Читать книгу: «Белая королева», страница 2

Дверь приоткрывается на щель, ясно выдавшую: цепочку обитатель дома не снял.

– Доброе утро. – Приветствуют меня, однако, не слишком добро. – Чем могу быть полезен?

Я не сразу размыкаю губы. Слишком боюсь нарушить заветный обет и потерять тебя навсегда. Я теперь – героиня одной из песен, что ты пел мне, одной из сказок, что мы читали с тобой при свечах, одного из мифов, что таились в укрытии тканевых переплётов на полках нашей библиотеки. С мужчин и женщин в них часто брали обеты, подобные моему: не говорить, не смотреть, не отпускать, не кричать, не открывать одну-единственную дверь среди сотен в огромном замке. Нарушить обет всегда значило в одночасье разрушить своё счастье – или утратить всякую надежду на его возвращение.

Но кристальная звезда пульсирует в ладони сердцем изо льда, и я всё же отвечаю:

– Одна из Дивного Народа украла моего брата. Я надеюсь, вы поможете мне отыскать его. И вернуть.

Секунды, что человек за дверью медлит, вместо маятника часов отмеряют удары сердца – настоящего, живого, истекающего кровью из раны на месте тебя. Моего.

Цепочка по ту сторону падает со звуком сброшенных оков.

За отворившейся дверью – ровесник моего отца, останься тот жив. Сухопарый и длинный, похожий на рыжего ястреба с белыми перьями, тут и там пробивающимися среди охряных. Одежды его черны, как его глаза.

– Не знаю, смогу ли я помочь, юная леди, – говорит незнакомец, прежде чем впустить меня за порог. – Но я попытаюсь.

Я следую за ним вглубь дома мимо каменных стен, сложенных задолго до нашего родового поместья, в комнату, где на полках древних дубовых шкафов теснятся талмуды в вытертых переплётах. На столе дымятся и булькают реторты, гоняющие зелья по хрустальным трубкам, блестят золотые сферы астролябий и расстелены звёздные карты.

Когда жестом сухой ладони, похожей на птичью лапу, мне велят опуститься в глубокое кресло перед очагом, я начинаю понимать, почему ледяная звезда привела меня сюда.

– Расскажи всё по порядку, – велит чародей, опускаясь в кресло напротив.

Огонь в очаге заполняет комнату теплом, но оно не может согреть меня. Осколок холода поселился в моей душе. Кусочек льда ждёт своего часа в моей ладони.

И я начинаю рассказывать – с самого начала, со дня, когда Белая Королева явилась тебе впервые, и дальше. Как он велит.

* * *

Во второй раз она пришла две зимы спустя, когда мы почти уже не были детьми.

На следующий год розы зацвели вновь, но мне не пришлось обрезать их: тебе было всё равно. Призрак твоей матери перестал являться тебе в шлейфе их аромата.

То были два года, наполненные песнями и улыбками, прятками и совместным чтением, смехом и долгими прогулками в закатных лучах. Два года, вернувшие меня в то время, когда я была любима, счастлива и не одинока.

Она пришла, когда выпал снег и мороз заскрёбся в стекла, инеем вычерчивая на них белые перья. В те дни тебя одолевала меланхолия: тревожные события следовали одно за другим, точно предупреждая о том, что вскоре изменит наши жизни навсегда. У трёхцветной кошки, жившей на конюшне, часто ластившейся к нам, пропали котята. Одна из горничных однажды не явилась в особняк, и больше о ней ничего не слышали. Война с иноземным императором не прекращалась – война, в которой наши мужчины сражались за освобождение чужих земель, – и grand mere начинала каждое утро с молитвы за нашу победу, которая дарует долгожданный мир всей земле.

Один белёсый день перетекал в другой, задумчивые тени на твоём лице становились всё глубже. И однажды, вернувшись с уроков, я вновь не нашла тебя ни в твоей спальне, ни в моей.

Ни тебя, ни твоей гитары.

Одевшись, я вышла в рано сгустившуюся мглу и отправилась на берег реки, тогда тревожась лишь о том, чтобы горло и пальцы твои не слишком замёрзли. Ты надеялся найти успокоение, уединившись со своей музыкой в излюбленном месте. Я это понимала.

Я шла, прибавляя цепочку своих следов к твоим, оставленным на снежном палимпсесте, – рукопись нашего пребывания на этой земле, обновляемая каждый год. Ботинки проваливались в белизну, обжигающую щиколотки; свеча в моём фонаре рассыпала по ней искры и оранжевые блики.

…ещё прежде, чем увидеть, я почувствовала. Потусторонний холод, что уже ощущала прежде, проникающий сквозь бархат и кожу прямиком в плоть и кости.

Я побежала со всех ног.

Мост изо льда, мерцающий красками северного сияния, я увидела издали. Он перекинулся через реку, но не отражался в воде; в высшей точке его изгиба друг против друга замерли две фигуры, тёмная и белая. На бегу (совсем как когда-то) я выкрикнула твоё имя, но на сей раз это не заставило гостью из Волшебной Страны исчезнуть.

Пока я бежала, крича вновь и вновь, падая и поднимаясь, белая фигура подступила к тебе вплотную.

Башмаки мои коснулись переливчатого льда – он не был скользким.

Я почти подлетела к тебе. Протянула руку, чтобы сбросить тонкие бледные пальцы с твоих плеч, но воздух между нами оказался твёрже стекла.

Ты не вздрогнул и не повернулся ко мне. Ты неотрывно глядел на ту, что держала тебя в плену своего взгляда и своих ладоней.

– Я здесь! – крикнула я, надеясь коснуться тебя хотя бы голосом. Я не смотрела в лицо дивной незнакомки; я знала, что на неё нельзя смотреть, не то пропадём мы оба. – Взгляни на меня, вернись ко мне!

– Ему стоило бы уйти сейчас, графская дочь, – молвила гостья из Волшебной Страны, и так я впервые услышала её голос, в котором звенели льдинки и шептала метель. Пальцы, лежащие на твоём плаще, казались вылепленными из снега: один удар – и они рассыплются, только мне не дотянуться. – Со мной ему было бы лучше.

– Это не тебе решать!

Огонь моей ярости рвался с губ светлой дымкой, таявшей во тьме, – и, кажется, он заставил белые пальцы на твоём плече разжаться.

– И правда. – Гостья из Волшебной Страны отступила на шаг, так, чтобы ты оказался ровно между ней и мной. – Решение принимать не мне, маленький рифмач.

Ты остался недвижим. Тогда я молвила со всем жаром того пламени, что горело в моём сердце ярче любого фонаря:

– Заклинаю тебя: идём домой, брат мой, любовь моя, прошу!

И ты отвернулся от губительного манящего миража, протянул мне руку, ту, в которой не сжимал гриф гитары, – и, едва сумев коснуться её, я потянула тебя прочь, прочь, не оглядываясь. Мне не нужно было видеть тебя, достаточно было снова чувствовать твои пальцы в своих.

Я не остановилась, когда мы сошли с переливчатого моста, и продолжила идти, снова озаряя наш путь живым огнём. На гребне холма я решилась оглянуться, но ни моста, ни его хозяйки на реке уже не было – лишь сливающиеся с ночью воды.

– Прости меня. Я был глуп, так глуп…

Я едва узнала твой голос – глухой треск льда по весне.

– Всё кончилось, – сказала я, ведя тебя к дому. Его окна горели в океане тьмы путеводным маяком. – Она ушла, как уходила раньше.

– Я… не знаю, кончилось ли. Она одарила меня тем, что я и теперь несу с собой.

Слова, ледяными кубиками упав в пустоту, заставили меня замереть.

– Избавься от этого! – Я не винила тебя. Отказываться от даров фейри не менее опасно, чем принимать их, но слишком многие сказки твердили: дары эти таят в себе яд. – Немедленно, слышишь?

– Я не могу. Это… дар, что остался во мне.

Я подняла фонарь так, что он осветил твоё выбеленное холодом лицо. Вгляделась в него – и не отшатнулась лишь потому, что ничто в этом мире не заставило бы меня от тебя отшатнуться.

В серых глазах, которые я изучила лучше собственных, от зрачка к кромке радужки расходился рисунок неровных линий, пульсирующих голубым. Словно скалящиеся зубья разбитого зеркала, которых не было там раньше, – или осколки льда, поселившегося в тебе.

* * *

Прежде чем продолжить рассказ, я смолкаю, ведь следующая – последняя – часть тяжелее всего. Чародей не торопит и не задаёт вопросов, лишь протягивает мне глиняную кружку грубой лепки. В ней травяной чай; хозяин дома готовил его всё время, пока я облекала осколки памяти в слова, словно даря призракам плоть.

Меня удивляет, что чародей не держит прислугу, но я никогда прежде не имела дел с подобными ему. Только слышала от grand mere, что народ они эксцентричный. Быть может, для них подобное в порядке вещей.

Ещё одна причина, по которой дочери знатного рода невозможно и думать о том, чтобы стать одной из них.

Мои руки холодны, когда я размыкаю их, чтобы принять подношение. Ледяная звезда соскальзывает с ладони на плащ, замерев в дюйме от него. Она не тянется отчаянно к чародею, как раньше, – она деликатно скашивает цепочку туда, где осталась дверь в его обитель.

Она уже исполнила своё предназначение, приведя меня в нужное место. До чего мы договоримся, ей дела нет.

От меня не укрывается взгляд, который устремляет на звезду хозяин дома, прежде чем занять кресло против моего. В этом взгляде то, что подтверждает мою уверенность: я там, где должна быть.

В этом взгляде – узнавание.

– Соболезную, миледи, – изрекает чародей, сплетая птичьи пальцы под подбородком. – Не вините ни брата, ни себя. Сети для вас обоих расставили слишком ловко. В них попадали люди куда старше и опытнее, не говоря уже о детях вроде вас.

Я – девица на выданье, но для него, наверное, и правда ребёнок. И я без возражений опускаю голову, прежде чем сделать глоток, впускающий в меня частичку живого тепла. Вкус чабреца, душицы и малины распускается на языке, и я сама удивляюсь, что способна их чувствовать.

Руки мои по-прежнему холодны.

– Что же было дальше? – спрашивает он.

Глотнув воздуха, как только что глотала чай, я продолжаю говорить.

* * *

В третий и последний раз она пришла ещё две зимы спустя. Две долгих зимы, за которые приключилось многое. За которые мы перестали быть детьми.

За которые ты перестал быть собой.

Я могла бы вплести свой голос в хор других голосов и сказать, что всё началось после того, как ты вернулся с войны. Но всё началось раньше, гораздо раньше – с того вечера, как в твоих серых глазах поселился голубой лёд.

С тех пор я почти не видела радости на твоём лице, день ото дня становившемся сумрачнее. С тех пор больше никто не назвал бы тебя веснушчатым солнцем.

С тех пор ты стал отдаляться от меня.

Я спросила, что гостья с Той Стороны подарила тебе. Ты сказал, что это способность видеть вещи такими, какие они есть.

Я знала, что она лгала. Проклятый голубой лёд поселился в твоих глазах осколками кривого зеркала, искажая мир вокруг, заменяя все цвета в нём на серый и чёрный.

Ты стал равнодушен ко всем простым вещам, радовавшим тебя прежде. Сказкам, чаю, любимым кушаньям. Раньше ты восторгался красотой цветка, пробившегося из-под снега, – теперь лишь сдержанно кивал, когда я обращала на него твоё внимание. С губ твоих стали срываться злые слова: среди самого обычного вечера ты мог разразиться тирадой, виня слуг, grand mere, людей в целом в лживости, лицемерии и жестокости, не присущей даже зверям.

Однажды ты спел песню, которой я никогда не слышала прежде, – о деве, утопившей своё незаконнорождённое дитя у корней ивы на берегу реки, а затем последовавшей за ним от тоски и раскаяния. Я спросила, откуда ты узнал её, и ты ответил, что сочинил.

Прежде я никогда не слышала, чтобы твои собственные фантазии рождали нечто столь мрачное.

Но куда больше меня напугала другая песня. Та, что не была предназначена для моих ушей.

Я услышала её случайно, когда ты вновь ушёл на берег раньше меня, а я отправилась к тебе, окончив занятия. Ты зарёкся бывать у реки с наступлением холодов, но стояло лето, накрывшее поместье покрывалом влажной духоты.

Ветер издали бросил мне в лицо речную свежесть, гитарные переливы, отзвуки певучих слов. Я вступила под сень тисов неслышно, вслушиваясь.

Как только смысл слов стал мне ясен, среди лета я всем телом ощутила пронизывающее дыхание зимы.

Ты пел о фейри, чей плащ соткан из вьюги, а на челе мерцает корона из ледяных звёзд. В балладе она звалась Белой Королевой, и герой, повстречав её, очаровывался её красой. Он знал, что поцелуй Белой Королевы станет его концом, и всё же просил о нём, ведь для него не будет гибели прекраснее и слаще…

Песня оборвалась. Должно быть, конец ты ещё не придумал.

Я следила, как ты подбираешь аккорды следующего куплета и мурлыкаешь что-то себе под нос, а затем всё же произнесла:

– Ты называл себя глупцом. Ты говорил мне, что она пугает тебя. И ты складываешь о ней песни? Песни, подобные этой?

Гитара захлебнулась, всхлипнула нескладным набором звуков, как побитый ребёнок.

Ты обернулся и посмотрел на меня – в серых глазах стыли голубые трещины, смертная тоска и страх.

– Я не знаю, что со мной происходит. – Твой голос и выражение на лице заставили меня пожалеть о полных злости вопросах. – Порой я не понимаю, что пугает меня на самом деле.

– Я понимаю. – Присев на камень по соседству, я коснулась ладонью твоего плеча, понимая: мне никогда не забыть, как касалась его другая, будто выточенная из снега ладонь. – Она околдовала тебя. Заворожила. Это говорит в тебе то, что она оставила, не ты.

Ты обнял меня и заплакал.

Слёзы, капающие на выпирающие косточки моих ключиц, были не теплее талого снега.

…а затем пришла весть о войне.

Иноземный император, убийца моего отца, потерпел сокрушительное поражение в далёкой северной стране. Наш король призвал всех вступить в ряды армии, чтобы расправиться с его обескровленным войском. Чтобы положить конец угрозе, терзающей нас уже десятилетие.

Ты не мог остаться в стороне – ни как мужчина, носящий нашу фамилию, ни как брат, знающий о моём горе, ни как простой человек. То был шанс расправиться с опасностью всему миру. Ледяные осколки в глазах не могли погасить жар твоего сердца.

Тогда ещё нет.

– Ты пойдёшь и вернёшься с победой, как и подобает наследнику нашего рода, – сказала тебе grand mere на прощание.

Я, разомкнув просоленные горем губы, с трудом выпустив тебя из кольца своих рук, смогла вымолвить только одно:

– Вернись.

Ты ушёл, простившись со мной одним лишь словом, глядя будто бы сквозь меня – должно быть, на поля грядущих сражений.

А меня тёмным болотом поглотили месяцы ожидания.

Тем самым призраком, которых ты когда-то боялся, я бродила по залам, без тебя полным сумрака и тишины – такой густой, что порой мне хотелось раздвинуть её руками. Тишина заливалась в уши, в горло, и я захлёбывалась ею, как стоячей водой.

В спальне я обнимала гитару, которую ты велел беречь до твоего возвращения, и цепляла струны кончиками пальцев. Их переливчатый звон ненадолго отгонял тишину, но та всегда оставалась поблизости, как голодный волк.

Я понимала, что толкнуло тебя отправиться туда. Я не могла ничего сделать, чтобы ты остался со мной. Но знала: если ты не вернёшься, как однажды не вернулся отец, меня не станет вместе с тобой.

Ты вернулся.

Мы победили.

Когда на закате лета ты въезжал во двор особняка на боевом коне, даже розы чествовали тебя своим благоуханием. Все славили наследника рода, героя войны.

Только я едва узнала тебя. Казалось, последний живой огонь, горевший в твоих глазах перед уходом, погас – остался голубой холод.

Спешившись, ты заключил меня в объятия. В них было столько силы, что мне вдруг подумалось: руки, когда-то так нежно державшие гитару, теперь с лёгкостью могут переломить мне кости.

Лишь позже я осознала – в день, когда я прошептала «вернись», я видела истинного тебя в последний раз.

…всё, что последовало потом, было медленным умиранием. Природы. Года. Нашей семьи.

К сожалению, о последнем знал только ты. Что бы ты ни увидел на полях сражений, это оказалось слишком для тебя, смотревшего на всё сквозь кривые осколки льда.

Ты старался, как мог. Ты пытался улыбаться мне, коротать со мной вечера, как прежде, принимать мои ласки и дарить мне скупую нежность. Но всё чаще, задав тебе вопрос, я не дожидалась ответа – и видела, что мыслями ты далеко. Всё чаще взор твой становился неподвижным, устремлённым в одну точку за гранью зримого. Всё чаще я замечала, как ты глядишь в окно, будто ищешь или ждёшь чего-то в осенних сумерках.

И ни разу, ни разу с того момента ты не спел мне. Только брал порой гитару в руки, чтобы молча приласкать, как скучающего щенка.

В один из таких дней, не выпуская инструмент из пальцев, ты молвил отстранённо и буднично, будто поддерживая застольную беседу:

– Этот мир порочен по самой своей сути. Мы обречены с момента рождения. Воистину невинных не существует. Никакая истина не является абсолютной. Каждый человек таит в себе тьму, каждый день – выбор между большим и меньшим злом. Справедливости нет, и не воздастся по ней, сколько ни молись богам, сколько ни играй в праведника. Души даже самых близких никогда не откроются тебе до конца, и то, что в них таится, может быть ужасающим. – Ты задел струну пальцем, рваный лоскут звука походил на истеричный смешок. – Скажи, откуда ты берёшь силы жить, зная всё это? Или ты просто не понимаешь того, что с некоторых пор понял я?

Я не сразу нашлась, что ответить.

– Это снова говоришь не ты, – выговорила я наконец, – а колдовство Белой…

– Как легко тебе оправдывать всё этим… тебе, нежной розе, взращённой в роскоши, за всю жизнь не покидавшей родного сада. – Слова резали уже знакомой мне злостью, только впервые за всё время ледяные осколки повернулись в мою сторону и ранили не других – меня. – Мир куда сложнее и мрачнее сказок, которые ты выдумываешь для самоуспокоения. Да и не только ты. Поведать то, что вынудит тебя задуматься об истине?

Я молча выслушала всё, что ты сказал мне.

Когда ты договорил, я молча позволила тебе уйти.

Мне нечего было возразить тебе – тогда. Я искала слова весь следующий час. Когда, как мне казалось, я нашла их, я постучалась в твои покои, невзирая на время, близившееся к полуночи.

Ты не ответил.

Я толкнула незапертую дверь и вошла.

Тебя не было. Было письмо, брошенное на постель. Я развернула его, чтобы прочесть слова прощания, начертанные твоей рукой.

Я посмотрела в окно, за которым в стылой тьме падали с деревьев листья, так же, как выпало из моих пальцев твоё письмо. Только тогда я поняла, чего же ты всё это время ждал.

Первых холодов.

И возвращения Белой Королевы.

* * *

Чародей слушает рассказ о том, как я в последний раз бежала на речной берег, оставив твоё письмо у себя на постели посланием для grand mere. О встрече с Белой Королевой и заключённой сделке. О кристальной звезде и ледяной лодке.

Моя повесть заглатывает собственный хвост, когда я дохожу до нашей с ним встречи в этом доме. Я умолкаю, плотнее сжимая пальцы на опустевшей чашке.

– Белая Королева… – Чародей выговаривает эти слова так, будто переваливает их на языке, стараясь распознать вкус. Некоторое время глядит на астролябии и реторты, будто движение жидкости в них может дать ему добрый совет. – Я помогу вам отыскать её.

– Как?

– Отправлюсь с вами.

Я качаю головой, радуясь, что не позволила себе надеяться после слов «я помогу вам»:

– Это невозможно.

– Отчего же?

– Леди не до́лжно странствовать в сопровождении одного лишь незнакомого джентльмена.

– Положим, я не джентльмен, в этом можете быть уверены, – ответствует маг с мрачным юмором. – А познакомиться нам недолго. Господин Чародей, маг-покровитель близлежащего милого городка, к вашим услугам.

– Господин Чародей? – Я устремляю на него взгляд, который должен быть достаточно пристальным, чтобы без слов донести моё недоумение. – Это шутка?

– Миледи, я знаю эту звезду. – Длинный палец устремляется на ледяной компас аккуратным, выверенным жестом, точно указка на уроке. – Знаю, что она значит. Знаю даму, что дала её вам. Звезда привела вас ко мне, она сделала это не случайно, и она права. Я могу помочь вам. С одним условием. – Чародей подаётся навстречу, щуря зоркие ястребиные глаза. – Вы не будете задавать никаких вопросов ни обо мне, ни о моём прошлом. И узнаете лишь то, что за время нашего путешествия я сам сочту нужным вам поведать.

– Я недостойна знать даже ваше имя?

– В именах – особенно в именах кого-то вроде меня – кроется сила, которую я, будьте добры меня извинить, не склонен вручать в ваши хрупкие руки. Отчасти потому, что в эти руки и так свалился груз, вес которого для них едва выносим. – Чародей разводит ладони в стороны извиняющимся жестом, и кажется, что он вполне искренен. – Но поскольку, в отличие от нашей общей знакомой, я люблю честные сделки, взамен я не потребую имени от вас.

Я молчу, пытаясь понять, есть ли у меня выбор.

Герои сказок и мифов редко уходят далеко без помощи мудреца-наставника. У меня самой – только компас. Без прочих указаний я почти наверняка забреду в непроходимые горы и долы. И не глупо ли печься о репутации, когда на кону стоят жизни?..

Чародей может желать мне зла, однако в таком случае его злодеяние лишь приблизит неизбежное. И всё же, если сложить воедино крохотные детали…

У него есть собственный интерес поквитаться с той, что отняла у меня тебя.

Меня это устроит.

– Хорошо. Я согласна.

Чародей поднимается на ноги, прежде чем склонить голову в смешливом поклоне:

– Я рад… Леди-Дрозд.

От его внимания не укрылась пряжка моего плаща – серебряная птица, украшающая наш герб.

Что ж, имя не хуже, чем «господин Чародей».

Хозяин дома уходит, и я жду его возвращения в том же кресле. Усталость и горе притупляют любопытство: в иные дни я бы уже прижимала нос к ретортам и водила пальцем по корешкам колдовских трактатов. Теперь я разглядываю всё это издали, словно игрушки, спрятанные за стеклом, не предназначенные для меня.

Я здесь не чтобы восхищаться обителью чародея, в которой всегда мечтала побывать.

Я здесь, чтобы спасти тебя.

– Держите, миледи. – Вернувшись, господин Чародей протягивает мне пелисс² плотного алого бархата с длинными рукавами и кожаные ботинки, подходящие для дальних странствий. – Иначе вы далеко не уйдёте. Позволите вашу туфельку?

Я подчиняюсь. На чулках – кровавые пятна. Туфли, в которых я выбежала из дому, не слишком подходят даже для таких путешествий, что я уже предприняла.

Когда мне отдают ботинки, они оказываются точно по ноге.

Я не видела света магической печати, спрятанной под чёрными одеждами, но не сомневалась, что без магии и снятых ею мерок не обошлось.

Мы выходим из дома Чародея в осень. На дубовую дверь ложится тяжёлый навесной замок. Выходим будто бы налегке: за спиной моего спутника – кожаный заплечный мешок, небольшой с виду. С ним кажется, что идти недолго и недалеко.

Ледяная звезда тянет меня за оголённый лес.

– Идёмте, – говорит Чародей, учтиво подавая мне руку – и, приняв её, я отмеряю новыми ботинками первый шаг из той бесконечности, что отделяет меня от тебя.

…я найду тебя, брат мой, любовь моя. Сколько бы шагов ни пришлось сделать, сколько бы ни требовалось сносить башмаков, сколько бы ни сбивались в кровь ноги – я верну тебя домой, как возвращала всегда.

Я иду за тобой.