Читать книгу: «Линия соприкосновения», страница 3

Голод

Всё спонтанно. Вынужденная остановка, комендантский час, отзывчивость незнакомых служивых, аскетичное гостеприимство. Кров, ночлег. Случайность, как и многое в жизни. Как все встреченные за жизнь, как само рождение. Правда, всё, что волнует сейчас, – еда. Да и проспаться бы. Не до высоких материй.

– Знаешь, ты не обижайся, что ничего не спрашиваю, просто у меня нет эмпатии к людям, – говорит она. – Не то чтобы здесь лишилась, с детства такая.

Она отмахивает светлую прядь, плюхается на кушетку. Все куда-то испарились, полумрак светомаскировки. Одни. Выжидательно смотрит. Пугает, что ли? Или интригует. Смешно прям. Интересно, где тут у них камбуз. Небось есть какие-нибудь остатки ужина. На худой конец тушнина с хлебом.

– Когда поехала на первую войну, была совсем ещё девчонкой, – говорит она.

Потрескивание печки, копчёный запах нестираной амуниции, минимальный порядок, грубый стол. Типичная располага в бывшем жилом. На стене чудом уцелевшее небольшое фото из чьей-то прошлой жизни. Угадав мои мысли, она ставит чайник, покопавшись, высыпает на маленький стол сухпай. Батончики из сухофруктов, шоколад. Уже что-то. На вид лет тридцать, русые пряди по зелёной флиске, вполне милая, богоматерный взгляд, долгие паузы в разговоре, сильные уверенные движения. Что-то хрупкое и героическое. Грудастый символ страны. Сила и слабость. Родина-мать прям. Такие не первый век встают на место сгинувших мужиков, вытягивают страну. Да и воспитывают парней тоже они. Хочет выговориться. Что-то её мучает, свербит. Какой-то вопрос. Желудок некстати урчит от горячей жидкости, растворяя галеты. Она усмехается, отвлечённо пожамкав в ладонях митенки, начинает рассказ.

Говорит, первая война стала для неё неожиданностью – тихая контрактная должность в родном Пупырловске, кто знал, что её санчасть за сутки снимут и отправят на внезапное пекло? Я пожимаю плечами, соглашаюсь, мысленно намазывая паштет на горбушку. Где тут у них сухпайские консервы? Оглядываюсь. Нигде. Действительно, кто ж знал. Первая война. Растерянность, краткий испуг, уханье разрывов, рёв бронемашин. Спрашивает, знаю ли я, что такое бронеколонна на горной дороге? Представляю, канешн, хотя свидетелем, слава богу, не довелось. Она кивает.

– Но зато я поняла, что у меня совсем нет эмпатии. Просто не знаю, что чувствуют люди. Не могу представить. Но для войны-то это неплохо, а?

Наверное, неплохо. Хрен знает, что для войны хорошо. Решительность. У неё вроде есть. Но разве бывают люди вообще без эмпатии? Вскрыть бы её решительно, как жестянку перловки с мясом. И сожрать. На этой войне она доброволец. Замужем, трое детей, старшему четырнадцать. Ждут, гордятся. Как муж отпустил? А разве удержишь. Соглашаюсь. Кажется, решительная. Хотя всякое тут бывает. Груди призывно топырятся из термухи, отсвечивая в полумраке, как свежеиспечённые булки. Кажется, даже чувствую хлебный дух. Тёплые. Непроизвольно сглатываю.

– Не, давай только без этого. Ну ты понимаешь, – ловит взгляд она.

Мне-то что. Лишь пожевать бы. А ей выговориться. Сомнение у неё какое-то. Вот нашла стороннего слушателя. Война манит и женщин. Много таких, кто, испытав где-то сильные эмоции, уже не могут без подобного. Зачастую пугаются каждого выбуха, сразу неоправданное возбуждение: «Правда же, совсем близко? Правда же? Ты видел? Совсем рядом!» Потом пересказывают другим, преувеличивая опасность, снова возбуждаясь. И снова стремятся ближе к смерти. Мотыльки. Медики, блогеры, волонтёры, корреспонденты. Зона бд полна таких. Эта со своим прибабахом.

– Мне, кстати, это вообще неинтересно. Просто я другая.

Она задумчиво смотрит на свои ногти, которые давно требуют маникюра, прячет пальцы, встаёт с топчана и поворачивается к окну. Ну фригидная, бывает. Не многое потеряла. Зато подсела на войну. Теперь эмоциональная зависимость. Если честно, всё, что можно получить в той жизни, – дети, любовь, секс, достижения – не стоит и сотой доли того, что ощущаешь здесь. Это нужно признать. Но далеко не все рискуют быть бойцами. Это достойно уважения, даже преклонения. А ещё быть центром внимания между мужиками. Джекпот прям. Разве нет? Соглашается, но, говорит, главное – не в этом.

Помню, когда-то осознал, насколько мало дано человеку удовольствий, – первый алкоголь, первый секс, думаешь, неужели это всё? А где кайф? А о чём тогда столько разговоров, фильмов и книг? Продолжаешь, усердствуешь, гурманничаешь – эффект не многим выше. Обман, тотальный сговор. Через десяток лет понимаешь – да, это предельные радости, доступные человеку, такие вот маленькие и убогие. Как с этим жить? Аж жалко всё человечество.

– Как-то раз заметила, что мне несмешно там, где другие смеются.

Картинно поворачивается у окна, длит паузу. Опять о своём. Я представил, как поворачивается мясо на вертикальном шампуре в электрической жаровне. С меня ноль реакции – не тот слушатель. «Люш-кебаб», Донецк. Отсюда далеко, не скоро заеду, но аромат чувствую аж здесь.

Она не реагирует на безразличие, повышает накал, оказывается, их уазик недавно уходил от фпв. Чудом, как всегда. Таз в решето. Пожимаю плечами. Смерть ходит рядом, здесь в этом ничего необычного. Она говорит о детстве, замужестве, рождении детей. Откровенничает. Зачем-то опять пытается доказать, что лишена сочувствия. Явно выгораживает себя. Какая-то вина. Боится ответственности. Не земной, высшей. Так или нет? Она замирает. Кажется, попал в точку.

– Ты когда-нибудь ощущал так вот прям остро, что, может, это последние твои минуты и дальше ничего-ничего не будет? Ничего-ничего.

Отмахивает волосы, смотрит на меня, потом в окно. Где-то далеко кто-то рискнул включить фары на несколько секунд. Пронёсся с натужным гулом. Небось сейчас о том же спрашивает себя. Свет пробивается сквозь ячеистое мутное стекло, очерчивает контур её лица.

– Ладно, расскажу тебе. Только, понятно, никому, – вопросительно смотрит в глаза. – Ты трахался когда-нибудь с солдатом на передовой?

Я как раз задумался о самсе, которую крымские татары тут пекут у обочин, от внезапности поперхнулся слюной, сильно закашлялся. О чём она? Мама дорогая.

– Я это… – без эмоций продолжает она. – Вообще, не то хотела сказать. Сейчас поймёшь. Я ведь медик. Всякого тут насмотрелась. Жизни от меня зависят. Расскажу случай. – Садится рядом, отворачивает взгляд к окну. – Был срочный выезд на точку эвакуации, первую помощь там, перевязать, вколоть, ну ты знаешь. Так вот, мчимся мы на таблетке, водитель совсем юный паренёк. Всё вокруг прыгает, гремит на ухабах, особо не поговоришь. Но странно, такой молодой, а уже в штурмовиках. Они же долго не живут, да и опыт нужен. В общем, слово за слово, разговорила. Из зауральской глухомани. Школа, армия. На срочке уже контракт заключил, его сюда. Впервые большой город увидел – Донецк, да и то окраину. Короче, двадцать лет, а в жизни не было ни-че-го. Даже с девушкой не целовался. И вот мы летим, «за ленточкой» уже, неясно вообще, будем ли живы к утру. Понимаешь?

Я-то понимаю. Смотрю на неё. А говорила, эмпатии нет. Она чуть сердится:

– От каждой минуты зависят жизни. Понимаешь? Успеть оказать помощь, принять раненых.

Понимаю. Признаюсь, стало интересно.

– А он светлый весь такой. Даже веснушки ещё. Ну чё там может быть в двадцать лет. Щетины ещё нет, только пух. И безгрешный, Лунтик просто. Сразу вспомнилось, как нас возили на Аллею Ангелов, когда только прибыли в Донецк. Знаешь, там фото этих детей убитых. В тот раз были ещё и картины. Стилизованы одинаково, будто дети эти на воздушных шариках взлетают в небо. Так вот дети на этих картинах изображены смеющимися, радостными. Понимаешь, в чём дело? Радость, что на небо улетают. У меня от одного воспоминания переворачивается всё. Они верят в рай, понимаешь?

Не знаю, что и отвечать. Мусульмане тоже радуются, когда близкий умирает шахидом. А безгрешность детей заставляет верить в существование рая. Иначе… Иначе трудно примириться с устройством мира. И вообще, дети принимают реальность по факту такой, какая она есть. Выросшие на войне считают её нормой. Известно, юные бойцы бесстрашны, не видели жизни, чтоб противопоставить её смерти. Скорее всего, Лунтик вскоре отправится за этими детьми. И вот несутся они по ухабам, не сегодня завтра он погибнет, впереди раненые, которым срочно требуется помощь, где-то далеко муж и трое детей…

Да. А я буду жить. Кстати, ещё в детстве поняла, что у меня есть будущее. Это произошло внезапно. Давай расскажу. Однажды в школу пришли какие-то люди и вместе с нашими учителями по одному приглашали восьмиклассников на беседу. Я на год раньше в школу пошла, была младше остальных, но училась хорошо. И вот, приглашают в кабинет, где взрослые люди настойчиво спрашивают, кем хочу стать, о чём мечтаю, как планирую дальнейшую жизнь. И мне вдруг показалось, что они хотят что-то выведать. Такое, что знаю лишь я, но не знают они. Они были ужасно стары. Некрасивы, нездоровы. Несчастны. Это было очевидно. Им было, может, и так же, как мне сейчас, но тогда они казались мне угасшими. Потливые, больные. Пришли что-то вытянуть. Но в чём секрет? И я поняла. Они скоро умрут, а мне даровано жить. У меня есть будущее. Недоступное, недосягаемое ими. Вот и всё.

Кушать хотелось жуть. Только и думал, как бы поудачней закруглить её фразу, типа, ну всё, значит, всё. Надо бы порыться у них тут по сусекам. Хоть крупы погрызть. Но она продолжала:

– В этом есть какая-то огромная тайна, даваемая каждому. Понимаешь? Те, кто не успел её постичь, вынюхивает и выслеживает у других. Чтобы украсть. Я переживу их. Почему – не знает никто. С ходу не поняла, в чём суть, но решила ни за что не выдать. Сидела, молчала. Тут кто-то сказал: да ладно, она ещё маленькая. И прикинь, мня отпустило: значит, не будут пытать.

Печка хрустела очередным снарядным ящиком, лениво, без суеты, как накормленная скотина. Щедрое тепло. Она усмехнулась сама себе, расстегнула ворот кофты. Молчали. Может, зря так парится, бывают в жизни ситуации, как ни поступи – всё неправильно, тут обратная ситуация – любое решение верное. Мчаться спасти – правильно, потрахаться – волшебство, даже развернуться, испугавшись опасности, – такое объяснимо. Но мы живём одну жизнь, реализуем только одну цепочку событий. Это угнетает. Невозможно размножить себя, продолжить несколько альтернатив. Странный факт, девчонки, не получающие радость от секса, часто больше других к нему стремятся. Какая-то жадность, неудовлетворённость толкает искать недостающее везде, даже быть неразборчивыми. И ещё они не умеют готовить. Заметил такое. Ща было б неплохо. На языке снова возник мираж хрустящей обжигающей крымской самсы.

– Но я ведь тоже могу погибнуть в любой момент. И ничего этого больше не будет. Ты можешь погибнуть. Понимаешь?

Надо же. Не думал, что повернёт к этому. Наверное, та история плоховато вышла. Совсем расшаталась баба.

– Ты когда-нибудь ощущал, что, может, это последние твои минуты. И дальше не будет вообще-вообще ничего?

Кажется, этот вопрос уже звучал. Я понял, что она хочет этим сказать.

…Пальцы ещё несколько дней пахли ею. Как ни мыл. Хотя, признаться, специально не старался, всё-таки есть что-то в этом. Да-да, тем самым.

Воспоминание осталось острым. Не знаю, что с ней сейчас.

День, записанный красным

– Писается он.

К чему она это? И про кого? Наверное, речь о ребёнке. Сказала и осеклась. Только что тараторила, не остановишь. А теперь будто хочет уйти.

Мы разговаривали у калитки, в дом она не пригласила. Я стоял, оперевшись локтями о железную обрешётку ограды, она – с той стороны, ежеминутно оглядываясь на дом.

Обычная хата с маленьким палисадом и крошечными сенями, сетка облетевшего виноградника, укрывающая дворик, в глубине которого зиял сорванными с петель воротами пустой гараж. Из полутьмы гаража косо торчал столярный верстак, высовываясь наружу, с тисков почему-то свисали текстильные ремни. Рядом какие-то палки, железки. Бардак, в общем. Зачем она сообщает мне про ребёнка? Странная. Ну, писается и писается. Я не придал значения.

– Ничего, бывает, – говорю.

Она снова оглянулась на дом. Лет тридцать, полноватая, простоволосая. В джинсах и рубахе навыпуск, сверху накинута тонкая жилетка. Молодая ещё, из таких девушек, которых при обращении называешь «женщина», смотришь – видно, тянет семью. Не до себя ей. И ведёт себя как-то нервно. Это местные рекомендовали мне здесь поискать материал, типа «там тебе о-го-го расскажут». Но пока ничего определённого.

– Нет, это только чужие когда подъезжают. От страха, – сказала она.

Я поперхнулся, забыв, что хотел спросить. Она молча смотрела в глаза, заметил, нижняя губа её стала чуть подрагивать. Я бросил взгляд на гараж и верстак, что-то стало складываться в моей голове, не нашёл слов, пальцами потеребил волосы у виска.

– Знаете… Вы уж извините… Да и некогда мне… А присмотреть теперь некому. Ребёнок, сами понимаете… Не могу я так сейчас…

И, спотыкаясь, спешно ушла, приложив к щекам ладони.

На диктофоне остались её слова:

– Мы в погреба перебрались сразу, с начала марта. Тогда боёв не было ещё, но очень много отсюда стали стрелять, прям из Боровского. Говорили, что скоро в ответ сюда начнёт прилетать. Наши, элэнэровские, стояли, где Смоляниново, там. Примерно через неделю или две после начала из погребов мы вылезли за водичкой утром, видим, на вышке лесхоза рядом с украинским висит флаг американцев. Понятно, зачем повесили его, шоб видели ребята наши из ЛНР. И шоб мы видели и понимали. И было такое, появились британцы, поляков много, много техники страшной заехало. «Айдар» был у нас, тероборона и много ещё всяких, я в них не разбираюсь. И такое началось… Разное было. Старались прятаться, лишний раз не высовываться. И вот однажды дозвонилась до нас тётя Лида, это материна сестра из Подмосковья. Связи уже почти не было, еле-еле ловило иногда. Конечно, бегаешь по улице, трубку повыше держишь, ищешь место, где лучше сигнал. Мать и пошла. Я во дворе стояла. Мама с тёть Лидой разговаривает, шо всё хорошо, пусть не переживает, бабушка держится, ей восемьдесят шесть уже и мы все живы-здоровы, короче, более-менее нормально. Но уехать никак, нас уже не выпускали. Страшно, конечно, всем было просто так сидеть и ждать, шо будет. Ни выезда, ни въезда никуда не было, ни на Украину, никуда в общем, всё это было перекрыто, даже не могли мы хлеба купить, три месяца без хлеба жили, и мосты через Донец были взорваны. И вот, смотрю, какой-то военный возле мамы остановился, услышал, наверное, шо по-русски она. Машину остановил, с автоматом вылез, на мать направляет и говорит, что давай сюда швыдко свий тэлефон, ми пэрэверяемо, таки як ти сдают позиции наших хлопцив и гэроив и Украина гинет через таких бабив, як ти. Но говорит не чисто, а на ломаном, не западенец, просто когда говорят патриоты украинскими словами, но русским произношением, это сразу слышно. В наколках такой весь и усы длинные, но молодой. Я украинский хорошо знаю, в школе учили, а бабушка у нас чисто по-украински говорит, вот без этого галичанского, как сейчас. Ну так шо. Мама ему и говорит, нет, не дам я вам телефон, это особиста ричь была, короче, не дам вам телефон, мол, в моём телефоне информация, которая конфиденциальная и вам ну как… не положено, в общем. Шо боюсь ограбления, говорит, я вас не знаю, ну или давайте удостоверение покажите, кто вы, по какому поводу. А он автомат направляет – ну-ка, сепарка, давай сюды швидко на першее сиденье, едем в штаб к начальнику. Мама упёрлась – никуда не поеду, телефон не дам. Страшно, конечно, было, он с этим автоматом направленным, мать стоит перед ним, и ничего не сделаешь. Ладно, говорит, щас приыде наш командир, разбэрэца, хлопнул дверью, поехал. Вроде обошлось, но видно было, разозлился. Только он уихал, мать бежит ко мне, давай быстренько, помогай с телефоном срочно. Там только три русских номера у неё было. Тёть Лида, потом ещё тётя, она двоюродная маме в Воронеже и родственники в Ивановской области, город Приволжск. Я телефоны стёрла, историю удалила, кэш тоже вроде нажала «очистить» и даже фото полистала, но там у матери ничего опасного. Пошла быстро свой телефон очищать. Тут как раз они и подъехали. На машине было написано «Правый сектор».

Она ретировалась, я стоял и смотрел на проклятый верстак, висящие путы, вглядывался, стыдясь себя, в разбросанный по полу гаража хлам.

Ушла, ничего не объяснив, но из этих оборванных слов вытек ужас, остался висеть в воздухе. И не растворялся.

Синдром рассеяния

«А ты к Наташке загляни, – сказал кто-то, – она всем нормальным пацанам даёт».

И вот обшарпанный подъезд пятиэтажки, обитая дерматином дверь, в пакете звякает пара крымского портвейна, звонок не работает, тук-тук. Привет. «Привет», – полуулыбка. Удивлена, но радушна. Бедный уют пожелтевшей от старости квартиры, тёплая теснота пятиметровой кухни, два потёртых стакана с золочёной каёмкой.

– Слышала, у вас там разгон от начальства, – говорит она.

Есть в ней особенность, которая задаёт первое впечатление, – небольшая родинка над верхней губой. Из-за этого, даже когда она серьёзна, видится полуулыбка, что-то смешливое, скрытая ирония. Большие доверчивые глаза, пухлые губы. Кажется, открытый, очень весёлый и лёгкий человек. Садится рядом на табурет, дружески касаясь плечом, улыбается, бросив взгляд. На внутренней стороне запястья мелькает продольный шрам. Тренькают стаканы.

– Да нормально вроде, – отмахивается насчёт работы.

Раньше работала медсестрой в большом госпитале, сейчас перевели поближе к краю, где её первый раз и увидел. Конечно, грязи и крови больше, статус не тот. Плюс мужланщина, сапоги, на «вы» никто не назовёт. Но, кажется, не особо и сожалеет. Приветливая, всегда говорит с раненым, в каком бы состоянии тот ни был. Обычно айболиты строгие, это тоже правильно, всё-таки здоровье – большая ответственность, много всяких мелочей и нюансов, которые нужно неукоснительно соблюдать и больному. Но она по-другому. Как мать. Пожалеет, разговорит, улыбнётся. Всегда спрашивает, кто дома ждёт, из каких краёв да что там хорошего. Плюс родинка…

– Никогда не видела моря.

Родинка подтягивается чуть выше и замирает. Опять полуулыбка. Глаза тоже застыли, переглядывают что-то в памяти. Кажись, вино уже действует. Точно. Вдали непрестанно ухает. Действительно, похоже на море. Давно я дома не был. Уже просто воспоминание.

– Посткоммоционный синдром, – поясняет она.

Говорит, почти у всех раненых наблюдается. Провалы в памяти, рассеянность, расфокусирование внимания. Это после сотрясений, баротравм, контузий. Ну я-то не ранен вроде. Просто здесь время по-другому работает. Что было недавно, видится в далёком прошлом. Или пять минут, а кажется – вечность. Смотрю на неё. Родинка блуждает вверх-вниз, копит очередную фразу. Губы разомкнулись, но не стали ничего произносить, снова смежились. Что-то хотела сказать. Лучше б сказала. Ведь не ранен. Пока что.

– Ах-ха. Богатства нет, привычка осталась… Так у нас во всём, – улыбается, по-дружески ерошит мне голову.

Не сразу понял, о чём она. Оказывается, движением головы отмахиваю чёлку, а волос-то нет. Стрижен под троечку. Волос нет, а привычка есть. Шучу, что на будущее. Навык не хочу терять.

– А я пытаюсь быть доброй. Тоже, наверное, на будущее. – Она отнимает руку от меня и отворачивается.

Тянусь к бутылке, как можно дольше обновляю вино в стаканах. Не хочу смущать.

– Хорошие у тебя вены, – проводит пальцем по моему запястью.

Это значит, если надо срочно вколоть, легко вены найти. Пусть ещё расширятся. Добавляю вина. Она пару секунд рассматривает свои ногти, прячет пальцы в кулак. Отмахивает русую прядь. Волосы у неё будто мелированные. Неплохо смотрится. То тут, то там светлая полоса. Это от перекиси. Льют литрами, у них прям канистры в приёмной стоят. Всё равно всё в пятнах. Кровь едкая, даже брезент до дыр стирается, полотна носилок драные. Не выдерживает брезент.

– Скорей бы уже всё закончилось.

Хоть и заявляет так, но сама боится думать – как должно всё закончиться. У неё брат на той стороне. Уже, наверное, и воюет. Там всех бреют. Интересно, чем, думает, должна закончиться война?

– Не хочу знать, – говорит она, – хочу, чтоб просто кончилась, и всё.

Контакты прерваны. Мамка и брат где-то в Кировоградской. Понятно, сейчас прям по семьям вражда прошла.

– Нет, – поправляет она, – ещё с пятнадцатого.

Хочет, чтоб у них было всё хорошо, пусть даже и ненавидят, всё равно друг друга уже не понять. Люди не хотят знать правду. Это больно.

– А иногда правда убивает, – добавляет она.

За неделю до войны, когда обстрелы начались, местных детей массово вывозили в лагеря. Через месяц-два стали родителям возвращать, кому в Горловку, кому уже в Воронеж, а некоторых родителей уже и нету. Вот как им сказать?

Главное, чтоб дети не умирали, а мы-то…

– На Новый год так накидывали… А я, дура, думала – салют.

Какое-то неправильное свидание. Сильно тяжёлые темы. По-другому должно быть. Интересно, давно ли ей дарили цветы? Хотя б один какой-нибудь цветок. Вот и я даже – взял портвейн, пришёл. Не видел вообще, чтоб тут кто-нибудь с цветами ходил. Может, не продают, не обращал внимания.

– Я вообще-то люблю одуванчики, – успокаивает она. – Представь, подул – и всё. Хрупкость мира. А юный – такой сочный, яркий… И у всех детей носы жёлтые.

Никогда не забуду. Они стояли, получали гуманитарку. Девушка неопределённого возраста, с ней ребёнок лет четырёх. Вывезли из Бахмута. Ребёнок обернулся, увидел на мне камуфляж, вздрогнул, маму собой будто прикрыл и вытянул на обеих руках игрушку. Самое дорогое, что у него было. Кажется, какой-то плюшевый панда. Что-то я расклеился совсем.

– А в детстве любила цирк. Какое-то чудо.

Поднимает стакан, что-то выглядывает на просвет. Смотрит, как преломляется свет в насечке стекла, в каплях вина. Я в детстве тоже калейдоскоп любил. Родинка напряглась, выглядит серьёзной.

Всякое про неё говорят. Вроде застукали на бойце, поэтому и выперли со старого места работы.

– Пепел. Всё это – просто пепел, – говорит она. Наверное, про винный осадок в стакане. А может, и нет.

Неизвестно, что у них там под одеялом происходило, боец ничего пояснить не может, в отключке был. Она обосновала: мол, согревала своим телом. Парень сильно переохлаждённый был, тридцать два градуса, и посечён осколками, кровопотеря. Привезли, обкололи растворами, замотали, как мумию. Она осталась растирать, массировать, чтоб кровоток восстановить. Потом кто-то в палату зашёл, обнаружил её с ним в обнимку, почти голую. Скандал. Так рассказали.

– Веришь в судьбу? – поворачивает лицо, смотрит в глаза.

Э-э-э-э… Пока открываю рот, чтоб что-то сказать, она поднимает палец, произносит голосом робота: «И это правильно», задирает голову и смеётся. Тыщу лет не слышал девичий смех. Конечно, сказал уже, время здесь не так работает. Но честное слово, тыщу лет, не меньше.

– Знаешь, когда всё кончится, надену платье. Лёгкое-лёгкое. Белое-белое. И чтоб большие красные цветы на нём и чёрные стебли.

Какие-какие цветы? Что? Повтори, говорю, про платье. Она повторяет, что-то додумывая в уме, смущается. Конечно, я прекрасно слышал, просто хотелось, чтоб произнесла ещё раз. А лучше, чтоб повторяла и повторяла.

– Иногда себе боюсь сказать. В этом мы как дети.

Раскраснелась немного. Кожа у неё мягкая и белая. Будто и не юг здесь. Наверное, работа такая, постоянно по подвалам. Беру её ладонь, чуть влажноватая. Не отнимает.

Я уже не раз думал об этом – боюсь чувствовать. Боюсь любить и быть любимым, ощущать себя живым. Потому что снова буду хотеть жить, бояться смерти. Стану хрупким, уязвимым. Что вообще говорю такое… Кажется, охмелел.

– Этическая комиссия, – говорит она. – Обалдеть просто.

Это про тот случай с бойцом, из-за которого её сняли.

А меня что-то мрачные мысли нагрузили. Путаница какая-то в голове. Действительно, смешно же. Этическая комиссия. Просто обалдеть. Не могу удержаться, хохот прям. Этическая комиссия. Ну и ну. Почему-то становится так легко, так весело. Где там ещё бутылка?

– А у меня теперь никак не получается, – касается ладонью низа живота. – Даже в Ростов ездила, проверялась.

Только сейчас понял. Сразу не придал значения. Когда входил, бросил взгляд в комнату. Над неработающим телевизором, в уголке рядом с иконками, на полочке стоит фото. Наверное, она, кому ж ещё быть. Так вот. Держит на руках ребёнка. Просто пипец какой-то.

– Давай не будем… Но если будем, то давай.

Ничего не понял. Но согласен.

…И говорили, говорили, говорили, говорили, говорили.