Идка

Деревня

Билет был куплен до г. Соль-Илецка, он находится в 77-ми километрах от Оренбурга. Оренбург был сначала образован в 1735 году, потом перенесён на новое место. С 1743 г. стоит на территории, занимаемой им по настоящее время.

В Соль-Илецке меня встретила папина сестра, тетя Гильда. Двор у них большой, есть конь, огромный бык, корова, телёнок, свиньи, овцы. Двор с секретом, слева какой-то холм (типа природное ограждение) заросший травой, от него начинается забор, в нём ворота, из них можно выйти на территорию пустынную, без построек. По этой территории проходят отары овец с пастухами, собаками, конями, ишаками.

Около холма притулилась большая собачья будка, пёс большой и очень злой, к нему подходит только хозяин, муж тёти Гильды, дядя Мартын. Построена будка хитро, она прикрывала дверь в холм. В холме был сарай, в нём ворованное сено, увязанное в плотные брикеты, комбикорм и всякое такое, что хозяин воровал со склада, где работал. Куркуль и жадина ужасный. Тётя Гильда отчитывалась перед ним, за каждый продукт израсходованный. Была она маленькой, тоненькой. У них два сына – Яша и Саша.

Чтобы зайти в дом нужно очень согнуться, такие низкие были двери. Прожила у них дня три, потом за мной приехал дядя Антон и увёз к себе.

Дядя Антон ходит на костылях, он инвалид, у него одна нога. В молодости попал ногой в какой-то агрегат сельскохозяйственный (названия не помню), они с тётей Алидой тогда ещё не были женаты, так сказать дружили, собирались пожениться. После несчастного случая с женихом, отец ей запретил его в больнице навещать, о замужестве с ним забыть, но напрасны были запреты, любовь оказалась сильней всего. Был у него и протез, но надевал он его очень, очень редко. При мне Лилька уговорила отца один раз на Новый год надеть его, в клуб на ёлку мы всей семьёй пошли. Статный, симпатичный мужчина, лет 45-ти.

Домашние меня встретили с радостью и любовью.

Вторая половина июля месяца. Семья большая – отец Антон Иванович (если отчество правильно помню), мать Алида Филипповна, старшая дочь Эмма замужем, живёт в другой деревне. Остальные по старшинству – Марта, Лиля, Антон, Саша, Андрей, Иван.

На следующий день вечером, после вечерней дойки, Марта с Лилей работали доярками, мы пошли работать на ток. Подавать на ленту зерно. Сейчас уж не помню, как правильно её назвать, что-то вроде конвейерной линии или эскалатора. Наверно транспортёр. Зерно по ней ползёт (подаётся) в кузов машины, там тоже люди разгребают зерно, чтоб ровно лежало не кучей. Лента в постоянном движении, внизу с каждой стороны большими деревянными лопатами набрасываем зерно. Поочерёдно меняемся на отдых, и так много дней и ночей, трудятся все колхозники. Иногда меняемся и идем на машины. Вечером ток освещается светильниками. Заканчиваем работу с чумазыми лицами, как у шахтёров, когда они поднимаются из шахты, только зубы и глаза блестят, рот и нос забиты пылью. В зерне же пыли ужас полный.

Несколько раз ездила на машине, с зерном и транспарантами (типа – «Даёшь государству!»), на весовую станцию, на элеватор, на мельницу сдавать зерно. С девчонками выезжала на дойку в летние пастбища.

С дядей Антоном развозила на поля трактористам и комбайнёрам воду в бочках. На обратном пути он заезжал проверять капканы, поставленные на сусликов. Шкуры с них сдавали агенту, который приезжал на дом, сразу оплачивал деньгами за количество сданных, но цену на них не помню. Страшная картина изъятия зверушек из капкана и их убийство. Если попадались взрослые суслики-родители, они закапывали норы, чтоб дети остались живы. Несмотря на то, что это поедающие урожай вредители, плакала тогда, плачу и сейчас вспоминая. Из некоторых нор, с двумя ходами, выливали водой. Один раз меня взяли, потом не брали, за тонкую натуру. Ездили девчата, они сопровождали отца в этой охоте не один год.

Случились ранние заморозки. Срочно бросили на бахчи убирать арбузы. Руки красные от холода. Обрываем арбузы, нагружаем машины, молодёжь садится на них сверху, едем в деревню разгружать, женщины остаются собирать. Дорога проходит по мосту через речку, она неглубокая, вода не замёрзла. Возле речки машину ожидает разного возраста детвора. Пока движемся по мосту, бросаем в воду арбузы, детвора радостная с криками их вылавливает. За день совершаем несколько рейсов.

Арбузы подморожены. Сразу идёт их переработка. Несколько избранных женщин, мастериц (тётя Алида в их числе, не все деревенские хозяйки годятся на это дело) работают день и ночь, с недолгими перерывами по переменке, чтоб не погасли печи. Они варят сирп, так называют, это сладкий и тягучий арбузный, медового цвета, сироп. Им за эту работы ставили трудодни, а ещё выписывали по ведру этого сирпа. Пробовала я этот сирп. Тётя ещё работала заведующей водокачкой. В определённые часы утром, днём, вечером идёт на водокачку, включает насосы, чтоб люди дома набрали воды.

Со снегом я получаю постоянную работу. Всем моим трудоустройством занимается дядя Антон. На работу надо ездить в другую деревню – в правление колхоза «Имени 40 лет Октября». В колхоз входят три деревни: русская (центральная, в ней находится правление), немецкая и казахская. В колхозе главным бухгалтером работает племянник дяди Антона, но живёт он в нашей деревне.

Я телятница на ферме, начинается отёл. Для доярок это хорошо, будут больше надаивать молока. Марта по удоям первая, не только в своём колхозе, не помню, по району или по области. Сейчас даже не могу сказать какое количество коров у каждой доярки тринадцать или пятнадцать. На ферме есть и один дояр – парень. У Лильки в группе есть корова с тремя сосками, даёт молока мало, полведра, но очень жирного практически сливки, на этой корове я училась доить. Когда Марта шла на рекорд, ей доливали молоко от неё. Молоко принимали здесь же в сепараторной, а уж из неё сдавали дальше.

Первым в этот сезон появился теленок, у Лили, от коровы первотёлки. И ещё это был первый телёнок, родившийся от купленных на племя огромнейших белых бугаёв. Один взрослый, второй чуть моложе и третий годовалый телёнок. В телятнике держали старших на цепях, телёнка на толстой привязи. Вот поэтому, родившийся телёнок получил кличку «Первый». Телёнок был белый с кудрявой чёлкой, с огромными красивыми, черными с синевой глазами, весь в папу. Три дня он был с мамой, а потом перевели ко мне, стал он первым в новом телятнике у новой телятницы.

Здесь же скажу. Бугаи, стояли по правому ряду, в середине. Гигантов бугаёв все боялись, скотники даже, что за ними ухаживали. Я не знала об их страхах, когда пришла работать. Зима, на ферме холодно. Доярки ещё заняты, а, я уже управилась со своим хозяйством, в комнату идти одной неохота. Бугаи лежат, я подошла к ним, села на старшего, самого большого. Ноги вытянула, засунула, под другого, старому чёлку заплетаю, с ними разговариваю. Они, как печки горячие. Идёт скотник, остановился, бледный, глаза вытаращил, шипит – ты что делаешь, они же тебя убьют. Говорю – отчего это они меня убьют? Он назад побежал, по-немецки кричит. Доярки тут же на крик прибежали. Пугают, возмущаются, близко не подходят.

Я им объяснила, что я греюсь, ничего плохого не делаю. Пришлось слезть. Они мне и рассказали, что посажены на цепи потому что, в ярости страшны – не любят, когда к ним подходят. Начинают мол, реветь, копытом бить. Позже уже привыкли к моим посиделкам, к тому, что я и уши трогаю, и рога, глаза им вытираю. Они могли меня лизнуть, просто я их любила, а страха не было, животины чувствуют его. Я хлебушком с солью их угощала. Любовь за любовь.

Продолжаю. Потом ухаживала уже, наверное, за двадцатью телятами, если не больше. Поила их, маленьких, обратом, чистила их, лечила глазки, лишаи. Лишаи заразны, приходилось и на себе мазать, на ногах у коленей несколько штук появлялось. Стали для телят сено специальное привозить, тоненькое, зелёное. Телятницы иногда воровали его у меня для своих коровушек любимых.

Для коров привозили силос кукурузный, я в тихушку, стала животинок своих силосом по чуть-чуть подкармливать, выбирала из кучи получше. Таскали силос, телятницы и я корзинами большими. Навалишь в неё силосу кучу огромную, чтоб за ручки можно было зацепиться и вперёд. Зайду в телятник, до кормушки дойду, а запах (вкусный, с кислинкой аромат, парит силос, ещё тёплый, не успел остыть, силосные ямы рядом с фермой) они почувствуют его. Гуртом кинутся, свалят меня в кормушку, корзина с силосом на мне, еле выберусь. Раскидаю быстренько по обеим длинным кормушкам, тогда уж следующие корзины, спокойно разнесу. Силос я и сама ела, возьму кусок, сверху кожуру очищу, середину ем, скусненько было. Обрат (сейчас мы такое молоко пьём обезжиренное) привозили и скачивали мне его в большие железные бочки, а я уж вёдрами по поилкам разнесу, тоже сваливали, обратом обливали, валенки полные обрата носила, мозоли натирала. Руки по локоть в цыпушках были, обветривали до крови. Убирала за ними навоз. Навоз вывозила на коне, мне был выделен, сама запрягала, воду для телят, привозила во флягах на нём же. Заходил ко мне заведующий фермой, всё удивлялся, что телята у меня растут как на дрожжах, он не знал, что я их силосом подкармливала.

Вставали на работу в половине четвёртого. Идти далеконько, в горку. Зима, оренбургские степи, морозище под сорок, собиралось нас до семи человек. И отправлялись. Впереди шёл скотник, ещё один племянник дядькин, за ним за руку его жена, за ней я или Марта, следом ещё две девчонки, замыкающая вереницы всегда Лиля, держась за руки, в снегу по колено тащимся по оврагу, ветер здесь слабее. За пазухой по краюхе вкуснящего хлеба, натёртого чесноком, намазанного свиным жиром или криба шмальцем (молотые свиные выжарки). Хлеб пекла тетя Алида, в печи, можно сказать русской, с лежанкой. Шесть больших, круглых буханок, высотой до тридцати см и в диаметре такого же размера.

За летнюю и осеннюю работы, ставили трудодень. За всех деньги получал дядя Антон. Пришёл с получкой, говорит, что завтра едет в город за покупками. Я попросила, чтоб он деньги родителям часть отослал, он ответил, что этого делать не будет: «Не они работали, а ты!».

Накупил продуктов, каких не было в деревенском магазине, всего разного, не помню всё, но валенки с галошами для работы и валенки для дома помню, привыкала к ним. А ещё духи «Гаянэ» и губную помаду. Заставил меня поехать с тетей Алидой в центральную деревню Перовку, в ателье, выбрать ткань хорошую и заказать платья. Приказ выполнили, платья красивые заказали. Шерстяные – розовое нежное и зелёное. Дорогие получились, фасонистые.

Когда я к ним приехала, они удивились, что у меня нет хорошей одежды. Однако, я не привередливая, шиты платьишки мои были мамою (она ходила на курсы шитья и кройки), иногда кроили ткань в магазине у закройщицы. Ткани ситцевые или штапель, два платья из репса, их стираешь, они колом стоят от воды. Было платье, от школы осталось. Самый любимый платье-халат, четырёхклинка, китайский, ситцевый, белый в красный среднего размера горох, с пояском на пряжке. Ситец не тонкий, как российский, а плотный. Был ещё лыжный костюм, шаровары. Конечно же, эта одежда не для выхода, но я к ней привыкла, в ней я работала, на току и на ферме, и дома ходила. В репсовых платьях, (пошиты были с удлиненной талией, что называется в обтяжку, с молнией небольшой на левом боку), на танцы в клуб ходила. Девчонки пытались даже их надевать, но в них не влезали ни та, ни другая, я же худенькая была. Дома я на танцах ни разу не бывала, как раз из-за одёжки.

Как бы, молодежь работающая, не уставала, но в клуб каждый вечер бегала. Там собирались и учащиеся дети постарше, приходили и взрослые. Танцевали, под пластинки, стоял на полу на сцене проигрыватель и ещё под баян или под три баяна. Пригодились папины уроки танцев. Клуб работал, до выключения электричества. Мигнёт свет один раз, первое предупреждение, со второго подмигивание, клуб покидался, расходились по домам. Третье мигание заставало нас уже дома, значит это 12 часов ночи. Ужинаем при свече.

Надо сказать, я пришлась ко двору всем жителям деревни, пользовалась любовью взрослых и детей, и ровесников. Папа потом рассказывал, что каждый раз, когда он туда приезжал в гости, испытывал гордость, за меня. А дядя Яша (зав. МТФ) вспоминая меня плакал, говорил, что такой работницы-телятницы у него больше никогда не было. Деревенские, когда я только приехала не верили, что я городская, смогу работать и жить в деревне, навоз возить. Не верили, что хватит у меня сил для тяжёлой деревенской работы.

Пока я жила в деревне, мне написала подружка Галка, что это из-за неё меня отправили в деревню, так как рассказала маме про мою любовь, они испугались и отослали по типу с глаз долой из сердца вон. Мне первые месяцы редко отвечали на письма, но позже мама начала писать мне часто, звала домой, что ей без меня тяжело – поняла, как много на мне было обязанностей, а теперь всё самой приходится выполнять. Писали тогда чернилами, было видно, по разводом, что писала и плакала.

Стала я собираться домой. Тётка с дядькой уговаривают остаться, заведующий МТФ, тоже. Что не век же я буду жить с родителями и нянчить их детей, что о себе думать надо. А письма с разводами идут. В марте решительно собираюсь и уезжаю.

Видишь, сын не обманула, песня долгая, деревня да отъезд.

Глава 11

Песня долгая, про деревню, про отъезд – слов не выкинешь, но остались недопетые куплеты слова не высказанные. Кратко изложено, ведь если обо всём писать, бумаги не хватит, мелочей разных много.

Дополню о своих телятах. Ко мне в группу попала тёлка, она была уже годовалая, но маленького роста, с большим животом, ей бы уже корову ростом догонять, но воспитывалась таким скотником, что его подопечные были худосочными. Телятник у него забит навозом мне выше колена, когда увидели моё хозяйство, то пять телят, самых плохих ко мне перевели, на откорм.

Звала я одну телочку Дуура. Именно так. Животины понимали только немецкий язык, пугливы, голодны, больны. Дуура отличалась от них – шаловлива, быстро ко мне привязалась, понимать меня стала, ходила как собачка. Тянула ко мне морду, мычала – разговаривала, схватит халат, жуёт. Как-то приходим с девчатами после обеда на ферму, переоделись, пошла к себе. Подхожу к телятнику, он открыт, ворота в коровник распахнуты, и не одного телёнка, пусто. Выбежала, осматриваться стала, вижу, следы от фермы в степь уходят, я, как была в халате, без платка, в телятнике тепло, побежала по следам. Мороз – 30 Бегу вдали вижу их. Стала кричать, не слышат, ветер относит крик. В голове стучит, уйдут в степь замёрзнут или волки сожрут.

Стала кричать: «Дуура, Дуура!». Стадо вдруг остановилось, а я бегу и, всё кричу: «Дуура, Дуура!». Вижу, один телёнок в мою сторону летит, очки замерзают не пойму кто, реву. Потом все ко мне повернули, остановилась. Дуура первая, окружили меня, у них шкура заиндевела. Иду к ферме, они за мной, Дуура за халат уцепилась. Она часто дверь открывала, настырная, когда меня долго нет.

Потеряла голос, соплей нажила, но работать продолжала.

Уже рассказывала о племенных бугаях, теперь два слова скажу о племенном жеребце. По приезду ещё, летом девчонки экскурсию провели, знакомили с деревней. Зашли в конюшню. Кони – работяги в стойлах, на выходном дне, отдыхают, сеном хрумкают, конюх работает. Прошли вдоль, в конце конюшни закрытое стойло, ограждение высокое, дверь оббита металлом. В нём стоит зверь, черный, блестящий, нас почуял, ржёт, ноги в цепях, бугаи против него – тьфу. Красавец – не описать, в красоте сила, мощь, опасность. Восторг и страх вызывает. Конюх, орёт:

– Уходите оттуда быстро! Беды наделаете!

Летом же работала не только на току, но и на складах (амбарах) зерновых, убирали, очищали, мыли свободные от зерна, готовили для засыпки нового урожая.

Наблюдала подготовку к свадьбе и пировала на немецких свадьбах, на проводах в армию. Обедала у казахов с сестрой Мартой. Часто ходили в клуб, всей семьёй в кино, после него танцы.

Совсем не помню цивильную зимнюю одежду, как будто нагишом ходила, интересно.