Нашу память не выжечь!

Глава 11. Путь в Штуттгоф – путь к смерти

Здесь сжигали людей. Эту судьбу в безумстве и ненависти принес народам гитлеризм.

2. IX.1933–9.V.1945

Надпись на одном из памятников бывшего концлагеря Штуттгоф

Часа через два нас завезли в редкий лес, на территорию, где располагались эсэсовцы и комендатура лагеря. Навстречу бросилась охрана с криками: «Шнель! Шнель!» Били прикладами, ногами, по чему попало, чтобы мы быстрее выскакивали из прицепов, строились, а затем шли в сторону ворот лагеря. Мимо нас, грохоча деревянными башмаками (клюмбами), шагали на работу узники в полосатой форме с красными треугольниками на груди, измученные, больные, под крики: «Линкс, линкс!» (левой, левой!). Сопровождали их эсэсовцы с собаками на поводках. А над территорией развевались два стяга с фашистской свастикой и знаком СС.

Мы подошли к браме, обнесенной проволокой. «Ворота смерти» открылись, и мы вошли в лагерь. Прошли мимо деревянных вышек с часовыми и очутились за высокой оградой из колючей проволоки под высоким напряжением. Пройдя через двое ворот, мы увидели бараки, огороженные несколькими рядами колючей проволоки. Остановились у штрайштубы (регистратуры) политического отделения (politische Abteilung), находящегося на территории женского лагеря. К нам подошел начальник гаупштурмфюрер СС Майер и, полный презрения, уведомил нас, прибывших: «Вы находитесь в государственном концентрационном лагере, а это значит, что вы находитесь не в трудовом лагере, а в лагере уничтожения. Каждое нарушение правил внутреннего распорядка карается поркой, уменьшением пайка. Попытка к бегству – смертью. С этих пор вы не люди, а обыкновенные номера. Все ваши права вы оставили за воротами. Здесь у вас только одно право – вылететь через эту трубу». В этот момент он указал на дымящуюся трубу крематория. С тех пор труба крематория навсегда осталась у нас в памяти как символ гитлеровского насилия и зверства над беззащитными и униженными людьми.

Далее привели в барак ноенцуганг (для новоприбывших), раздели, постригли наголо, загнали под холодный душ. В другой комнате выдали номера с красным треугольником – символом политзаключенных, полосатую одежду, деревянные колодки. Здесь мой номер был 17322. Отметили, у кого вставные металлические зубы. Все это происходило с избиениями и пытками.

Красный треугольник – знак политзаключенных. R – означает «русский»

Затем направили в блок (барак) № 2 к Вацеку Козловскому, известному своей жестокостью. Было ему лет сорок. Седой и лысый, коренастый, широкий в плечах, глазки маленькие, без ресниц и бровей, лицо крупное и круглое. Он постоянно кричал, ругался, был похож на дикого зверя, физически очень сильный, одним ударом сбивал узника с ног, бил сапогами, толстой палкой, которая всегда была при нем. Излюбленное занятие Козловского – сбить жертву с ног, встать ей на грудь и приплясывать. Он заставлял несчастных людей ложиться в грязь и бегал по распластанным телам, бил их палками.

В каменоломне он заставлял таскать камни до тех пор, пока узники не надрывались. И камни эти нужны были ему не для строительства, а только для того, чтобы уморить как можно больше людей. Тех, кто не хотел достаточно быстро умирать, он калечил и избивал до самой смерти. Иногда просто проламывал череп камнем или железной палкой. Именно таким способом он убил в каменоломне собственного брата.

Однажды он с силой ударил меня через плечо за то, что я нарушил форму – надел пояс и затянул его сверху жакета (маринарки), чтобы было теплее. Было очень больно. Синяк на спине долго не сходил. В бараке были две комнаты (штубы) с нарами, где спали узники с блохами и вшами, комната, где складывали одежду перед сном (тагишрам), умывальная комната (вашраум). Здесь лежали голые умершие узники, на груди которых химическим карандашом были написаны номера. Отсюда ежедневно их увозила к крематорию на больших телегах специальная команда заключенных. Другие телеги загружались умершими узниками из других бараков, и их также везли к крематорию. Тела не успевали сжигать. Поэтому узников сжигали дополнительно в огромной вырытой яме с горючим.

В конце старого лагеря, недалеко от крематория, действовала газовая камера на сто узников. Их душили газом. За лагерем, возле крематория, стояла виселица.

Концлагеря были закрытого типа, живыми оттуда никто не выходил. Их окрестили как лагеря уничтожения (vernichtungslages). По строгости своего режима они были разбиты на три категории. Штуттгоф относился ко второй категории (заключенные в нем «не подлежали перевоспитанию»). О Штуттгофе можно сказать, как о дантовом аде: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Здесь царил один закон: никто в мире не должен знать, что творится за колючей проволокой. Избави бог! Эсэсовцы могли расстрелять узника, повесить, убить, бросить на растерзание собакам, избить, обобрать и т. д. Заключенный был вне закона. Он не имел никаких прав. Никакая юстиция его не защищала, хотя он и был занесен в инвентарную книгу.

Строительство лагеря было начато в августе 1939 года, а уже 2 сентября здесь появилось полторы тысячи узников. К 1941 году лагерь имел пятнадцать деревянных бараков разного назначения. Он находился на побережье Балтийского моря, между Гданьском и дельтой Вислы, в треугольнике, со всех сторон окруженном водой, что практически исключало возможности побега заключенных.

Эту местность люди, жившие здесь испокон веков, называли лесом Богов. Вот как описывает его бывший узник концлагеря Штуттгоф, литовский писатель, активный участник антифашистского Сопротивления, отказавшийся воевать в рядах немецкой армии, Балис Сруога в книге «Лес Богов»:

«Сей достославный уголок приютился на побережье Балтийского моря, в сорока пяти километрах к востоку от Гданьска. До 1939 года здесь было захолустье. Невдалеке хирел крохотный городишко Штуттгоф, почти деревня, каких в Германии были тысячи…

Лес Богов – так испокон веков называли ее люди. В нем жили боги. Не обычные боги. Не германского колена. Не Вотан, не Тор. Жили здесь потомки литовских богов.

В 1939 году Лес Богов неожиданно проснулся, ожил, зашевелился, будто вернулись его стародавние владыки… Но нет, не боги вернулись… Лес заселили люди, весьма похожие на чертей.

Кончилась польско-немецкая война. Самоуправление Гданьска решило устроить в Лесу Богов концентрационный лагерь для обращения непокорных поляков на путь праведный.

Как и во всех концлагерях, так и здесь, в Лесу Богов, царил один закон: никто в мире не должен был знать, что творится за колючей проволокой. В самом деле, не оберешься хлопот и неприятностей, если поползут слухи о жизни заключенных. Неровен час отыщется один-другой неблагодарный, поднимет шум и, чего доброго, обзовет радушных тюремщиков варварами. Избави бог! Не лучше ли осуществлять великодушные лагерные мероприятия втихомолку. Сторонний глаз и чужое ухо могут причинить непоправимый ущерб наемной пропаганде, превозносящей культуру и творческие достижения блюстителей порядка.

Лес Богов был далек от посторонних ушей и взглядов. Окрестных жителей было мало, да и те ревниво почитали новоявленных идолов. И, наконец, самое главное, географическое расположение лагеря было таково, что о побеге из уютного убежища, обнесенного колючей проволокой, нечего было и мечтать. С одной стороны – неусыпно охраняемое, особенно в годы войны, Балтийское море, с другой – знаменитый залив, с третьей – устье Вислы со всеми его рукавами, каналами и ручейками, с четвертой – узкий полуостров, отделяющий море от залива. Беглец, вырвавшийся из Леса Богов, куда бы он ни бросился, неизбежно утонул бы или попал в объятия полиции.

Осенью 1939 года сюда прибыли новоселы: отряд молодчиков гитлеровской СС и несколько сот оборванных полосатых нищих, в большинстве поляков из Гданьской области, обреченных на смерть. В лесу, примерно на полметра выше уровня моря, выросли первые жалкие палатки. Они официально положили начало концентрационному лагерю.

Смертники рубили лес, корчевали пни, осушали топь, утрамбовывали землю, взрывали горы, возили камень и песок, собирали бараки, возводили огромные каменные хоромы для комендатуры и администрации. Лагерь был задуман грандиозный, способный вместить более ста тысяч узников. Однако постройка его даже в 1945 году далеко еще не была закончена».

Среди лагерей уничтожения, таких, как Дахау, Майданек, Маутхаузен, Штуттгоф был не самый большой. Он был рассчитан на три-четыре тысячи узников. Однако уже к осени 1942 года здесь было около восемнадцати тысяч человек. Все новые и новые транспорты прибывали, а лагерь не расширялся. В нем по-прежнему было три барака для мужчин, один для женщин, и так называемый ревир (лазарет). Проблема «перенаселенности» решалась просто: обессилевших уничтожали.

С самого начала существования лагеря больше всего сюда привозили поляков. Они первые испытали на себе все ужасы палачей. Измученные изнурительным трудом, истощенные, люди не выдерживали и погибали, бежали на охрану, стоявшую на вышке с автоматами, чтобы их застрелили, прекратили страшные мучения. Охранники кричали: «Хальт!» (Стой!), узник продолжал бежать. Очередь из автомата – и узник падает. И такое повторялось каждый день по нескольку раз.

Рабочий день в лагере начинался в 6 часов утра и заканчивался в 19 часов. Поверка (аппель) в лагере была утром, днем и вечером. Пересчитывали узников, подсчитывали, сколько умерло и сколько необходимо завезти новых.

В 1942 году лагерь стал быстро расширяться. В Штуттгоф прибывали узники из Европы: голландцы, датчане, норвежцы, испанцы, французы и другие.

В книге Тадеуша Скутника «Исторический информатор. Штуттгоф» сказано: «В концлагерь можно было попасть по разным причинам: участие в подпольной деятельности, уклонение от принудительных работ (достаточно было немецкому бауэру, у которого работал заключенный, один раз заявить об этом), за гомосексуальные наклонности (это касалось исключительно немцев), за признание «национальным преступником» или «асоциальным человеком», за принадлежность к религии. Можно было попасть в лагерь за то, что кто-то был, например, польским ксендзом, польским государственным или общественным деятелем. И за то, что кто-то был евреем. Все эти виды «преступлений» были в лагере специально обозначены. Профессиональные преступники носили зеленый треугольник, направленный острием вниз. Политические заключенные – красный. Свидетели Иеговы – лиловый, гомосексуалисты – розовый, «асоциальные» – черный. Евреи носили желтый винкель, у них он нашивался острым концом вверх, а на него – другой треугольник, красного, зеленого или черного цветов, острым концом вниз. Таким образом, сплетение двух треугольников образовывало шестиконечную звезду – Звезду Сиона. Винкель должен был располагаться выше номера, и на нем проставлялась буква, обозначающая национальность узника».

За побег заключенным нашивали так называемый «флюхтпункт» – красную точку с красной каймой. Номера в Штуттгофе не татуировались. Больше всего в лагере было красных, т. е. узников, носящих красный винкель, как политические заключенные.

Все заключенные лагеря были разбиты на рабочие команды. К каждой был прикреплен эсэсовец – руководитель команды, отвечавший за порядок и работу. Но самой работой руководил один из заключенных, который назначался властями лагеря и именовался итальянским словом «капо», что значит «голова». На эту работу, как правило, назначались «зеленые». Это были уголовники крупного масштаба. «Зеленые» ухитрились захватить все ключевые позиции в лагерной администрации. Они занимали места старост, капо, или их помощников. Комендантом лагеря Штуттгофа был штандартенфюрер СС Хоппе, начальником заключенных – гауптштурмфюрер СС Майер, начальником рапорта, ответственным за порядок в лагере, – гауптшарфюрер СС Хемниц, начальником лазарета – гауптштурмфюрер СС Гейдель.

Хоппе был большим любителем зрелищ. Комендант лично присутствовал на всех многочисленных казнях через повешение. По приказу Хоппе палачи, которых все знали в лагере, торжественно надевали черные полумаски и такие же перчатки. Иногда, для разнообразия, Хоппе предпочитал приводить приговоры в исполнение не через повешение, а отдавая в бункеркарцере несчастных на растерзание собакам.

Шутцлагерфюрер СС Майер славился в лагере изобретением изощренных методов издевательства над узниками и их истребления. Так, он любил неожиданно, на мотоцикле, на большой скорости въезжать в толпу заключенных, оставляя вокруг искалеченных и трупы несчастных.

Майер построил специальную будку. В задней стене находилось отверстие. В эту будку заводили узника, якобы для «взвешивания» и измерения роста. А как только человек прижимался к отверстию, Майер стрелял в затылок из револьвера. При всех казнях, избиениях до полусмерти и смерти он получал огромное наслаждение.

Обер-палачом являлся староста Штуттгофа Фриц Зеленке. До войны он был осужден немцами на пожизненное заключение. Это был непревзойденный садист, убийца, вор огромного масштаба. Любая, на его взгляд, провинность заключенного вызывала в нем звериную ярость. Он забивал человека до смерти своей сплетенной из проволоки плеткой, подвешивал на крюк. При проверке на вшивость он сначала тыкал каждого в плакат с надписью: «Вошь – это смерть», вывешенный на стене, а затем уводил на мучительные истязания и смерть.

Были в Штуттгофе и другие «любители» садистских приемов. Например, любимец Зеленке блоковый Циммерман, блоковые Лукасик и Ганс. Они заставляли людей в морозы круглосуточно маршировать по лагерю. Падавших людей не поднимали, они замерзали. Так было уничтожено девятьсот военнопленных.

Цель гитлеровских палачей заключалась в том, чтобы как можно больше уничтожить заключенных. «Зеленые» блоковые, штубовые, капо и другие садисты высокого разряда на глазах у всех, ради собственного развлечения, могли проломить череп дубиной или камнем, утопить в бочке с водой, сбросить в канализационный люк, подвесить на крюк. Для уничтожения людей изобретались всевозможные способы и приемы.

Каждый день, когда узники после вечернего аппеля и ужина загонялись в барак и укладывались на нары впритык друг к другу, головой к проходу между рядами нар, в барак врывались два-три бандита, капо и штубовый. Последний своей длинной, угрожающей и стоящей жизни многим узникам палкой тыкал в одежду, сложенную так, чтобы виден был номер, и громко выкрикивал его. Заключенный должен был быстро вскочить, слезть с нар, и бандиты тотчас уводили несчастного в умывальник (вашраум), жестоко расправлялись с ним, убивали, и снова возвращались в барак, за очередной жертвой. И так, ежедневно, не менее десяти человек убивали только в одной комнате нашего блока. А в это время штубовый проходил между рядами и с размаху, с особой жестокостью бил узников.

Однажды я только устроился на втором ярусе нар, как в это время штубовый начал обход. Я накрылся с головой грязным, рваным одеялом, затаил дыхание. И вдруг сильный удар по голове. Штубовый сорвал одеяло и с криком «Raus!» стащил меня с нар на пол. В голове молниеносно пронеслось: «Это конец». В одно мгновение я собрал всю свою сноровку, смекалку, ловкость и нырнул в щель под нижними нарами. Штубовый даже не заметил моего исчезновения, он продолжил обход, а бандиты капо в тот момент потащили очередную жертву в умывальник. Так, на полу под нарами, я провел всю ночь. Смерть прошла мимо меня. Помогло не только то, что я был настоящий скелет небольшого роста и пролез в небольшую щель, но и моя спортивная ловкость и реакция. Они не раз меня выручали в подобных ситуациях. Трудно перечислить все способы издевательств, которые чинили «зеленые» блоковые, капо и другие.

Нас, семнадцать ростовчан, вывезли из гестапо города Торунь и доставили в концлагерь Штуттгоф 19 ноября 1942 года. До июня 1944 года дожили только пятеро, остальные умерли от голода, болезней, от невыносимых условий. Наиболее распространенной болезнью в лагере был голод. На завтрак и ужин узники получали небольшой кусочек хлеба и кружку кофе (каве), конечно же, не настоящего. В обед давали суп (баланду), сваренный из обрезков брюквы, моркови, капусты. Через два-три месяца многие заключенные умирали. Крематорий дымился день и ночь, а новые эшелоны с тысячами заключенных прибывали и прибывали. В бараках не хватало мест. Людей укладывали поперек коек по несколько человек. Узников не успевали убивать, сжигать не только в крематории, но и в больших вырытых ямах, куда бросали зажигательную смесь, душили в газовых камерах в специально приспособленных вагончиках.

Одним из самых эффективных средств массового уничтожения была работа. В лагере она означала приговор к смерти через несколько месяцев. За пределами лагеря, заключенные работали на разных заводах, например, цегельне (кирпичный завод). Там же были построены и филиалы военных заводов. Кроме того, заключенные работали на различных предприятиях: в портах, на аэродромах, в каменоломнях, находящихся на территории Поморья. Все узники, работающие за пределами лагеря, жили в Штуттгофе и только утром выходили на работу.

Первое время я работал в вальдкоманде (лесная команда). Это была очень тяжелая работа по подготовке территории для постройки нового лагеря рядом со старым. Работали на холоде и морозе. Вместе со мной были Владимир Куницкий, Николай Попов, Хачик Григорян. Мы грузили в вагонетки камни, грунт, песок, корни деревьев. Капо, хромой заключенный-уголовник, орал и подгонял нас: «Темпо! Темпо!», лупил плеткой, обходя вагонетку с двух сторон.

На этом участке мы проработали около месяца. Однажды, когда мы загружали вагонетку, к нам подошел человек, одетый в гражданскую одежду. С большим удивлением, разведя руки в стороны, обратился к нам по-русски: «Как вы сюда попали?». Дал команду подгонялам капо, чтобы они отъезжали, и стал расспрашивать нас, откуда мы и почему оказались в этом лагере. Я рассказал ему, что мы жили в городе Ростове-на-Дону. Наш город оккупировали, мы попали в облаву и были вывезены на принудительные работы в Германию, в лагерь Капен. В лагере нам было тяжело физически и морально. Мы очень тосковали по Родине и решили бежать. В Польше нас поймали, отвели в гестапо, потом перевели из одной тюрьмы в другую и оттуда вывезли в концлагерь Штуттгоф. Он внимательно слушал меня, а потом велел идти за ним. Подвел нас к большой ванне, размером по периметру 4×4 метра, наполненной желтой жидкостью с химическим составом. Рядом лежали аккуратно уложенные в штабеля обработанные бревна. Чуть подальше – необработанные. Их нужно было бросать в ванну, а через некоторое время крючками вытаскивать и складывать. Эти бревна предназначались для строительства нового лагеря.

Отсюда хорошо было видно охрану с автоматами. Охранники стояли через каждые десять метров за пределами лагеря, вдоль стройки.

Одеты мы были очень плохо: жакетка (маринарка) с номером и красным треугольником на левой стороне и полосатые брюки также с номером на левой стороне. На ногах деревянные подошвы-клюмбы. Сильно страдали от холода, простужались, болели разными болезнями. Измученные изнурительным трудом, истощенные люди не выдерживали и погибали.

В середине марта после аппеля и скудного завтрака нас, как обычно, с криками, подгоняя плетками, выстроили в колонну, чтобы идти на работу. Я с ребятами оказался в конце колонны. К нам подошел высокий молодой мужчина. Как мы позже узнали, это был поляк Владек Томчик, блоковый барака № 5. Четверых самых маленьких, щуплых, худых он отобрал и повел по территории в конец лагеря, а все колонны быстрым маршем ушли работать на строящуюся площадку. Пройдя через всю территорию лагеря, мы подошли к бараку, в котором находилась столярная мастерская (тишлерай). В ней увидели возле окон верстаки, в центре – пилораму, за ней – рабочие стеллажи, на которых находились различные инструменты для столярных работ. Тут же стоял сверлильный станок. Владек Томчик познакомил нас с Казимиром Краковским, старшим в столярке, с Чеславом Нарушевичем – он сидел в конторе, и с мастером Романом Ольшевским, который нам рассказал о различных видах работ. Я, Владимир Куницкий, Николай Попов и Павлик, украинец, должны были изготавливать ящики, нары для строящегося нового лагеря, делать клетки для кроликов, деревянную обувь (колодки-клюмбы) и выполнять другие виды работ.

Кроме нас в мастерской работали несколько узников-поляков, с которыми у нас установились хорошие взаимоотношения. Они были добрые и душевные люди. Здесь, по крайней мере, мы работали под крышей и не зависели от капризов природы. Работали мы много, научились выполнять все виды работ. Мастер к нам относился хорошо, но особенно почему-то был расположен ко мне. Может быть, потому что я был младше своих друзей на год. Как-то стал меня расспрашивать, кто я, откуда, кто родители. Я понял, что вызываю у него доверие, и не ошибся.

Однажды, взяв специальный чемоданчик с инструментами, мы отправились на участок, где требовалась наша столярная работа. Минут через 20–25, не доходя до крематория, мы увидели штабеля трупов, накрытых большим грязным полотном. Их приготовили к уничтожению. Пройдя несколько метров, мы подошли к работающим узникам, которые разбирали, сортировали обувь прибывших заключенных. За их работой наблюдал и подгонял капо. Нам нужно было отремонтировать большой ящик, куда складывалась отсортированная обувь. Чуть дальше, в стороне от лагеря, проходила узкоколейная дорога. На рельсах стояли два вагончика с поездом. В них загоняли узников, закрывали двери, поезд отходил, и в это время включали газ. После трупы выбрасывали и отправляли в крематорий, а поезд возвращался назад.

Об этой экзекуции я знал от старожилов лагеря, но, когда увидел вагончики своими глазами, да еще горы обуви несчастных, обреченных на страдания людей (а совсем рядом дымился крематорий), ненависть к фашистам и их злодеяниям перед людьми невыносимой болью пронзила всю мою душу. Шли молча, каждый был в своих мыслях и переживаниях.

Примерно через месяц в столярку поступила заявка на ремонт нар в женском лагере. И снова Ольшевский взял меня с собой. Мы пришли, когда все женщины были на работе. Вошли в первый барак, находившийся недалеко от штрайштубы (канцелярии), осмотрели нары, определили, что нужно отремонтировать, сделали замеры. Мы уже уходили, когда из штрайштубы вышел человек. Увидев нас, подошел поближе, поздоровался с мастером Ольшевским, внимательно посмотрел на меня, добрыми, не злыми глазами. В руках у меня был чемоданчик с инструментами. Роман Ольшевский сказал, что я русский и работаю у него в столярке.

Так я познакомился с Боликом Петровским – поляком, работающим в канцелярии. Позже я узнал, что он в силу своих возможностей в штрайштубе помогал полякам и русским. Так, с его помощью в столярную мастерскую были устроены три советских летчика, которые летом 1943 года прибыли в лагерь с группой советских офицеров. Им приказали пришить ляуфпункты на левую сторону груди, на спину и левую штанину.

Таких отличий до них никто еще в лагере не носил. Это были эмблемы на квадратной тряпице: черный круг, несколько меньший красный, а в центре белый. Словом, настоящая мишень, как в тире, только диаметром 12 сантиметров. При малейшем подозрении любой охранник обязан был стрелять в носителя мишени. Александр Пасин был из Москвы, Костя Шитов – из Горького, а Юрий Цуркан – из Одессы. Они проработали в столярке около двух месяцев. За это время я с ними очень подружился, и мы оставались добрыми друзьями до конца их жизни.

Переписывались, общались на встречах узников, бывали в гостях друг у друга. К концу лета Александра и Юрия перевели на новое место работы, в абладенкоманду, которая выполняла погрузочно-разгрузочные работы и перевозила на больших повозках тоннами брюкву, картофель. Благодаря Александру и Юрию и нам, ребятам, иногда перепадала брюква и картошка. К тому времени мы уже жили в одном бараке.