Непростые истории 3. В стране чудес

Алла Френклах

Родилась в Москве. В печально вспомнить каком году. По образованию химик. Сейчас живу в Нью-Йорке, работаю программистом. До определенного момента жила спокойной и размеренной жизнью, а потом отправила детей в колледжи, перестала убираться домa, посадила мужа на голодную диету и засела писать рассказы. Чем до сих пор и занимаюсь.

Артемида

Почему все новорожденные – кутята, галчата, дети – так пронзительно и жалобно кричат?

Двухмесячная дочка будит меня ровно в два часа ночи, cловно сверившись по часам. Рядом вздыхает Юлька. Сонно тараторит:

– Я сама. Я сейчас.

Выбирается из-под одеяла. Приносит захлебывающуюся плачем девочку, которую я ещё толком не привык звать по имени. Ксюшей-Сюшей.

Юлька устраивается поудобнее, подкладывает под спину подушки. Скрипят пружины старого матраса. Малышка судорожно всхлипывает и затихает, завладев грудью, которая, между прочим, раньше безраздельно принадлежала мне.

Укрываюсь с головой одеялом и проваливаюсь в сон. В следующий раз кормить Сюшу моя очередь. Бутылочка сцеженного молока ждёт в холодильнике своего часа.

Утром не могу окончательно проснуться даже под душем. Хожу по комнате как лунатик, собираясь на работу. Роняю одежду, натыкаюсь на острые углы. Юлька, перебравшаяся на середину кровати, зарылась лицом в подушку. Отросшие светлые кудряшки беспорядочно торчат в разные стороны.

Сюшa безмятежно дрыхнет в дареной колыбельке, церемонно сложив губы бантиком. Малышка спит в шапочке. Она почти совсем лысенькая – на голове только какой-то невнятный пух. Юлька боится, что девочка простудится. Сгребаю сo шкафа бумажник, часы и телефон. Выхожу в холодный коридор.

В метро душно. Расстегиваю куртку. Разматываю шарф. В голове звенит, как в полупустой свинье-копилке. Вагон качается, качается… Забыв-a-a-aюсь. Уплыва-a-a-aю.

Осторожно, двери закрываются.

Выныриваю из сна.

Передо мной, на сиденье напротив – Артемида. The goddess. Между коленей зажаты лук и колчан со стрелами. Белое отрешённое лицо будто светится в полумраке. Широкие брови срослись на переносице. Вьющиеся тёмные волосы схвачены лентой. Короткий хитон белым пятном сильно выделяется на фоне пальто и шуб. Девушка не из плоти и крови с грацией молодого, сильного животного. Под тонкой кожей явственно проступают мышцы. Руку выше локтя змеёй охватывает широкий браслет.

Артемида кидает на меня равнодушный взгляд и отворачивается.

Сонь? Явь? Морок?

Зажмуриваюсь. Смотрю снова. Артемида исчезла. Растаяла в спёртом воздухе вагона. На ее месте развалился толстый одышливый дядька. Волосатый живот вольно выпирает из разошедшейся застёжки на рубашке.

Дима, Дима. Фантазёр ты. Представил невесть знает что. Спать по четыре часа в день – вредно. Это ещё никого до добра не доводило.

На работе долго сижу, тупо уставившись в монитор. От выпитого в больших количествах кофе подташнивает. Дебет, спотыкаясь, гоняется по экрану за кредитом. А ведь мне повышение обещали. Плюю на работу и оплачиваю счета за коммунальные услуги.

Звонит Юлька. Жалуется, что моя мама учит её по телефону как правильно жить и ухаживать за ребёнком. Как будто я могу что-то с этим поделать. Две упаковки подгузников по дороге домой конечно куплю.

Сейчас упаду лицом в клавиатуру.

Иду в туалет ополоснуть лицо. Меня слегка покачивает, как в шторм на палубе.

Набираю в ладони холодную воду. Смотрю на себя в зеркало. За спиной стоит Артемида. Белая кожа сверкает в неверном свете мигающих неоновых ламп, как обсыпанная алмазной крошкой. Лук в руке, колчан за плечом. Поворачиваюсь. Упираюсь в насмешливый взгляд невозможных серых глаз. Крепкая шея гордо откинута назад. Сквозь тонкую ткань отчетливо проступает маленькая грудь.

А я сошла с ума! Какая досада.

Протягиваю руку. Осторожно дотрагиваюсь до тонкого запястья. Кожа у Артемиды нежная и очень горячая. Богиня отталкивает мою ладонь. Приподнимает в улыбке уголки губ. И исчезает.

По спине у меня течет холодная струйка пота. Обливаясь, отчаянно плещу в лицо ледяной водой.

В воздухе плывет незнакомый смолистый запах.

Дома помогаю Юльке купать малышку. Голенькая Сюня напоминает забавного обезьяньего детёныша. Она блаженно обмирает в теплой воде и обиженно плачет, когда я её оттуда достаю. Успокаивается только тогда, когда Юлька дает ей грудь.

После кормления Сюня, наконец, засыпает.

Зевота раздирает челюсти. Сажусь на край неубранной кровати. Притягиваю к себе Юльку. Расстегиваю на ней халатик. Кладу руку на набухшую грудь в старом, застиранном лифчике. Прижимаюсь щекой к мягкому животу. Целую кожу у кромки трусиков.

– Дим, сил нет, – виновато шепчет Юлька, – не сегодня, а?

Сижу с друзьями в баре на Остоженке. Вечер пятницы – святое время даже для молодого папаши. Баюкаю в руках стакан c виски. Петрович заглатывает вторую бутылку Короны. Олежек, эстет, грызет маслину из мартини.

Впервые за несколько недель удалось по-настоящему расслабиться.

В баре очень шумно. Чтобы тебя услышали соседи по столику, приходиться напрягаться. Но когда знаком с людьми со школьной скамьи, то и помолчать друг с другом приятно.

Олежек вертит кудрявой головой – выискивает хорошеньких молодых женщин. Я так никогда не умел – знакомиться на ходу. Со всеми и каждым. Каждые три месяца у Олежки новая пассия. И каждая следующая – красивее предыдущей. И ни в одну он не влюблён. Умеют же некоторые устраиваться.

Петрович подносит к близоруким глазам телефон, мрачнеет и пробирается к выходу. Его жена против походов в бар. Сейчас Петрович будет ей врать, что задержался на работе.

– Можно?

На освободившееся место опускается Артемида. Закидывает ногу на ногу, обнажая круглые коленки. Стопа в тонкой кожаной сандалии покачивается над грязным полом. В точёной руке – золотой, тяжёлый на вид, кубок.

– Любите вы, смертные, пить всякую дрянь

Голос у Артемиды глубокий и низкий. Красивый.

Сижу как дурак. Не знаю, что ей ответить.

Мадам, вы сегодня прекрасно выглядите.

Откуда вы взялись на мою голову?

Что есть, то и пьём.

– Дима, ты абсолютно неинтересный, неотесанный болван. Олежек бы сразу нашелся, что сказать. Но Олежек занят окружающими нас девушками. Артемида заливисто смеется, сверкая детскими мелкими зубами. Яркие губы блестят розовым атласом. Бьётся на шее голубая жилка.

Она встаёт с пластикового стула, наклоняется и неожиданно крепко целует меня в губы.

Быстро выпрямляется и, отступив от столика, растворяется в толпе.

Губы горят, словно присыпанные перцем.

– Чего это у тебя вид такой обалделый? – интересуется вернувшийся Петрович. – И чем это здесь так хорошо пахнет?

Отпираю дверь в квартиру. В коридоре стоит запах котлет.

Юлька и её мама, Наталья Игоревна, склонились над пеленальным столиком. Тихо переговариваясь, мажут малышке розовую попу какой-то белой дрянью. Сюня с иступленным наслаждением сосёт свой кулак.

Наталья Игоревна меня не жалует. Считает, что Юлька слишком рано выскочила замуж. А могла бы дождаться кого-нибудь получше.

– Что-то ты сегодня задержался… – ненавязчиво уточняет моя тёща. У Юльки сияют глаза.

– Дим, нас мама отпускает на несколько часов. Пойдем в кино, да?

Смотрю на смартфоне время сеансов. Юлька хватает куртку, и мы выскакиваем в морозный вечер. До кинотеатра совсем близко. Мы идём пешком. Хрупает под ногами снег.

Юлька радуется, как девчонка. Покупает себе попкорн, большой стакан колы. Во время сеанса, в самый душещипательный момент, вцепляется мне в коленку.

Возвращаемся не торопясь. Идёт снег.

– Поцелуй меня! – требует Юлька. Смеется и закидывает мне руки за шею. Для этого ей приходится встать на носки.

Мы стоим посреди улицы и обнимаемся, как зелёные подростки. Щёки у Юльки холодные и солёные от слез. Накрываю ее губы своими, ещё присыпанными крошкой перца.

Дома Наталья Игоревна ходит из угла в угол с истошно вопящей Сюней на руках. С облегчением отдает внучку Юльке и идёт одеваться.

Отвожу её домой. Уставшая тёща всю дорогу молчит. За что я ей очень благодарен.

Возвращаюсь около часа ночи. Паркую машину. Тру уставшие глаза.

На пассажирском сидении откинулась на спинку Артемида. Вьющиеся волосы выбились из прически и падают на лоб и щеки. На нежных скулах проступает лёгкий румянец. Белый хитон совсем не прикрывает груди. Лука и колчана со стрелами я не вижу

– Идём со мной! – требует Артемида. – Вчера я о тебе не знала, завтра я о тебе не вспомню. Но сегодня ты моя прихоть, смертный. Радуйся, ты попадёшь в мир нектара, мяты и вечной весны.

Машинально давлю на тормоз.

– …Меня дома ждут.

Артемида сердито хмурит брови.

– Ты не понимаешь, смертный, тебя зовёт с собой богиня. Другого шанса не будет. Без меня ты никогда не попадёшь за Хрустальную Грань. Никто по эту сторону не сможет дать тебе столько, сколько я. И я не привыкла уговаривать, смертный. Да?

– Нет, но…

Артемида перегибается через сидение и с силой нажимает на кнопку гудка. Пронзительный вой давит на уши.

А Артемиды уже нет. Исчезла.

Мне не нравится, когда меня называют смертным. У меня есть имя. И у меня есть Юлька.

Почему-то у меня ощущение, будто я опоздал на последнюю электричку.

Качу тележку между полок в супермаркете, поминутно сверяясь со списком. Куриные грудки, яйца, хлеб, яблоки. Мясо? Нет, что-то сегодня оно очень дорогое.

Ловлю себя на том, что все время оглядываюсь по сторонам. Жду.

Жди-жди, Дима. Жди у моря погоды. Только зачем? Сказать, как она тебе безразлична? Ха!

Мимо проносится на крейсерской скорости тётка в колючей даже на вид шубе с доверху набитой тележкой. Наверное, пытается побить рекорд Гиннеса по полному опустошению магазина.

Дорогая дама, не встречали ли вы здесь полки с амброзией и нектаром?

Хватит ли денег до конца месяца, если я завтра заплачу за квартиру?

Выхожу из супермаркета. Два увесистых пакета оттягивают руки.

С другой стороны улицы машет мне рукой Артемида. Тонут в снегу ноги, переплетённые тонкими ремешками сандалий.

Рот мой сам собой расплывается в улыбке.

Кидаюсь через дорогу, даже не посмотрев вокруг.

Артемида вскидывает лук. Звенит тетива. Падает на снег пёстрая птица с красной головкой.

– Ты со мной? – спрашивает Артемида.

Во рту так сухо, что я не могу произнести ни слова.

Опускаю на тротуар несчастные пакеты. Артемида протягивает мне руку. Хватаюсь за уголёк ладони, как утопающий за соломинку.

Мир вокруг уплощается, кружится, переворачивается. Летят золотым новогодним дождём ставшие удивительно близкими звёзды. Блещет зелёно-голубое море Эллады. Меня заглатывает нестерпимо яркое солнце.

Перед глазами рассеивается невозможно, немыслимо прекрасный сон.

Тёплое море с высоты птичьего полёта. Серебристые облака под ногами. Ложе в неувядающих розовых лепестках. Хитон, сброшенный на рога молодого месяца.

Открываю дверь. Снимаю в коридоре тяжёлые зимние ботинки в разводах соли.

Юлька с Сюней на руках выходят меня встречать.

Девочка широко разевает беззубый, старушечий рот. На щеках и на подбородке у неё яркая розовая сыпь. Большая голова зыбко покачивается на сморщенной куриной шее. Какой же у меня некрасивый ребенок. Они все такие в этом возрасте или только мой так отличился?

Делаю шаг к Юльке, обнимаю, целую в щёку. От жены исходит неприятный сырный запах. Она явно не успела сегодня принять душ. Тёмные, набрякшие мешки под глазами. Морщинок, морщинок-то сколько.

Да что же я. Ведь это мой маленький уютный мирок. Где мне всегда рады и всегда ждут. Почему вместо ванили и молока он пахнет теперь мокрым веником?

– С тобой всё в порядке? – встревоженно спрашивает Юлька. – Вид такой встрёпанный. Температуры нет?

– Всё отлично, – деревянными губами улыбаюсь я и ставлю на стол пакеты с продуктами.

– Так свет падает, будто ты загорел. Как в солярии побывал, – смеётся Юлька и гладит мою руку шершавыми как наждак пальцами.

– Есть будешь?

– Я прилягу, Юль. Голова что-то болит.

Захожу в тёмную спальню. Мне кажется, или рядом тоненько звенит тетива?

Через какое-то время приходит Юлька. Ложится рядом. Крепко прижимаюсь к её спине. Утыкаюсь носом в затылок.

– Завтра, – повторяю как заклинание. – Завтра всё вернется на круги своя. Завтра я стану таким, как раньше.

Юлькины волосы нестерпимо пахнут гарью и тленом.

Елена Есакова

Экономист по образованию. Закончила Пятигорский государственный технологический университет, работаю преподавателем уже восемнадцать лет, защитила диссертацию. Писать начала около пяти лет назад. Кроме художественных текстов, пишу научную литературу. Принимала участие в написании учебных пособий, монографий.

Профиль на синем сайте: https://ficwriter.info/moj-profil/userprofile/Fire%20Lady.html

Сказ о любви и ненависти

Снег шел уже неделю, всё сильнее укутывая избу в белоснежную шубу, заставляя жителей деревеньки Кислая Ягода сидеть по горницам. Мороз, невиданный даже седыми старцами, не давал и носа высунуть на улицу. Молодые девки да парни вздыхали – гуляния в честь зимнего Солнцеворота были под угрозой. Кто ж их пустит за ворота, если охотники, возвращающиеся из обледенелых лесов, сказывали, что безжалостный Карачун⁹ пустил на землю своих не знающих устали слуг. Никто не хотел встретиться с буранами, перекидывающимися в медведей-шатунов, или метелью, что стаей волков нагоняет любого путника.

А у Степана Бороды – верхового¹⁰ Кислой Ягоды – завывания и порывы ветра, бессильного перед стенами добротного бревенчатого дома, вызывали лишь довольную улыбку. В щедро натопленной клети¹¹ с огромной печью, украшенной намалёванной жар-птицей, царили мир и уют: стол и пол сверкали чистотой; на стенах закреплены душистые ветви ели, переплетённые красными лентами; запахи угощений чаровали, уговаривая желудок не дожидаться рождения всеблагостного Солнца.

Степан не уставал удивляться тому, что бабья работа спорилась в его руках – будто помогал кто. Уже и не верилось, что почти год назад потерял раскрасавицу любушку-жену вместе с чадом нерождённым. Стирались из памяти думы, что нет более путей, чтобы жизнь к спокойствию души повернуть. Да видно из благословенной Велесом осины в избе доска имелась – уходила день за днем чёрная печаль, оставляя в памяти светлый образ тихой да ласковой супружницы.

Уж срок подходил новую невесту искать и заново брак заключать, помня данное умирающей Машеньке обещание. Та, готовясь ступить в Семарглово царство, еле слышно попросила:

– Сердешный, не выплакивай глаза и не хорони себя заживо в моей могиле. Обещай, что к Жаворонкам¹² в избу приведёшь новую наречённую – пусть станет она тебе опорой и помощницей.

Сначала Степан и слышать не хотел о поисках невесты, как похоронил любимую, так в избе заперся, и запил по-чёрному. Но стали происходить в дому странности: то начатая бутылка потеряется, то мышь дохлая в кружке с настойкой перцовой утопится, то сам хозяин стакан с самогоном перевернёт.

«Так пить – только добро переводить», – вспомнил верховой любимые слова свата. Плюнул и прекратил себя жалеть. Да и дел накопилось.

Бабы своими причитаниями под окнами – это сколько же силы надо, чтобы три дня и три ночи завывать о его горе! – душу почище упыря вытягивали. Голосили разное: «Как бы не повесился с горя!», «Какой хозяин сгинул! Вся деревня на нём держалась!», «Жену в гроб загнал – вот и тянет она его к себе!», «Это она от его мужицкой силы занемогла! Не выдержала баба!», «Такой мужик пропадает! Свободный! Теперь держись, девки, верховой у нас завсегда своего добивается!», «Не больно-то он и плечист!», «Зато жилист, хитер, аки голодный волк и… борода знатная!». Много нового узнал о себе Степан. А уж как вышел третьего дня из избы – косматый, в старом тулупе, со стойким перегаром – так и разбежались бабы, собравшиеся во дворе на рыдания-посиделки. Только семечки во все стороны полетели – сиротливым воробушкам угощение, а деревне смеха на неделю.

А ещё, после девятого дня, стали сны приходить занятные – вроде любушка жива, всё по дому ходит да тихие песни поёт, слов не разобрать, но сердце греют, стужу выгоняют, весну и надежду скликают. А как проснёшься, будто силы прибавляется в руках – все лишь удивлялись, как у верхового за троих работа спорится.

Быстро приметил Степан, что жена грезится только когда он один в доме. Разогнал сочувствующую родню и баб, готовых в хозяйстве помогать, да и стал вдвоём с котом быт налаживать. Зато Марьюшку почитай каждую ночь видел.

***

Праздник Солнцеворота в Кислой Ягоде готовились встречать с размахом… деревенским размахом. Разбазаривания с трудом наживаемого добра Степан не допускал. Это столичным гулякам деньги легко достаются, а верховому небольшой деревни приходилось каждое зёрнышко учитывать, каждую ягодку примечать, каждую скотинку нумеровать, ну и каждого работника подгонять – куда же без этого!

Самая длинная и тёмная ночь в году только входила в свои права. Уже на рассвете с рождением молодого Солнца должны были начаться празднования: шумные гуляния с обильными яствами да благодарственными песнями щедрому Велесу. Ощущение краткого момента полного покоя и мимолётного счастья прервалось громким стуком в дверь. «Гостей в такой мороз – только чёрт бы и привез!» – успел подумать Степан и, спрятав недовольство поглубже, поспешил к нетерпеливым гостям – человека три, судя по сотрясанию избы.

– Кому не спится?! Жена под бочок не пускает? Все празднования завтра, а сегодня дайте вздохнуть от трудов праведных.

Из-за двери послышался насмешливый голос:

– Открывай, верховой. Иначе всю деревню побудим. По делу я к тебе, – вслед словам последовал удар такой силы, что добротные дубовые доски двери треснули в нескольких местах. – Открывай, Степанушка, иначе хуже будет.

Пришлось отпирать – в мороз с сенями нараспашку останешься.  Не успел Степан засов отодвинуть, как порыв леденящего ветра ворвался в натопленное помещение, распахнув дверь настежь и явив очам не дюжих парней разбойничьего вида, а бледного паренька в рваной рубашонке да дырявых штанах. Больше всего поражало, что малец стоял в быстро тающем под ногами снеге совершенно босой. Спутанные, серые – почти седые – волосёнки завешивали половину лица, оставляя видным один глаз. Остальные черты терялись – стоило поймать взгляд этого ока, подобного и цветом, и бездонностью болоту. Будто проваливался разум, оставляя непонятную тоску и трусливую дрожь в сердце.

С трудом Степан вынырнул из грязно-зелёного омута единственного глаза отрока – громкое и требовательное блеянье чьей-то козы вернуло сознание хозяину.

Верховой огляделся, не понимая как коза могла незаметно пробраться в дом, но заметил только в трёх шагах от себя огромную, худющую собаку, покрытую множеством проплешин.

– Это моя скотинка! – гордо заявил гость. – К ней не подходить, не пытаться задобрить, не кормить!

Затем щелчком языка заставил собаку утробно зарычать и оскалить жёлтые клыки. Зубки-то – любой медведь позавидует.

Парнишка, довольный произведённым эффектом, развязал свою засаленную котомку и вытащил свёрнутую берестяную грамотку:

– Читать-то умеешь, Стёпушка? – казалось, ему доставляло удовольствие обижать верхового – ведь без, пусть и небольшого, разумения грамоты и счёта на такие должности не брали. – В избу пустишь или продолжишь морозить?

Первый порыв – пригласить парня в дом – получилось придушить почти нерождённым:

– Вначале грамотка с печатью, а уж потом и стол с кроватью…

Отрок лишь величаво кивнул – разрешая читать.

На бересте красиво выведенные буковки сложились в смертный приговор для Степана:

«Степан Борода, верховой деревни Кислая Ягода был обвинён, согласно официальной клевете за нумером 1313, в доведении жены до смерти мучительной. Для разъяснения страшных подробностей душегубства, а при необходимости и приведения приговора, зависящего от результатов следственного дознания, в исполнение направлено Лихо Одноглазое, вольнонаёмный Искатель правды 1 ранга (бывший Пётр Горемычный). Пытки применять разрешается. Все расходы и хлопоты на перевыборы верхового деревни, в случае смертельного приговора, ложатся на самого Степана Бороду (до перевыборов лучше не казнить!).

Подписано: младший управитель канцелярии Кощея Бессмертного, Бров Неподкупленный»

Вместо грамотки, подтверждающей должность, малец дунул на пряди волос на челе. Оказалось, те скрывали не второй глаз, а его полное отсутствие.

Степан обречённо подумал: «Вот и дождался обещанной свояченицей мести», жестом приглашая Лихо в дом:

– Заходи, ежели по казённой надобности.

Верхового ощутимо потряхивало, но он старался страх не показать. Вдруг удастся беду вокруг пальца обвести, ну или разжалобить.

Парень поправил на плече котомку, по виду совершенно пустую, и направился в сени. В этот момент избу несильно тряхнуло, раздался звон разбивающейся посуды, а рыжий любимец – кот Жалоба – драпанул из хаты, не побоясь мороза.

Степан ахнул:

– Отродясь такой прыти за ним не припомню! Даже в марте ленился гулять.

Лихо горделиво вставило:

– От меня и не так бегут! – потом досадливо продолжило: – Оберегов у тебя в хате – аж глаз чешется! За посуду прости – издержки дознания, как говорится. Коли оправдают – всё с клеветника взыщут.

– А что были случаи?

– Ну… поговаривают, что и петух иногда несётся, – пошутило Лихо и засновало по горнице, будто принюхивалось. – Начнем, пожалуй… Ночь располагает к разговорам по душам.

– А может, с дорожки согреться да поесть, а уж потом и беседа легче пойдёт? – спросил Степан, а сам забегал от печи к столу – выставлял приготовленную к празднику снедь.

Лихо удивленно поглядывало на суету, но не возражало. Лишь когда хозяин протянул ему красный кафтан, возмутилось:

– Подкуп должностного лица?! Приятен… но не обязателен.

Однако сразу просунуло синеватые ручонки в лучшую праздничную одежду верхового, притянуло обе полы к впалой груди и притихло – будто, и вправду, могло почувствовать тепло. Хотя кафтан был откровенно велик, Лихо снимать его не собиралось.

Степан же вытащил спрятанный в подполе бутыль с перцовой настойкой и жестом предложил наполнить чарку:

– А что, подкуп нынче разрешён?

– Ни в одной грамотке, конечно, такое не писано, но сильно облегчало бы исполнение приговора. Ведь можно сразу голову твою буйную оторвать, а можно и несколько дней тоской и болью твоими наслаждаться.

– Да, есть ещё недоработки в законах…

Лихо встрепенулось, а глаз аж загорелся:

– Ты ещё и бесконечным правлением нашего Кощея-батюшки недоволен?

– Типун тебе на язык! Пусть его царствование будет вечным! Я про то, что нет границ совершенству. Мы-то каждый в своем дворе крупицы счастья ищем, а ему, бессмертному, виднее, как государством управлять.

– И то верно! – Лихо подвинуло пустую чарку поближе к Степану, который и забыл про бутыль в руке. – Бессмертие штука дивная. Меня ведь тоже смерть не берёт… За это и уважают на службе – сплошная экономия, даже провиант выдавать не надо.

Услышав, что Лихо бессмертное, верховой совсем приуныл. Сел на лавку, наполнил подставленную гостем чарку до краёв, а затем сам её и осушил. Крякнул – крепкая настойка у Марьюшки получалась, закусил пригоршней капусты квашеной и прикрыл глаза.

Лихо только облизнулось, но обиды не высказало, лишь решило допрос начать – раз уж поить и потчевать прекратили:

– Жену-то любил? Бил часто? – одноглазый подождал минутку и начал аккуратно выводить буквы на берестяном свитке: – Сразу запишу, что выпить любишь – сам вижу…

Степан в возмущении уставился на Лихо:

– Да я почти год в рот не брал горячительного! После запоя и не брал…

– Знать, и запои были?

Вздохнул тяжело Степан, подлил настойки себе и, махнув рукой, одноглазому тоже наполнил чарку:

– Один раз только и был… А жену я горячо любил. Никогда руки на ясочку¹³ мою не поднимал. Жили душа в душу…

Лихо с видимым удовольствием втянуло носом аромат настойки, затем отпило треть, чертыхнулось и зашарило по столу в поисках закуски. Только вся снедь, к которой прикасались его руки, тут же портилась: чернела, иссыхала, покрывалась плесенью или протухала. Лишь плошка с солеными огурцами осталась нетронутой на столе – не дотянулось до нее одноглазое.

Степан разочарованно крякнул – он-то надеялся напоследок хоть наесться. Лихо полностью разделяло его чувства:

– Вот так всегда… Прах и тлен…

– А если я предложу? Ведь настойка-то не выдохлась? – сочувственно спросил Степан, выкладывая пару огурцов на тарелку Лиха.

Одноглазый сначала осторожненько пальцем прикоснулся к предложенному угощению. Ничего не происходило. Тут он с неописуемым блаженством на лице впился острыми зубами в огурец. Только хруст стоял в горнице.

– Получилось! А ведь не кормил меня никто из допрашиваемых. Теперь буду их заставлять. Давненько я еды человеческой не пробовал – лет сто, наверное, – выпив остатки настойки, доел все заботливо подложенные Степаном огурцы.

– А может, секрет в том, чтобы от чистого сердца предложить?

Лихо вперило глаз в хозяина:

– Сомневаюсь… Я людские мысли насквозь вижу, все тайны и страхи ведаю. Ох и редко вы что-то бескорыстно делаете.

– А ты проверь! – Степану даже обидно стало – ведь не думал он сейчас ничего. Даже подавиться не желал.

Лихо, захмелевшее от крепкой выпивки, заеденной лишь огурцами, а может, просто с непривычки, хихикнуло и заявило:

– Так нечего же – одной трухой угощаешь!

– Погоди-ка, сейчас в погреб схожу и накормлю тебя от пуза!

– Ты только бежать не пробуй, Степанушка. Враз тебя мой зверь поймает и переломанным притащит обратно. А уж беглый завсегда виновен! – Лихо потянулось и добавило: – Не передумал угощать-то?

У Степана от страха не только мысли путались, но и сердце громко стучать боялось. Однако за снедью он всё равно пошел.

На улице от мороза даже овечий тулуп не спасал, зато в голове немного прояснилось. Осторожно пробравшись в погреб мимо следящей за ним собаки, Степан набрал полные руки засоленных мяса да рыбы. Хотел в избу вертаться – да ноги не идут. Оглядел он небо бескрайнее, лес, чернеющий вдали, дома с мирно спящими соседями – так жалко со всем этим расставаться стало, аж завыть захотелось.

Это желание от Степана, видимо, и подхватил облезлый пес Лиха. Громкий – пугающе непохожий на собачий – вой оповестил округу о тяжёлой судьбе монстра. Посчитав свой долг выполненным, зверь с кряхтением, достойным древнего деда, свернулся в калач и полными тоски глазами уставился на окорок, зажатый верховым под мышкой.

– Голодный? – зачем-то спросил Степан. Собака сглотнула и почти неслышно заскулила – боялась, что хозяин услышит.

– Где ты застрял?! – раздался недовольный крик из избы. И намного тише:

Раз, два, три, четыре, пять,

Смерть идет тебя искать!

А найдет – сожрёт, герой,

Поскорей ей стол накрой!

Степан было кинулся обратно в сени, но вспомнил безграничную печаль в глазах пса. Одни кости да кожа от животного остались! Хоть тут Лиху насолить!

Положив внушительную свиную ногу на снег, он подпихнул её граблями поближе к голодной собаке и поспешил к «дорогому» гостю.

А Лихо нагло развалилось на лавке и мурлыкало новую песенку:

Если Лихо не кормить –

Будет Лихо громко выть.

Ну, а если не налить –

Будет кто-то сильно бит.

Всех порвать и растерзать,

Коль не будут наливать!

– Да несу уже! Рук не хватает! – пожаловался Степан.

– Так давай оторвём парочку у соседа! – предложило Лихо, улыбаясь во все клыки. И куда их только прятало, когда трезвым было?!

– Лучше обойдёмся без подобного счастья.

– Я ж подсобить хотел… Кстати, нашел тут у тебя пару вещичек… – на полу валялись выпотрошенная куколка-берегиня, что жена собственными руками скрутила¹⁴, да обрывки рушника свадебного. Одна из ножек стола подломилась – вся еда сползла на Степанову лавку.

– Зачем набедокурил? – спросил хозяин, сметая с лавки вонючую грязь.

– Привыкай, Стёпушка, с Лихом жить трудно, маетно и для хозяйства одно горе. Пристанем, так и могила в радость будет.

– И после этого я должен тебя с чистым сердцем кормить, настоечки с улыбкой подносить?

Лихо на момент задумалось и согласно кивнуло:

– Некрасиво вышло, но я за это тебе утром на рождение молодого солнца дам полюбоваться – перед смертью оно особенно яркое!

– И на том спасибо, – Степан, заметив, что от чарки лишь черепки остались, предложил: – Ты прям из бутыля и пей. Мне ж не жалко!

Одноглазый на секунду заглянул верховому в глаза:

– Действительно… Не жалко. Уж не упоить меня надумал?

– А разве бессмертного можно этим убить?

Лихо засмеялось-закаркало, приложилось на несколько глотков к заветной бутылке и, довольно икнув, сказало:

– Нельзя! В этом и прелесть вечной жизни.

– А разве ничего больше не радует? – Степан накладывал Лиху побольше еды. И наблюдал, как растёт мёртвенно-белое пузо, выглядывающее из-под рваной рубахи и подаренного кафтана. Теперь он походил не на паренька, а на обожравшуюся бледно-синюшную лягушку.

– Много что радует… Когда плоть разрываю да кровушки свежей напиваюсь. Когда душу из человека тяну, страх нагоняю, бедою окутываю. – Было видно, что хорошо захмелевшее чудовище тянет на откровенный разговор: – Ведь чем мы – Лиха – сильны?! Слабостью человеческой! Ваши страхи нас кормят, сомнения – тешат, уныние – радует. А как сдастся совсем голова буйная, как сердце покинет последняя капля храбрости, как руки самому на себя наложить захочется, так и пора вас есть – лишь пустая скорлупа и остаётся.

От омерзения Степана передёрнуло:

– И много душ на твоей совести?

– Я счёт не веду. Мы – основа государственности и незыблемости власти Кощеевой! На страхе-то власть крепче.

– Но невинные же есть?!

– Кто?! – Лихо снова каркающе засмеялось и выпило ещё четверть бутыли. – Все виновны! Все… Думаешь, я разбираться приехал, ты ли жёнушку убил? Залюбил ли её до смерти? Или в объятьях задушил? И так видно, что забыть сих пор не можешь. Ясочкой зовёшь…

Одноглазый монстр уронил голову на грудь и очень громко для своего хрупкого тельца захрапел.

Степан метнулся в сени, стал натягивать тулуп, продумывая куда побежит. Но тут почувствовал, что штанину кто-то настойчиво дёргает. Опустив глаза, заметил коренастого человечка с длинной рыжей бородой, с локоток, покрытого шёрсткой-шубкой. В руке он держал смешную краснорогую куколку-козу¹⁵, а одет был в одну из рубашечек, что шила Марьюшка для дитя нерождённого. Гнев подкатил быстро – даже страх вытеснил. Захотелось сорвать с него одежду да пристукнуть.

Человечьим голосом заговорила  коза-оберег:

– Степанушка, не время гневаться – беда чёрная в горнице поселилась. Ты всё правильно делал. Главное, не испугался – для чудища одноглазого это страшнее, чем отрава. Нам бы его в баню заманить. Домовой, – она кивнула на рыжебородого, – сам поможет, и банника уговорит. Очень уж тот не любит, когда беспокоят после полуночи. Благо, что ты ему хлебца с солью исправно носил. Авось и подсобит с Лихом…