоты и экскрементов. Они смыли черную грязь, которую принесли на своей обуви пациенты и их родственники. Полы снова сверкают белизной. В них отражаются параллельные ряды люминесцентных ламп, тихо гудящих над головой.

Все каталки приготовлены к дневной смене. Все застелены тонкими белыми хлопковыми простынями. Простыни туго натянуты на жесткие черные пластиковые матрасы. В изголовье каждой каталки лежит подушка.

Телевизоры не работают. Ни сериалов, ни ток-шоу, ни CNN, ни Fox News. Не звонят мобильные телефоны, не мигают тревожные лампочки.

Все тихо.

И спокойно.

Пока.

Я бужу пациентов в пять часов. Из-за дождя я дал пьяницам поспать лишний час. Я бужу их, они зевают и трут налитые кровью глаза на небритых лицах. Они не спорят, не просят сэндвич, даже не благодарят. Они могут лишь подняться навстречу новому дню. Они знают, что я оказал им огромную услугу, позволив выспаться здесь. Это исключение – дождь сегодня слишком сильный.

Пьянчуги поднимаются и один за другим скрываются в темноте под дождем. Они напоминают мне лосей, которых я иногда вижу, когда выезжаю за город, в горы. Они движутся медленно, осторожно, аккуратно. Я понимаю, что они нащупывают свой путь в жизни и неуверенно его прокладывают. Каждый ищет еду или выпивку – так еще один день будет прожит.

Я смотрю, как последний останавливается прямо за стеклянной дверью приемного покоя. Он роется в мусорном баке, выискивая бутылки, чтобы обменять их на несколько пенни или даже на целый доллар. Но ему ничего не удается найти. Он стряхивает капли дождя с головы, взваливает на плечо мешок и уходит в темноту вслед за своими товарищами по несчастью, направляясь на все четыре стороны.

Я прислоняюсь к стойке с медицинскими рациями. Всю ночь они передавали сигналы тревоги, но сейчас умолкли. Я делаю еще один глоток кофе. В дальнем конце зала сидит медсестра и что-то внимательно изучает в компьютере. На мониторе сияет голубое небо и высятся зеленые пальмы. Девушка кликает на баннер – ее мечты явно где-то далеко. В нескольких метрах от нее сидит медбрат. Ему уже за пятьдесят. Волосы поседели. На плечи он накинул белое больничное одеяло, а ноги скрестил и положил на соседний стул. Голова его клонится набок. Он спит. Я вижу, как подрагивают его руки и ноги. Наверное, ему снится новорожденный, которого мы спасли этой ночью.

Приемный покой готовится к новому дню. Через двадцать минут придут медсестры следующей смены. Все начнется сначала. Ночная смена уступит место дневной. Вскоре появятся пациенты, и приемное отделение заполнится. Раздастся вой сирен скорой помощи, будут кричать младенцы. Большинство пациентов мы спасем, но кто-то умрет.

Дневная смена будет бегать, спешить, делать все, что в их силах, чтобы помочь всем. Они устанут и вымотаются, как мы пару часов назад, когда приемный покой был полон. Через двенадцать часов мы встретимся, и они будут такими же, как мы сейчас, – усталыми, с серыми лицами и покрасневшими глазами.

Когда мы вернемся, зал будет выглядеть не так, как сейчас. Здесь будет полно пациентов, будет шумно и суетливо. Но сейчас, на короткий момент, в приемном покое царит тишина.

Я делаю еще один глоток. Кофе почти кончился. Дождь барабанит по лужам за окном.

«Да, – думаю я. – Если знаешь, где искать, то покой можно найти везде. Даже здесь».

Команда

Олень прыгает. Он скользит по мокрой грязи, взмывает в небо и падает – прямо перед яркобелыми фарами «тойоты камри».

Водителю кажется, что олень рухнул с неба, словно брошенный чьей-то гигантской рукой, невидимо нависающей над проселочной дорогой. Копыта оленя гулко ударяются о дорогу, длинные ноги сгибаются, чтобы скомпенсировать силу удара. Резкие тени пробегают по боку оленя – машина быстро приближается. Мышцы спины сокращаются, готовясь отправить животное в новый прыжок, к другому краю дороги.

Водителя охватывает ужас. На скорости семьдесят шесть миль в час² у него нет времени что-то сделать, даже нажать на тормоз. Решетка радиатора таранит оленя. Фары на мгновение гаснут, а потом начинают моргать красным и белым светом. Олень исчезает во мраке. Его больше нет в этом мире.

Водитель реагирует, но уже слишком поздно. Он выкручивает руль в сторону. Машина начинает скользить. Паника водителя усиливается, и он резко выкручивает руль в противоположном направлении. «Тойоту» разворачивает к дороге, прочь от белых столбиков, которые возникают в свете фар, как клавиши рояля, падающие с неба. Колеса скрипят и скользят по асфальту, дорога начинает мстить. Машина переворачивается раз, потом еще раз, еще… Когда она останавливается, то перестает быть машиной – это искореженный стальной гроб. Масло капает, бензин вытекает, над горячим радиатором в холодном ночном воздухе поднимается пар. Троих из четверых подростков, сидевших в машине, тоже больше нет.

Какое-то время в машине никто не двигается. Воцаряется тишина. Вдруг тишину нарушает тихий плач. Груда металла позвякивает и содрогается. Через разбитое заднее стекло выбирается юноша в порванном смокинге. Он падает на землю, перекатывается на спину. Он лежит, глядя на мерцающие в небольшом просвете между тучами звезды. Парень дрожит, сердце его отчаянно бьется. Он прислушивается к звуку вращения одного из колес. Рядом с ним груда металла, которая только что была машиной.

Сейчас 1:38 ночи. Суббота. Маленький городок. – Док, – меня трясут за плечо. – Док, проснитесь. У нас травма.

Я сажусь на кровати и потираю лицо. На подбородке пробилась щетина. Во рту пересохло – слишком много кофе. Мне снился наш старый пес – он кидался в озеро за брошенной палкой. Он никогда в жизни этого не делал. Я смотрю на часы. 2:04 утра. Черт!

Я выхожу в зал. Ночная медсестра Сьюзен включает свет. Приемный покой оживает. Из громкоговорителя раздается голос:

– Внимание! Травматологи – в приемный покой! – пауза и снова: – Внимание! Травматологи – в приемный покой!

Я улыбаюсь. Наша команда состоит из четырех человек. Когда я работал в большом городе, у нас было около двадцати разных специалистов, техников, медсестер, администраторов и хирургов. Так было и днем, и ночью. Порой специалистов было столько, что некоторых приходилось выгонять, чтобы освободить место для пациентов.

Здесь все иначе. Здесь есть врач (то есть я), медсестра приемного покоя, техник и еще одна сестра, которую прислали из отделения.

Я подхожу к рации, прислушиваюсь. Но рация молчит.

– Что у нас? – спрашиваю я у Сьюзен.

Она качает головой. Сьюзен – ночная медсестра больницы.

– Четыре подростка. Трое погибли на месте. Один еще жив. Они везут его сюда.

Сердце у меня сжимается.

У меня трое подростков.

Вечер пятницы в маленьком городке. Сегодня выпускной. Мои сыновья отправились на танцы. Мысленно я подсчитываю шансы. В школе восемьдесят шесть старшеклассников. Три шанса из восьмидесяти шести, что один из погибших мальчишек – мой сын. Или, если считать правильно, шансы один к двадцати восьми.

Неважно, как считать.

Я пытаюсь вспомнить, что говорила жена: чем дети собирались заняться после танцев. Смотрю на часы. Они должны уже быть дома. Но они же подростки, и сегодня выпускной. Что подростки делают после танцев? Меня начинает бить дрожь. Я тоже был подростком.

Это тревожное чувство охватывает меня каждые выходные с тех пор, как мои сыновья стали старшеклассниками. Я называю это «пятничная дрожь». Мы – единственный приемный покой в городе. Я – единственный неспящий врач скорой помощи во всем округе. Каждый раз, когда рация сообщает об автомобильной аварии или травме, меня охватывает ужас. Я думаю только об одном: смогу ли я это сделать? смогу ли я лечить собственного ребенка?

Я знаю, что это страшный вопрос, который не следует задавать. Об этом даже думать нельзя. И все же это часть моей жизни, часть жизни в маленьком американском городке. Это реальный, сильный, холодный страх, с которым я живу постоянно.

«Смогу ли я сделать это? – спрашиваю я себя. – Не придется ли мне делать это сегодня ночью?» Я покрываюсь холодным потом.

– Где это случилось? – спрашиваю я.

Сестра с головой ушла в бумаги.

– Сьюзен, где случилась авария?

Она поднимает глаза.

– Извините… На горе Джексона.

Она отвечает, но не слушает. Я вспоминаю, что у нее дочь-подросток. Девушка учится вместе с моими сыновьями.

Сьюзен терзают те же мысли, что и меня.

Я не религиозный человек. Я не хожу в церковь по воскресеньям, хотя и следовало бы. Но голову даю на отсечение, что во время работы я молюсь больше, чем любой прихожанин. И сейчас я молюсь про себя: «Господи, пусть это не окажется кто-то из моих сыновей!»

Можно ли об этом молиться? Можно ли молиться, чтобы мертвым в разбитой машине сейчас лежал чей-то чужой сын, а не мой? Что подумает Господь о такой молитве? Я не знаю, но продолжаю молиться.

«Господи, пусть это будет чей-то чужой ребенок!»

По выражению лица Сьюзен я понимаю, что она молится о том же.

– Как далеко?

– В десяти минутах.

– Вы сказали, что выжил мальчик?

Сьюзен медленно кивает.

Я знаю, что она думает о своей дочери.

Я слышу звук ключей в двери, ведущей в коридор. Дверь открывается. Влетает Том, наш техник. Волосы у него стоят дыбом, а на щеке образовалась красная вмятина – спал он на чем-то твердом. Том – парень крупный и жизнерадостный. Он всегда готов прийти на помощь, что бы от него ни требовалось. Если понадобится искусственная вентиляция легких, именно он будет подключать аппарат, который поможет пациенту дышать.

– Что случилось, док?

Том улыбается. Пот выступил у него на лбу – так он торопился. Я рассказываю. Улыбка исчезает.

– Черт!

Том проводит рукой по лбу, вытирая пот. Все веселье прошло. Его сын учится вместе с моим старшим. Они вместе играют в бейсбол. В прошлом году его парень сумел вывести команду в плей-офф. Он молодец.

Звонит телефон. Я поднимаю трубку. Это диспетчер.

– Док, это Энн. Они на горе Джексона. Рация снова не работает. Я перезвоню вам, если что-то узнаю.

Я вешаю трубку. Нам остается только ждать. Гора Джексона – одна из гор к югу от города. Она целиком покрыта лесом и служит границей между двумя округами. Это не гора в обычном смысле слова, но все дети называют ее именно так. Все в городе знают, что происходит на горе Джексона. Мы все знаем, потому что и сами когда-то были детьми.

Вдоль извилистых тропинок там журчат ручьи, зеленеют луга, высятся елки. Это большой район на краю огромного национального лесного парка. Гора Джексона – идеальное место для походов, пикников, костров, то есть для всего, чем любят заниматься подростки, когда родителей нет рядом.

Проблема в том, что на тысячу квадратных миль³ леса приходится всего два шерифа. Один из нашего округа, второй – из соседнего. И совершенно ясно, что они особо не тратят время на прочесывание леса в поисках загулявших подростков. У них и без того работы хватает.

Гора Джексона – прекрасное место. Я обожал эту гору, когда учился в старших классах, но как же я ненавижу ее сегодня! За пятнадцать лет, прошедших с моего возвращения в родной город, мне довелось осматривать множество пьяных водителей, нашедших свою смерть на извилистых горных дорогах.

Звякает лифт. Двери открываются.

Пришла Аманда, одна из ночных медсестер отделения. Она страстная курильщица и любительница жареного. Но она лучшая медсестра. У нее тоже есть дочь-подросток. Я видел девушку буквально накануне дежурства. Мой младший пригласил ее на выпускной.

Аманда входит, и я сразу же чувствую запах табака. Уверен, что она снова курила в туалете для персонала наверху. Она видит наши лица.

– Что у нас? – спрашивает она.

Мы рассказываем. Она делает глубокий вдох, сцепляет пальцы и направляется во вторую смотровую. Пора готовиться.

Мы – команда приемного покоя. Мы – ловцы над пропастью во ржи. Нас четверо – это очень мало. Мы одни на сто миль⁴ вокруг. И нам никто не поможет – только мы можем помочь друг другу.

Сначала мы одеваемся и надеваем перчатки. Все молчат. Я затягиваю завязки на хирургической форме Тома, поворачиваюсь к нему спиной, и он затягивает завязки на моей форме. Аманда завязывает костюм Сьюзен и поворачивается, чтобы та завязала ей. Я достаю коробку с масками с прозрачными пластиковыми щитками и протягиваю всем по очереди. Потом надеваю маску сам.

Том и Аманда выкатывают из смотровой каталку и вкатывают кровать. Кровать эта более жесткая, чем обычно. На такой кровати можно сделать рентгеновский снимок, не тревожа пациента. На ней можно выполнять массаж сердца, и пациент не будет проваливаться в матрас. Она водонепроницаемая, так что мы можем вскрыть грудную клетку и ввести в нее трубки и даже запустить сердце в ожидании медицинского вертолета. Кровать способна выдержать многое – в надежде на чудо порой приходится совершать ужасные вещи.

Когда люди думают о скорой помощи, они сразу же вспоминают массаж сердца и чудесные исцеления. Они вспоминают то, что делает врачей, медсестер и работников приемного покоя одной командной. Но на самом деле все не так.

В такие моменты, когда мы стоим вокруг пустой каталки, каждый из нас думает о собственных сыновьях и дочерях.

Мы ждем. Все молчат.

Я снова начинаю молиться: «Господи, пусть это будет не мой сын. Пожалуйста, прошу тебя, не заставляй меня реанимировать собственного ребенка. Не требуй этого от меня».

Странно, но я знаю, что могу сделать это. Я знаю, что могу отключить эмоции и заняться реанимацией с холодным расчетом – если придется. Внутри меня есть надежный выключатель, который напрочь отключает все чувства.

Но за это приходится платить.

За годы я на горьком опыте убедился, что стоит выключить чувства, как включить их становится все труднее и труднее. Если случай очень тяжелый, очень прискорбный, то проходят недели, прежде чем удается восстановить прежнюю чувствительность. Если бы мне пришлось реанимировать кого-то из родных, я бы отключил все эмоции. Я никогда бы не сделал этого, но если бы на моих руках умирал близкий человек, мне пришлось бы. Этот выключатель всегда со мной, днем и ночью. Я знаю, что если мне придется отключить эмоции надолго, то я перестану существовать.

Не поймите меня превратно. Я могу сделать это в считаные секунды. Я знаю, потому что заставлял себя мысленно проделывать это снова и снова. Если будет нужно, я смогу сделать это и спасти их. Я не предам их, когда они будут нуждаться во мне больше всего.

– Что за машина? – тихо спрашивает Аманда.

Она стоит, сцепив руки в перчатках перед собой. Я понимаю, что она молится, чтобы это была не ее дочь. Меня поражает мысль, что она молится, чтобы это был не ее ребенок – а мой. Я ее понимаю. Мы вчетвером стоим, обратив лица во мрак. Такое испытывают немногие в этом мире.

– Они не сказали, – отвечаю я.

Замечаю, что Том что-то набирает на телефоне. Он набирает, и набирает, и набирает. Тот, кому он пишет, не отвечает. Глаза Тома блестят, лицо напрягается. Потом он делает глубокий вдох и откладывает телефон в сторону.

Мне тоже хочется написать мальчикам или жене. Но если они не ответят, что тогда? Я должен быть готов ко всему. Это моя работа. За это мне платят.

Мы ждем. В нашей единственной школе восемьдесят шесть старшеклассников. У нас четверых там учится шесть подростков. Шансы становятся ниже. Один к четырнадцати, что чей-то ребенок окажется в этой машине. «Пятничная дрожь» усиливается. Плохие шансы.

Меня начинает мутить: «Пожалуйста, Господи! Пусть это будет не мой ребенок. Пусть мои дети вернутся домой. Не заставляй меня сегодня использовать выключатель. Я все еще могу помогать людям. Дай мне шанс».

Аманда думает о том же.

– Нам надо перестать встречаться таким коллективом, – тихо шучу я. Все фыркают. – Кто-нибудь может узнать о нас четверых.

Аманда немного расслабляется.

– Мы – команда, – говорит она.

– Мы – команда, – повторяем мы.

Это наша старая шутка только для нас четверых. Когда-то это было смешно. Но сейчас во мраке ночи шутка приносит нам мало утешения.

Мы слышим вой сирен.

Мы смотрим друг на друга. Порой те, кого я знаю только по работе, становятся для меня ближе всех родных.

Последние приготовления во второй смотровой. Мы готовы. Я полностью доверяю своей команде. Я знаю, что они сделают все от них зависящее, что бы ни произошло в ближайшие тридцать секунд. Все они прошли боевое крещение. Это мои однополчане. Моя семья.

Во двор въезжает скорая помощь. Сирены смолкают. Открывается дверь.

Я нащупываю внутренний выключатель на случай, если Бог не услышал сегодня моих молитв. Рука ложится на выключатель, готовая мгновенно нажать на него. «Я не буду смотреть в лицо», – твержу я себе. Если это мой сын, я не буду смотреть ему в лицо. Я нажму выключатель и сделаю все, что нужно. Я прокручиваю в голове порядок действий. Я понимаю, что готов ко всему. Сомнения прочь. Я совершенно опустошен. Все мои чувства исчезли.

Раздается грохот каталки с пациентом. Я не слышу звуков аппарата искусственного дыхания.

– Мы сделаем это, – тихо произношу я.

Каталку ввозят в зал.

На ней сидит мальчик в смокинге. Лицо и смокинг покрыты пятнами крови, но, судя по всему, кровь не его. Он плачет. Похоже, он не пострадал. Сопровождающий медик, который тренирует моих мальчишек в баскетбольной команде, что-то говорит, но мы слышим только одно:

– Ребята из пригорода… Ребята из пригорода… И в этот момент я понимаю, что он молился о том же, что и я. Только он молился, когда скорая помощь неслась на гору Джексона к месту аварии и над его головой выла сирена. Он молился, чтобы в аварию попал не его ребенок. Но он молился и о том, чтобы, если это окажется его сын, суметь отключить свои чувства и сделать все необходимое, чего бы это ему ни стоило. Он тоже часть команды.