Читать книгу: «Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска», страница 8

Тетрадь третья

Командиры 1-го и 2-го Кубанских полков

Оба они были «временные». 1-м командовал войсковой старшина Степан Фомич Сердюк, а 2-м – войсковой старшина Назарий Савченко. Оба поступили в Оренбургское казачье военное училище в 1911 году и окончили курс вместе со мной в 1913 году.

По своим натурам они были люди глубоко штатские, но военная муштра переменила их характеры. Оба были способные, учились отлично, но военный строй и военная выправка у них были посредственные. Маленький ростом, кругленький, с черными усиками, Сердюк в строю был на левом фланге 4-го взвода, а рослый, усатый Савченко – на правом фланге 2-го взвода. Несмотря на эту разность, они очень дружили между собой, как дружили и с двумя сверстниками, екатеринодарцами Алешей Булавиновым и Сережей Боровиком. По этой дружбе Савченко, Сердюк и Булавинов по окончании училища вышли в 1-й Кубанский полк, стоявший в селении Каракурт, восточнее Сарыкамыша, Карсской области. Боровик, окончивший училище портупей-юнкером, вышел в 1-й Хоперский полк, потом перевелся в 1-й Екатеринодарский, но войну провел в 3-м Екатеринодарском полку.

По мобилизации 1914 года все трое – Савченко, Сердюк и Булавинов – были откомандированы в Войско, назначены в третьеочередной Кубанский полк, который был отправлен в Персию, где и провели всю войну. По отзывам сослуживцев, все они оказались отличными офицерами.

Был февраль месяц 1918 года. В Войске официально еще существовала казачья власть, но узловые станции Армавир, Кавказская и Тихорецкая были захвачены 39-й пехотной дивизией, прибывшей с Кавказского фронта, и в этих пунктах власть перешла к военно-революционным трибуналам, которые терроризировали население, разоружали Кубанские части, возвращавшиеся с Турецкого фронта, арестовывали их офицеров, судили и очень многих расстреляли.

Вообще, эти военно-революционные трибуналы вылавливали всех проезжавших офицеров, но не многих отпускали. О них я уже писал.

И вот в снежную вьюгу, в полночь, кто-то решительно, требовательно постучал в наши ворота. Кавказская отдельская станица, где мучительно функционировало управление отдела с Атаманом полковником Репниковым, фактически находилась под страхом этого революционного трибунала в хуторе Романовском, который отрезал нас от всякого сообщения с Екатеринодаром.

На стук вышел отец. Перед ним стояли два типичных тогда красноармейца в солдатских шинелях, в «репаных» шапках, запорошенных снегом.

– Здесь ли живет Ф.И. Елисеев? – спросил маленький из них.

– А вы-то кто? – задал встречный вопрос непрошеным гостям, да еще в полночь, отец.

– Не бойтесь, папаша, мы его друзья, разбудите Федю, пусть он выйдет, тогда узнает нас, – отвечает все тот же «красногвардеец» маленького роста.

Отец разбудил меня, я вышел на парадное крыльцо и в этих небритых людях узнал Савченко и Сердюка. Не расспрашивая, немедленно же впустил в дом, разбудил всю семью. И непривычно было видеть в нашем доме моих друзей-сверстников в столь странном и неприятном одеянии. Но семья поняла, что это наши кубанские офицеры, «друзья их Феди», и сердца их открылись в казачью ласковость и откровенность.

Помылись, почистились и сели за стол. И рассказали они, что из станицы Ново-Александровской, где окончили существование их сотни, нарядившись красногвардейцами, ехали в поезде в Екатеринодар. На пересадочной станции Кавказская их арестовали, признав в них переодетых офицеров. Солдат сопровождал их в тюрьму, но находчивость, остроумие, юмор и черноморская речь Сердюка «внушили» конвоиру, что они не офицеры, а демобилизованные солдаты, и он, поверив, отпустил их «на совесть».

«Куда бежать после этого?» – думали они. И вспомнили, что я казак станицы Кавказской, и за 7 верст назад пришли ко мне.

Переждав сутки, отец уговорил знакомого кучера Прошку, рыжебородого старого солдата, отвезти их кружным путем к станице Казанской. Лихой извозчик, влюбленный в свою профессию, согласился. Он уже не раз спасал офицеров. И они уехали. И вот теперь, ровно через два года, прибыв во 2-ю Кубанскую дивизию, встретил их в штаб-офицерских чинах и временными командирами полков. Это было очень приятно. Приятно было еще тем, что в роковые дни Кубани мои сверстники находились в строю.

Они потом эвакуировались за границу. Савченко умер в Югославии, а Сердюк в 30-х годах прислал открытку мне в Париж, в наше объединение воспитателей и юнкеров Оренбургского училища, что он работает инженером в Чехословакии. Больше от него вестей не было.

Конная атака Лабинцев под Дмитриевской

В приказе по 2-му Кубанскому корпусу 20 февраля 1920 года была указана диспозиция на случай тревоги. По ней 2-я Кубанская казачья дивизия переходит греблю у западной окраины Дмитриевской станицы и сосредотачивается к северу от нее. От дивизии выставляется сторожевое охранение, а с утра – конная разведка в сторону станицы Ильинской. Как малочисленные полки я назначил 2-й Кубанский полк войскового старшины Савченко в сторожевое охранение, а 1-й Кубанский полк войскового старшины Сердюка с утра должен выслать разъезды.

Пластуны и кавказские гренадеры занимают позиции по бугоркам, что севернее станицы Дмитриевской. 4-я дивизия сосредотачивается к юго-востоку от Дмитриевской. Штаб корпуса будет находиться на высоком кургане, что южнее станицы, у шляха на станицу Кавказскую.

После вчерашнего успешного боя части корпуса отдыхали в квартирах богатой станицы – как неожиданно прискакал ординарец из штаба корпуса с уведомлением, что красные наступают со стороны Ильинской.

Отдавать распоряжения по полкам было уже поздно, почему и «зацекотал» штаб-трубач Диденко:

 
Тревогу трубя-ат!.. Скорей седлай коня-а!
Оружие опра-авь!.. Себя осмотри-и!
Быстро на сборное место веди коня —
Стой, равняйсь и приказа жди-и!
 

Станица моментально взбудоражилась. Полки 2-й дивизии самостоятельно скакали через греблю и выстраивались в резервные колонны севернее ее. В водоворот скачек попал и штаб дивизии.

Гребля. Она была станичной стройки, из одной насыпной земли, очень высокая, с выбоинами, по которой казаки скакали в колонне «по-три».

Лабинская бригада выстроена. Она имеет чуть свыше 1 тысячи шашек. 1-й Кубанский полк маячит на горизонте, на северо-запад. Скачу с начальником штаба генерал-лейтенантом Арпсгофеном и громко здороваюсь с полками. Казаки отвечают бодро, дружно, молодецки. Поздоровавшись, отъехал в сторону и, повернувшись к генералу, говорю ему:

– Извините меня, Ваше превосходительство, что я поздоровался в Вашем присутствии с полками.

– Зачем же Вы извиняетесь, Федор Иванович? Вы поступили совершенно правильно, – отвечает он.

– Да, конечно, но Вы старше меня в чине, и мне неловко перед Вами, – говорю ему, 65-летнему «старику», Генерального штаба генерал-лейтенанту.

И вдруг слышу от него твердые слова:

– Вы – начальник дивизии, Федор Иванович, а я у Вас – начальник штаба. Это есть абсолютное Ваше право и обязанность.

Его мышление мне понравилось. Об этом очень приятном генерале я напишу еще. Мне тогда было 27 лет, и по возрасту я годился ему во внуки. Вот почему мне и было неловко перед ним.

Лабинская бригада стояла укрыто в небольшой ложбинке впереди гребли и перед малым перекатом местности, который скрывал от казаков все то, что находилось севернее его.

Правее Лабинцев видны были цепи 2-го Кубанского и 4-го Линейного полков, ведущих перестрелку. Восточнее этих спешенных полков должны быть цепи пластунов и гренадер.

Снега здесь почти не было, а стояла все та же тягучая кубанская черноземная грязь, а скучную картину местности дополняло серое бессолнечное утро.

Чтобы хоть немного выяснить, что же происходит впереди, оставив весь штаб дивизии возле полков, один, наметом, выскочил на бугорки-перекат, которые прикрывали Лабинскую бригаду. Они находились шагах в ста от нас. И каково же было мое удивление, когда в 500 шагах к северо-востоку я увидел три густые и длинные цепи красных, спешно наступающих на станицу Дмитриевскую. Между второй и третьей цепями было до двух десятков пулеметных линеек. Они спускались со второго переката местности, что перед станицей Ильинской, почему шли быстро и, как я заметил, с уверенностью в своем наступлении.

Четыре орудия красных, заняв позицию за их перекатом, прямой наводкой обсыпали шрапнелью жидкие цепи казаков, занимавших позиции на главном тракте Ильинская – Дмитриевская. Мне показалось, что сокрушительный огонь красной артиллерии совершенно парализовал ружейный огонь пластунов и малочисленных спешенных полков: 2-го Кубанского и 4-го Линейного. Да и пластунов было немного. Там обозначилось замешательство.

Конница красных широкой рысью с перескоком на намет (галоп) по возвышению правого берега речки Калалы спешила обогнуть станицу Дмитриевскую с востока. Голова ее уже приближалась к околице. Она, видимо, запоздала своим «обходом» перед пехотой и потому заметно торопилась, растянувшись в своей густой колонне. Пехота их наступала стройно, твердо. Левый ее фланг был уже у самых крайних домов. Там, как выяснилось потом, батальон желтопогонных кавказских гренадер Добровольческой армии, схватив своих офицеров, передался на сторону врага, оголив правый фланг пластунов.

Здесь я должен подчеркнуть, что этот батальон гренадер не имел и 150 штыков.

4-я Кубанская казачья дивизия полковника Хоранова не была мне видна, и только на очень высоком, остром кургане южнее станицы, по шляху в Кавказскую, стояло несколько человек, по диспозиции – штаб корпуса генерала Науменко. Картина боя, расположение сторон видны были ему как на ладони.

Красные могли уже торжествовать в своей победе, так как положение сторон было только в их пользу. Корпус был застигнут врасплох, и части заняли свои места по букве диспозиции.

На открытой местности, через неглубокую, но широкую балку, положение наступающих красных было видно всем частям, бывшим в цепи, и говорило не в их пользу.

Спешенные 2-й Кубанский и 4-й Линейный полки уже отступали. 1-й Кубанский полк, в конном строю своего малого состава, маячил на северо-запад от Лабинцев. Лабинскую бригаду, сосредоточенную в ложбине, красные еще не видели, как и Лабинцы еще не видели ничего ни впереди, ни на флангах своих, прикрытые перекатом местности.

Все это определилось в моих глазах в один момент и гораздо меньше того времени, как пишется об этом. Момент был критически опасный и дорогой. Позади Лабинцев – узкая гребля, только что пройденная на широких аллюрах. Ее бригада в 1200 лошадей со всеми пулеметами и санитарными линейками не успеет перейти. Первая красная цепь в 500 шагах от нас. Станица Дмитриевская расположена по обоим склонам балки болотистой речки Калалы. По улицам топкая грязь. У переправ топь буквально по колено.

Раздумывать долго не приходилось. Все это пронеслось в моей голове в течение нескольких секунд. Бригада назад не успеет отойти.

«Перейдя реку – сожги мосты перед боем, чтобы никто не оглядывался бы назад», – сказал какой-то мудрец.

Огорошенный всем виденным, бросился с переката назад, подскакал к Лабинцам и сорвал их с места командой:

– Бригада-а!.. Широкой рысью за мной – ВПЕРЕ-ОД!

Никто из них не знал и не видел – что было впереди? Даже и начальник штаба дивизии, генерал Арпсгофен. Рассказывать «обстановку» было некогда и не нужно. Каждая минута была дорога. В естественном переживании своей души, как к самой надежной части, я стал перед 1-м Лабинским полком, которым тогда временно командовал мой заместитель, полковник Булавинов. Штаб дивизии в 30 коней был между полками. Полки оставались в резервной колонне, в которой они стояли, ожидая приказаний. И в таком скученном строе Лабинская бригада, чуть свыше 1 тысячи всадников, не считая пулеметных команд, неожиданно, таинственно, молча появилась на перекате и, увидев красных, сразу же в упор обрушилась на них.

Кучная, стройная масса казачьей конницы, 15 развевающихся цветных значков на высоких древках-пиках в одну линию с веселыми белыми «фостиковскими» конскими хвостами на них (12 сотенных, 2 полковых флага и 1 штаба дивизии), при гробовом молчании всадников, густо, напористо оказавшихся на перекате и, не останавливаясь ни на секунду, потоком двинувшихся на красных, безусловно, ошеломила их. Передняя, самая сильная цепь красных немедленно остановилась и «стоя» открыла по казакам сильнейший огонь, а потом, повернувшись назад, стала отходить ко второй своей цепи.

Красные наступали прямо на юг. Положение Лабинской бригады было к юго-западу от них. Поэтому 1-й Лабинский полк своей резервной колонной невольно повернулся при атаке на северо-восток, почти на 45 градусов так, что 2-й Лабинский полк полковника Кротова оказался уступом левее и позади него. Вот почему весь огонь красных и сосредоточился на 1-м Лабинском полку.

Красив и благодатен наш кубанский чернозем для казака-хлебороба, но тогда, в тот роковой момент атаки, его я проклинал безжалостно. Аллюр «рысью» только могли дать наши кони, утопая в прошлогодней жниве.

Вторая и третья цепи красных, повернув назад, стали спешно и в полном порядке отходить к своей походной возвышенности, видимо и не думая сдаваться. И каких-нибудь 400–500 шагов, разделяющих нас с красными, казались непреодолимыми.

Лошади казаков изнемогали. Боязнь, что полки не дойдут до «шашечного удара», щемила душу. И как последний драгоценный резерв – бросаю в массу:

– ШАШКИ К БОЮ-У!.. В КАРЬЕР-Р!.. УРА-А-А!..

И красивой белой полосой на миг сверкнули сотни обнаженных клинков, и что-то похожее на «крысиные прыжки» обозначилось в колоннах. Казаки ближе и ближе к красным, ближе и первая их цепь, в смятении дав еще один-другой залп, «сломалась» и побежала в беспорядке наутек. Это словно прибавило силы нашим лошадям. Мы уже, определенно, догоняли переднюю цепь красных, но она все-таки бежала, уходила от нас. Я тогда удивился этому невиданному мной раньше сопротивлению красной пехоты, но чувствовалось, что она будет настигнута.

Удивительно осознанные переживания бывают в самые критические минуты. Страха не было совершенно. Было даже интересно, словно на охоте в погоне за зверем, который уже затравлен.

Пулеметные линейки красных, не открывая огня, бросили свою пехоту и понеслись на север в станицу Ильинскую. Снялись с позиции и их четыре орудия. Ушли и они, уклонившись от боя.

Услышав позади себя густой сап лошадей, оглянулся и вижу: 1-й Лабинский полк уже не скачет резервной колонной, а, разравнявшись, казаки скачут во все силы своих коней, но так уверенно, так зло, словно волки за ускользающей добычей.

К удивлению своему, вижу, что некоторые из них на своих прытких кабардинцах уже обгоняют и меня. Обгоняет меня с обнаженной шашкой и мой личный штаб-трубач Василий Диденко. Упоенный атакой, он, старый служака, видимо, забыл, что его постоянное место позади своего начальника. Но я его не остановил. Все казаки гикают, кричат и неистово стремятся вперед, чтобы дойти «до шашечного удара».

Мне досадно, что казаки «обгоняют меня». И чтобы принудить свою кобылицу Ольгу к более сильному аллюру, впервые оскорбил ее, эту благородную лошадь, участницу многих атак на Маныче и от Воронежа, щелкнул ее по правой ляжке шашкой плашмя. И она, вздрогнув от неожиданности, только немного усилила свой аллюр. Высокая, крупная донская лошадь с широкими копытами, она на них тащила целую груду грязи, тогда как у кабардинских коней к их высоким и узким копытам «стаканчиком» грязь, казалось, и не приставала.

И вот передние из казаков 1-го Лабинского полка на моих глазах уже врезались в первую цепь и расстроили ее. В полной своей беспомощности красноармейцы останавливались, бросали винтовки на землю и, подняв руки вверх, бежали навстречу казакам.

Вторая цепь остановилась и открыла «стоя» сильнейший огонь по казакам и по своим, уже сдавшимся. Это было еще более удивительно для нас.

Застрекотали еще не успевшие уйти пулеметы красных, но остановить казаков уже не могли и лишь усилили их нажим.

1-й Лабинский полк, разрозненный и от скачки, и от потерь, не терял своего строя. И руководимый, подчеркиваю, храбрыми своими командирами сотен (о них я скажу), головными своими взводами полк дошел-таки и врезался во вторую цепь красных. Видя полную беспомощность, остановилась и третья их цепь, резерв в двухшереножном развернутом фронте, уже у самого переката местности, откуда видна была вся станица Ильинская как на ладони. И видно было, как по прямой улице от южного моста через Калалы скакали пулеметные линейки красных; а орудия были уже на севере от станицы и, выпустив по пустому «полю боя» несколько шрапнелей, замолкли.

2-й Лабинский полк, мощный и совершенно не расстроенный, приближался к нам слева ровно и спокойно, готовый мигом ринуться на помощь своему брату – 1-му Лабинскому полку.

В это время 1-й Кубанский полк Сердюка маячил перед станицей Ильинской влево от нас.

2-й Кубанский и 4-й Линейный полки и пластуны самостоятельно продвигались вперед за частью красной пехоты, на их фронте, которая со сдавшимися гренадерами повернула на восток и по рыхлому льду Калалы безнаказанно ушла.

Все поле кипело пленными и казаками. Бой окончен. И стало тихо кругом, словно здесь и не летала смерть лишь несколько минут тому назад.

Конница красных, с высокого своего бугра увидев гибель пехоты, остановилась, постояла несколько минут и, повернув налево, шагом двинулась на восток, в направлении станицы Успенской, видимо считая, что станица Ильинская ими потеряна. На удивление, 4-я Кубанская дивизия полковника Хоранова не вступила с ней в бой, не преследовала ее, и где она (дивизия) была – нам, находившимся в ложбине, не было видно.

Все поле боя покрыто было разрозненными конными казаками 1-го Лабинского полка и пешими красноармейцами. Казаки подбирали своих убитых и раненых, сгоняли пленных в одну группу, изолируя их от винтовок, брошенных на землю. Получилось какое-то «месиво людей». Зная по опыту, что красная пехота, видя малочисленность или заминку казаков, подхватывала с земли свое оружие и в упор расстреливала казаков, кричу-приказываю штаб-трубачу Диденко трубить сбор. И залилась труба:

 
Соберитеся, всадники ратные,
Бурею ринуться, шашкою тешиться.
Дружно мы сломим врага-а!
Слуша-айте, всадники-други —
Звуки призывной трубы-ы!
 

Минуты были горячие. Я весь был погружен велением как можно скорее привести в порядок 1-й Лабинский полк и отправить пленных к командиру корпуса генералу Науменко, который находился со своим штабом и 4-й дивизией к югу от станицы Дмитриевской, как неожиданно обнаружил возле себя своего начальника штаба, о котором во время атаки совершенно забыл, как и забыл свой штаб дивизии в 30 человек с ординарцами.

На маленькой утомленной лошаденке с кавалерийским седлом, в английском обмундировании, с бритым лицом и без фуражки – среди разгоряченных казаков на кабардинских лошадях, в черкесках и папахах – он казался воином иного государства. У него явно растерянный вид, но он с приятной улыбкой смотрит на меня своими умными глазами, как бы спрашивая – а что же будет дальше? Его душевное состояние можно было определить двумя словами – «растерянно-радостное» в своей беспомощности. Таким бывает мотылек, попавший в пучину быстронесущегося ручья. Он и там все остается «цветком», еще не потерявшим своего облика, но в то же время и не может быть «цветком». Он там растерян и беспомощен. Так и 65-летний старик генерал Генерального штаба, попав в массовую атаку бригады, скакал с ней, как тот мотылек в пучине ручья. И скакал во главе своего штаба дивизии в первых рядах, на уровне головных взводов сотен. И тогда как в полку никто из офицеров не был ни убит, ни ранен, в его штабе дивизии ранен один офицер.

В этот вечер, при всех офицерах штаба дивизии, он скажет мне:

– Ну, Федор Иванович, спасибо Вам. Первый раз в своей жизни сегодня я ходил в конную атаку. Не скрою – страшно было, но и очень интересно даже и тогда, когда «душа уходит в пятки».

Все офицеры скромно улыбались на эту его шутку. Улыбаюсь и я, за его такую простую бесхитростность и полную человеческую откровенность.

Вот почему, когда в конце боя он на рысях подошел ко мне как подчиненный и, ласково улыбаясь, смотрел мне в глаза своими возбужденными глазами, которые как бы спрашивали: «А что же дальше делать?.. И окончилось ли все это – страшное, страшное, непонятное?» – я его тогда вполне понял и не осудил. Одно дело – молодой строевой 27-летний полковник, и совсем другое дело – старый ученый генерал, привыкший работать в штабах.

– А где же Ваша фуражка, Ваше превосходительство? – был первый мой вопрос к нему.

– Утерял во время скачки, Федор Иванович, – отвечает он (он так и сказал «во время скачки», а не «во время атаки»).

Конница красных, видя, что ее никто не преследует, сделав дугу на восток, вдруг повернула к станице Ильинской. Это была «вчерашняя» конница красных – Отдельная кавалерийская бригада Коркишка. При ней не было ни одной подводы, понимая «пулеметных линеек». Она была равна по численности Лабинской бригаде. Но мы сильны пулеметами. Ее надо отрезать от Ильинской и атаковать.

Бой с красной конницей был бы более опасен, чем с их пехотой. Под генералом маленькая, невзрачная лошаденка. «Куда на ней он поскачет?» – думаю.

– Ваше превосходительство, пожалуйста, соберите пленную пехоту и представьте ее командиру корпуса генералу Науменко, – говорю я ему, находя «этот предлог» самым подходящим, чтобы оставить старого генерала в безопасном месте.

– Что Вы, Федор Иванович?!. Мое место возле Вас! Я начальник Вашего штаба! – очень решительно, с долей обиды, отвечает он мне, этот добрый и благородный человек.

В это время прискакал ординарец из штаба корпуса с приказанием мне от генерала Науменко: «Ввиду критического положения 4-й Кубанской дивизии – немедленно прислать к нему в резерв одну бригаду казаков».

Это было явно запоздалое приказание, посланное генералом Науменко до начала атаки Лабинцев. По этому приказанию легко можно было судить, как сам корпусной командир расценивал обстановку и боялся приближавшуюся к нему конницу красных. И наверное, наблюдая с высокого кургана боевое расположение своих частей и такой активный подход красной пехоты к станице Дмитриевской, видимо, не допускал возможности, что Лабинская бригада бросится в контратаку, – а отойдет назад.

Вместо помощи бригадой казаков я послал ему дивизию пленной пехоты.

В этом деле удивительно было то, что весь командный состав красной пехоты, как и политические комиссары, шли пешком в своих рядах, то есть командного состава верхом на лошадях, как это было принято у них, – н е б ы л о.

Обыкновенно старший командный состав и комиссары, видя неустойку, бросали своих подчиненных и спасались бегством на своих конях. Здесь этого не было. Все они были пленены.

Быстро приведя в порядок 1-й Лабинский полк и отправив пленных с конвоем, с Лабинской бригадой крупной рысью под уклон двинулся наперерез отступающей красной коннице, в изгиб речки Калалы, что у леска, по кратчайшей дороге.

Левофланговая группа красных, с перешедшими на их сторону кавказскими гренадерами, в нашем параллельном движении на северо-восток спешно, вразброд, по рыхлому весеннему льду переходит Калалы. Ну, думаю, вы-то от нас не уйдете!

Впереди бригады лавой скачет 4-я сотня распорядительного есаула Сахно, чтобы найти брод. Но я вижу, что казаки бросились по берегу в разные стороны и не идут в реку.

Бригада у леска. Речка топкая, и весенний лед совершенно не выдерживает тяжести лошади, проваливается. Мы вперились лбом в этот изгиб и упустили время, а красные, сделав большую дугу на восток, повернули к Ильинской и вошли в нее.

К ночи дивизии приказано было вернуться в Дмитриевскую – стать по старым квартирам. Ночью, по разжиженной грязи почти до колен лошади, прибыл в штаб корпуса для доклада.

Генерал Науменко рад и весел. Он буквально не знал, как благодарить Лабинцев, спасших положение. Просит садиться за стол, и угощает чем-то, и расспрашивает обо всем в подробностях. А потом, глядя на своего начальника штаба полковника Егорова и улыбаясь, говорит ему:

– Видали Елисеева?.. Какие штуки он отливает, вот молодец, право – молодец!

Егоров, как всегда, улыбается через пенсне и молчит.

Все это говорилось им так просто, что, ежели бы на нас не было военного мундира и речь бы шла не о бое, можно было подумать, что генерал Науменко рассказывает кому-то о какой-то новой безобидной проказе-озорстве какого-то Елисеева, может быть, ученика, но не выше ранга юнкера.

Генерал Науменко в обращении со своими подчиненными был очень прост, любезен и тактичен. В данном случае 1-й Лабинский полк в третий раз спасал положение корпуса, и исключительно доблестными своими конными атаками.