Читать книгу: «Уроборос. Проклятие Поперечника», страница 3

– Ты можешь мне объяснить, зачем держать тут все эти кассы? – голос Микаэлы, может быть, и хотел бы стать возмущенным, но это у него не получилось. – Всё равно ведь не запрещается брать в магазине всё… Нет ни охраны, ни кассирш… Но при этом кассы не убирают. Не понимаю я этого. Убери ты эти проклятые кассы, и дышать станет легче.

– Возможно, именно в этом-то и вся загвоздка. Кассы не убирают, чтобы сохранить в нас элемент напряженности и тревоги. Чтобы оставить нам напоминание: не всё здесь так просто и не совсем бесплатно… Иначе мы расслабимся, превратимся в простых обывателей, в обычных потребителей. Будем есть, спать, иногда прогуливаться… Подробные отчёты перестанем составлять, мозги совсем засохнут… А так мы проходим мимо касс и вспоминаем, что у нас есть работа, которая оплачивается – вот, целый торговый центр, где есть всё, что душе угодно, и можно брать, что заблагорассудится… Мы ни в чём не нуждаемся, практически любой наш запрос быстро рассматривается и удовлетворяется… Сплошные пряники… И этот длинный ряд касс, вызывающий в нас на короткое время легкую тревогу – не такой уж и страшный кнут… Можно перетерпеть…

– Как ты всё замечательно объяснил! А то я ходила мимо касс, поджав хвост, боялась, злилась… Хотелось взять что-нибудь потяжелее да раздолбать их одну за другой… А тут ты с этим объяснением… Теперь я своё мнение поменяю, зауважаю кассы и особенно тех, кто за ними стоит… Или не стоит… Сегодня обязательно засяду за развернутый отчёт – он будет очень длинным и почти полностью посвященным кассам, моим переживаниям и раздумьям, связанными с ними… А в конце недельного отчёта потом напишу своё пожелание: не могли бы вы нафиг убрать все эти кассы… Никогда ещё такого не просила… Но ты сегодня сподвиг меня на это…

Я мельком взглянул на Микаэлу, идущую рядом, чтобы понять – шутит она или говорит серьёзно. Но по её очень правильному профилю ничего нельзя было разобрать.

– Тебе, кстати, тоже советую… – продолжала Микаэла, толкая свой взгляд вперёд, словно таран, освобождая им себе пространство для ходьбы. – Если ещё никогда не делал такого запроса, сделай. Представляешь, если сразу два свидетеля с соседних участков сделают одинаковый запрос. Наверняка, его не смогут игнорировать… Как чудесно тогда мы заживем, когда однажды придём в магазин, а там нет ни одной кассы… Пропадёт последний кнут – останутся одни пряники…

Зачем-то Микаэла сегодня упорно шла вместе со мной – никогда она так не делала. Встречались, болтали, расставались – вот и всё, чем обычно заканчивались наши встречи в Торговом центре. Но сегодня Микаэла прошла вместе со мной мимо касс и не отставала дальше. Я не знал, как от неё избавиться – не говорить же ей прямым текстом, что я желаю остаться один. Помолчав немного, она продолжала говорить:

– Я много раз читала тебе наизусть стихи, которые Сорго посвящает мне… У меня хорошая память… Он почти каждый день, когда мы с ним встречаемся на нашей границе в церкви, читает новое стихотворение… Сидит там на лавочке, воздев лицо, словно молится, а сам всё время оглядывается, ждёт, когда я войду… И вот я вхожу… Церковь как всегда безлюдна… Нет ни души кроме Сорго… Я подхожу к нему, сажусь на соседнюю лавку, смотрю далеко, где амвон и возвышается крест… Сорго меня приветствует и сразу же, без предупреждения начинает читать новое стихотворение, посвященное мне… У меня такая память – если в неё что попало, то уже не улетучится… так что я помню все его стихи – их не сотни, а тысячи… Вся голова моя ими забита… Хочу избавиться от них, да не могу… А он новые сочиняет… Никакого продыху мне не даёт… Вот небольшой отрывок из последнего… О, вы, бессмертные боги…

– Стоп, стоп! – прервал я Микаэлу. – Дальше пойдут рифмы: боги – ноги, бог – ног, богам – ногам, богов – ногов и так далее?

– Богов – ногов – такой рифмы нет, – сообщила Микаэла.

– Это я так.... А можно сегодня обойтись без стихов, посвящённых великолепию твоих ног? В другой день я готов выслушать их в двойной объёме… А сегодня меня ждёт гость… Надо продуктов набрать, угощение какое-нибудь состряпать.

Было у меня опасение, что после этих слов Микаэла предложит свою помощь в готовке еды, но она на удивление не воспользовалась предоставленным случаем – может быть, посчитала, что навязываться дальше бессмысленно, или просто задумалась о чём-то и упустила шанс, который я на этот раз почти готов был ей предоставить.

Она замедлила шаг, стала постепенно отставать, я оглянулся всего раз, изобразив на лице, как мне показалось, извиняющуюся улыбку – хотя не чувствовал себя виноватым ни в чём, был уверен, что ничем Микаэле не обязан, ничего ей не должен, и наши ежедневные встречи и расставания во время обходов практически ничего не значат и не стоят, о них я уже тысячу лет, как перестал упоминать в отчетах, возможно, и Микаэла тоже. Их уже встречами и расставаниями нельзя было назвать – так, мимолетные эпизоды в жизни, которые и дальше будут продолжаться до бесконечности, потому что им просто деваться некуда, а совсем не потому, что в них есть хоть какая-нибудь нужда.

В общем, вскоре я остался один среди стеллажей, холодильных витрин и морозильных камер, заполненных продуктами, от многообразия которых разбегались глаза и кружилась голова – ещё оставалось небольшое опасение, что Микаэла передумает, догонит меня и начнёт давать советы – какие продукты брать и что готовить – даже предпримет настолько отчаянную попытку напроситься в гости, что я не найду в себе сил отказать ей. Но всё прошло относительно гладко, никто не мешал мне делать мучительный выбор: в растерянности я блуждал по огромным отделам – мясному, рыбному, овощному, фруктовому, бакалейному, хлебному, алкогольному. Охлажденка, заморозка, консервы, зелень, молочные продукты, кондитерка и всё остальное – я с изумлением взирал на всё это, словно видел впервые. Обычно я старался брать только самое необходимое, проверенное, лишь изредка баловал себя чем-то новеньким – в случае если понравится, брал потом ещё. Давно миновали те времена, когда я опасался, что завоз продуктов по какой-то причине прекратится, и я останусь голодным – теперь я брал продуктов ровно столько, чтобы употребить полностью, не выбросить ни крошки. Каждый день во время обхода я заходил по долгу службы в Торговый центр, заодно почти на автопилоте, не теряя ни секунды, набирал в тележку свой весьма скромный, но довольно вкусный и сытный паек, проходил сквозь напряженное пространство касс, перекладывал всё из тележки в рюкзак и уносил домой.

Сейчас же я находился в полнейшей растерянности, рассматривая стеллажи и витрины с продуктами, читая названия, понимая, какую бездну блюд можно из всего этого приготовить и не понимая, как мне с этой бездной справиться. Было совершенно непостижимо, зачем кто-то, кого я даже ни разу в глаза не видел, держит всё это, каждый день направляет сюда Поставщиков, которые добросовестно и с невероятным тщанием выполняют свои обязанности – проверяют срок годности, привозят новые продукты, увозят старые, чистят всё до блеска. Не ради же меня, Микаэлы и ещё нескольких случайных Путников, которые решают здесь набрать продуктов. Все вместе мы, даже если бы очень постарались, не смогли бы употребить в пищу и малой доли того, что здесь было представлено – разве что вдруг решили бы объесться и упиться вусмерть, после чего нам уж, точно, было бы всё равно, сколько и чего тут осталось.

Странно, но моя растерянность перед лицом такого многообразия и неспособность понять, кем и зачем оно создано, не привели меня к полному замешательству и ступору, что, наверное, должно было произойти – я катил тележку от стеллажа к стеллажу, машинально складывая в неё то, что было мне привычно. А уже у касс решил, что основным критерием выбора будет мой рюкзак. С собой из телеги я взял лишь то, что в него поместилось. Пара бутылок крепкого спиртного, маринованные огурцы, палка вареной колбасы, упаковка макарон, банка тушёнки, десяток яиц в коробке, буханка хлеба, майонез. Так и бросил телегу с не вошедшими в рюкзак продуктами у касс, что ещё никогда не делал, вышел из Торгового центра, никого не встретив, и побрел по Дороге в сторону Дома.

Удивительно, как много этот высокий худой человек с лицом, похожим на каноэ, успел сделать в моё отсутствие! Протопил баню и дом, попарился, приготовил ужин, накрыл на стол. Встретил меня в моём любимом махровом халате цвета морской волны – его лицо ещё не остыло после бани, было красным и блестело испариной, а глаза не просматривались сквозь запотевшие стекла очков, которые он периодически протирал пальцами.

Курт встретил меня на пороге – видимо, ждал моего возвращения, сидя на лавке у окна и периодически выглядывая в него. Заметив, что я приближаюсь к дому, поднялся и подошел к двери, чтобы я, открыв её, первым делом увидел его, встречающим меня, а за ним – накрытый стол. Всё продумал – сидящим за столом, парящимся в бане, суетящимся за плитой он смотрелся бы более проигрышно, чем прозорливо встречающим меня на пороге. И затараторил… О том, какая у меня простая, функциональная и жаркая баня, какая мягкая и чистая вода в колодце. Как уютно в моём деревенском доме, как мало дров нужно, чтобы протопить печь. Попарившись и помывшись, он взял на себя смелость воспользоваться одним из трех моих махровых халатов, что, как он надеялся, не сильно меня расстроит и разозлит. Но ведь я сам позволил ему хозяйничать, брать всё и всем распоряжаться. Также он взял на себя ответственность проверить, какие в доме есть съестные припасы, чтобы приготовить из них перекус перед ужином. Чистка, жарка картошки с салом на чугунной сковороде, нарезка черного хлеба, простенькая сервировка стола – стало для него чистым удовольствием.

Я заметил внутри себя чувство недовольства гостем – он так легко распорядился моими вещами, пусть и получив на это моё разрешение. Недовольство проплыло во мне, подобно кораблю, и скрылось за горизонтом, а я, проводив его взглядом, остался стоять на берегу перед совершенно чистым морем.

– Банька хороша! Но я не буду вам предлагать париться, потому что, как говорится, хозяин – барин, и у вас, скорее всего, есть специальный банный день. И сегодня, что-то подсказывает мне, не он, – говорил Курт с важным видом пятясь и давая мне возможность снять обувь, переодеться в домашнее, выложить из рюкзака продукты и разложить их по полкам, подойти к умывальнику, ополоснуть лицо и вымыть руки. Я делал всё это не спеша, стараясь продемонстрировать гостю и убедить самого себя, что я всё-таки хозяин в этом доме. Так же степенно я проследовал к столу, занял своё привычное место и внимательно осмотрел то, что приготовил Курт. Тарелки расставлены, столовые приборы разложены, хлеб аккуратно порезан, приготовлены высокие прозрачные кружки с большими ручками, из которых я обычно пью пиво, сковородка стоит посреди стола, накрыта крышкой и полотенцем, чтобы картошка медленнее остывала.

Курт дождался, когда я устроюсь на своём месте и осмотрюсь, только после этого принёс из холодильника две банки пива. С приятным хрустом открыл их за кольца одну за другой, вылил в кружки, слегка наклоняя их, чтобы пиво стекало по стенке и меньше пенилось, снял со сковородки полотенце и крышку, большой ложкой выложил на тарелки солидные порции – картошка ещё дымилась, заманчиво блестела поджарками и пахла так аппетитно, что я невольно сглотнул слюну.

Курт не сделал ничего, что могло бы спровоцировать моё раздражение и упрек, всё выполнил неторопливо, но максимально продуманно и аккуратно, как заправский официант – я хотел к чему-нибудь придраться, но не нашёл к чему. Мне оставалось лишь молча восторгаться его ловкостью и учтивостью, находясь в предвкушении холодного пива и жаренной картошки с салом.

Теперь гость мог сесть за стол напротив меня, но не сделал этого неловко и впопыхах, а выдержал паузу, продемонстрировав чувство собственного достоинства и в то же время проявив уважение к хозяину – когда, наконец, сел, то всем своим видом продемонстрировал, что он удостоен высокой чести находиться здесь, которую постарается обязательно оправдать. И браться за столовые приборы не спешил, выжидательно глядя на меня.

– Вам, как гостеприимному хозяину, принадлежит право первому приступить к трапезе, – с очень торжественным видом объявил он. – К тому же я не знаком с вашими обычаями, привычками и верованиями. Может быть, вы каким-то особым образом благословляете пищу перед её вкушением или делаете что-то уникальное, как принято в разных народностях и религиях… Поэтому я подожду, но в любом случае присоединюсь к вам и разделю с вами, если позволите, эту пищу…

– Ничего особенного. Просто беру и ем, – сказал я и начал есть. А картошка-то оказалась пожарена на славу! У меня так вкусно не получалось – или сыроватой оставалась или пережаривалась. А тут – прямо идеально! Кусочки один к одному, хрустящая корочка, внутри сочные, мягкие, перченные и соленые в меру. Идеальная закуска к пиву. Съев свою порцию, взял добавку. Пока, говорить не мог, всё время жевал, орудуя вилкой, запивая пивом.

А вот Курт ел по-другому – словно перед ним не какая-нибудь обычная картошка с салом, а изысканное блюдо из ресторана: спина прямая, подбородок поднят, локти не стоят на краю стола, вилочка придерживает картошку, нож отрезает небольшой кусочек, который отправляется в едва приоткрытый рот, мизинцы слегка оттопырены, процесс пережевывания и глотания неспешный, культурный, небольшой глоток пива – и – достаточно. Любо-дорого было смотреть на то, как Курт кушает. Настоящее благородное шоу!

В общем, я остался доволен трапезой и даже начал с симпатией поглядывать на Курта.

– Вы превосходно жарите картошку, – похвалил я. – Должен признать, что гораздо лучше меня.

– Уф! Слава Богу вам понравилось! А то я переживал, – обрадованно всплеснул руками Курт. – Вы были так добры ко мне. Пустили в дом, разрешили хозяйничать. Я попарился, воспользовался вашим халатом. Хорошо пожаренная картошка – скромная плата…

– Согласен, что скромная, – перебил я. – Но, возможно, у вас есть кое-что более ценное – кое-какие познания… Надеюсь, их хватит, чтобы помочь мне.

– Вы мне льстите и, явно, преувеличиваете мои более чем скромные познания… Я, конечно, постараюсь помочь вам, но не расстраивайтесь, если не смогу…

Я поднялся с лавки, чувствуя, что пришло время закрепить успех трапезы чем-то более крепким, чем пиво. Вынес из пространства за печкой, которое именовал кухней, бутылку водки и пару стопок. Налил до краёв, сел за стол, предложил гостю выпить за знакомство, но он отказался, сказав, что вообще не пьёт спиртных напитков. Хотя чокнуться не отказался – пришлось мне пить в одиночку. Опустошив стопку, я занюхал пустой вилкой, всё ещё вкусно пахнущей жареной картошкой с салом, и тут только заметил, что пиво в бокале Курта ни на сантиметр не убавилось, только пены почти не стало – получается, он брался за ручку, элегантно подносил край кружки ко рту, касался его губами, и у меня создавалось полное впечатление, что он пьёт пиво мелкими глоточками. Вот же удивительно! Оказывается, он только делал вид, что пьёт – то ли из вежливости, то ли ещё из каких-то соображений, а в реальности и глотка не сделал. Странным и необъяснимым всё это мне показалось, и я решил на досуге над этим поразмыслить и обязательно записать в отчёт. Пока же задал Курту вопрос, на который, я надеялся, он сможет дать ответ:

– Вам что-нибудь говорят такие имена как Микаэла и Сорго?

– Это всё, что вас интересует? Не такой уж и сложный вопрос, как я опасался… Что касается имени Микаэла, то это женская форма еврейского имени Михаил. Переводится, как "подобный богу", ну, или "подобная богу" в случае с Микаэлой. Известные женщины с таким именем в основном спортсменки, модели и артистки… Скажем так, не отмечено оно в истории печатью интеллектуальности… По поводу Сорго – тут тоже всё просто. Нет такого имени. Скорее уж, это кличка… Сорго – травянистое растение. Применений у него много. Самое известное, пожалуй – из него делают веники. В сенях вашего дома, я заметил рядом с мусорным ведром веник светло рыжего цвета – он как раз сделан из сорго.

– Веник?! – я не знал, чему больше удивился: многогранным знаниям Курта или тому, что Свидетель с соседнего с Микаэлой участка назван в честь растения, из которого делают веники.

– Именно. Веник. Гибкие, но в то же время прочные стебельки, уложенные в плотную структуру. За не имением веников, сделанных из современных материалов – удобная и незаменимая в домашнем хозяйстве вещь… А на счёт клички Сорго – смею предположить, что она дана человеку, обладающему внешними чертами, присущими венику, сделанному из сорго… Кто дал ему такую кличку – большой шутник…

Но что-то на лице Курта не было и намека на улыбку, да и меня на смех не пробило – скорее, во всём этом чудилось что-то таинственное и зловещее. Я не заметил, как налил и выпил ещё водки – на этот раз даже вилкой не занюхав. Курт присвистнул:

– Надеюсь, увеличение темпа пития не вызвано моим объяснением слова "сорго"? Будет обидно, если это негативно скажется на выполнении ваших служебных обязанностей…

– Каких обязанностей? – опешил я.

– Самых что ни на есть служебных. Вы же, как я понял, числитесь свидетелем на этом участке дороги. Руководство доверило вам ответственное дело. Не собираетесь же вы его игнорировать?

– Конечно, не собираюсь… – машинально ответил я. – Но… Почему это вы вдруг, собственно говоря, так обеспокоились моими обязанностями?

– Да вы не переживайте так сильно! – Курт дружелюбно улыбался, запотелость со стекол очков сошла, и я увидел сквозь них близко посаженные глаза, противоречащие улыбке, источающие, как мне показалось, жесткий, колючий, немилосердный взгляд. – Я уже довольно долго иду по дороге, лично знаком, без преувеличения, не с одной тысячью таких же как вы свидетелей. С некоторыми общался не один день. Меня, в определённом смысле, даже можно назвать знатоком свидетелей… И, как думаете, что я могу сказать конкретно о вас?

– Что? – разговор становился настолько для меня необычным и интересным, что я совершенно перестал чувствовать действие выпитой водки.

– Вы уникальная личность – свидетель, который пустил меня в свой дом. Остальные, несчетное количество, как я ни напрашивался, как ни изгалялся, даже на порог меня не пускали… Говорили, что для таких как я есть мотели, гостиницы, трактиры и так далее… Везде бесплатная еда и кров. Ешь, пей, живи где хочешь и сколько хочешь. Но под свой свидетельский кров не пускали… В отличие от вас… Вы пустили, дали возможность хозяйничать, я попарился, одел ваш халат, приготовил вашу еду, сижу за вашим столом… И ничего… Поэтому, смею вас заверить, вы – уникум, среди всей своей свидетельской братии – исключение из правила…

Как так? Неужели это правда – никто из тысяч свидетелей, к которым он обращался, не пустил его на порог? Только я? С Петрой всё ясно – она бы ни за что не пустила этого проныру в свою обитель. Там даже я, её сосед, никогда не бывал. Но остальные-то! Неужели ни одного не нашлось, кто бы пустил Курта к себе в дом? В это не верилось. А если это правда, то – не совершил ли я чего-то запрещенного?

У меня аж спина похолодела. Я начал лихорадочно поднимать в памяти все запреты и правила, прописанные в контракте – среди них не было ни одного, хоть как-то регламентирующего порядок приглашения. Не существовало прямого запрета пускать Путников в дом.

Видимо, смятение и беспокойство, целиком захватившие меня, стали заметны Курту, потому что он попытался меня успокоить:

– Вам не стоит бить тревогу по этому поводу. Я выяснил абсолютно точно, общаясь со множеством свидетелей, что нет запрета для свидетелей приглашать к себе домой гостей, а также – угощать, беседовать, оставлять на ночлег и так далее…

– Почему же тогда все отказались это делать, кроме меня? – не смог я скрыть тревогу.

– Как раз по этой причине я решил, что вы – уникум. Может, вы сами объясните, почему пустили меня? Что же касается остальных, то самое популярное объяснение их отказа было таким: мол всё, что происходит за стенами моего дома – касается всех, а всё что в стенах – только меня… Там – мой внутренний мир, в который никто не имеет права вторгаться…

– Внутренний мир… – повторил я.

– Именно так. Все, кто удосуживался хоть как-то объяснить свой отказ, а не просто игнорировать мой вопрос, ссылались на свой внутренний мир. Как будто я пытаюсь вторгнуться в него, чтобы разрушить…

– А это не так? С какой тогда целью вы пытались проникать в дома свидетелей? Вокруг ведь действительно много мест, где можно остановиться на ночлег и даже поселиться на постоянной основе… Но вы упорно стремились проникнуть в дом свидетеля… И вот, вам это удалось… Теперь скажите – зачем?

– Чтобы излить душу… – коротко ответил Курт.

– Излить душу?

Значение этих слов не было для меня загадкой, но в устах Курта они прозвучали как-то странно – по-новому – как будто я впервые их услышал, поэтому не смог сразу понять их смысла. А когда понял, продолжал гадать – точно ли они имеют такое значение или ещё какое-то – скрытое, недоступное для понимания простых смертных.

– Я сказал что-то запредельное? Вам неведомое? Разве вы не каждый день с этим сталкиваетесь? Наблюдаете, встречаетесь с новыми путниками, выслушиваете их исповеди, анализируете, записываете, отправляете отчёты выше по инстанции… Что, по-вашему, делают многие путники, когда беседуют с вами? Изливают душу. Что в этом такого? Я не понимаю. Почему мне обязательно надо изливать душу в дороге, на берегу реки, в лесу, на улице, в городе, в магазине, в трактире – неизвестно где и кому? Может быть, я хочу излить её в тёплой обстановке, сидя за столом, находясь в доме свидетеля дороги, у которого, кстати говоря, работа такая – принимать на себя излитые души! Вот ответьте мне – почему меня всё время гонят? За что?!

Курт так резко встал с лавки, что мне показалось – он сейчас выпрыгнет из моего халата, полы которого хлопнули подобно крыльям птицы. А ещё стёкла его очков заблестели, словно сбрызнутые слезами. Казалось, ещё немного – и он, как загнанный зверь, начнёт метаться по моему дому.

– Но вот же я, не задавая лишних вопросов, пустил вас, – пришла моя очередь успокаивать Курта.

– И то верно, – как-то уж очень быстро успокоился он.

– Это произошло впервые. Раньше я никогда не принимал гостей. Так что и повода отказать не было… Надеюсь, и дальше не будет… И раз уж вы здесь, и готовы излить душу, то – давайте, изливайте! Я вас выслушаю…

– Поверьте, это самые прекрасные слова, которые мне довелось слышать за всю мою долгую жизнь! – Курт не спешил садиться обратно за стол. – В благодарность за эти слова, доставившие мне столько радости, я готов взяться за приготовление ужина из тех продуктов, которые, я заметил, вы принесли с собой – с вашего разрешения, конечно же…

– Пожалуйста, – разрешил тут же я. – И раз уж вы такой всесторонний знаток всего, то ответьте на вопрос: почему вкусные блюда – например, такие как ваша картошка с салом – не столько утоляют голод, сколько разжигают аппетит…

Курт скрылся из виду за печкой, где стал весело шуршать, шуметь, звенеть и говорить так громко и энергично, что его, наверняка, было слышно с улицы.

– На этот вопрос есть только один ответ: человек – существо ненасытное. Особенно что касается греха – в вашем случае чревоугодия… Нет в человеке предела насыщения грехом. Даже некоторые физиологические ограничения научился человек обходить. В истории масса случаев успешного их преодоления. Возьмём хотя бы Луция Луциния Лукулла, древнеримского консула, военачальника и политического деятеля, который вошел в историю благодаря своему обжорству. Лукулл пиршествовал почти без перерыва. По достижении насыщения, он перышком вызывал рвоту, выпрастывал съеденное и выпитое и сразу же приступал к новой трапезе… И давайте не будем брать в расчёт такие ограничители, как сон и смерть – всё-таки в них нет ничего естественного, потому что они – явления, которые мы не в состоянии контролировать. Естественным я считаю только то, что мы контролировать можем.

Что-то я никогда не слышал про такого древнеримского деятеля и про смерть ничего не знал, но поверил Курту на слово – представил себе этакого круглого толстячка с добродушным лицом, который даже не сидит, а возлежит, а рабы подносят ему одно за другим разные блюда и кубки, полные вина. Он ест, пьёт и не может насытиться. Испытывает нескончаемое удовольствие от потребляемых яств и напитков – считает процесс их поглощения естественным делом, потому что держит его под контролем. Но потом долгие и долгие дни и годы непрерывного пира вдруг прерываются процессом неестественным и неподконтрольным – то есть, проще говоря, смертью… Бедный Лукулл лежит бездыханный пузом кверху: в его животе продолжает перевариваться пища, но сам он уже мёртв.

– Располагайтесь поудобнее! – почти кричал Курт, быстро постукивая по доске ножом, шинкуя что-то и кидая на шкворчащую сковородку. – Пока готовлю, буду изливать вам душу… А вы записывайте… Записывайте…

Вот же странный тип этот Курт. Его настоятельный призыв не вызвал во мне никакого протеста – даже наоборот. Захотелось поскорее взяться за работу – я перешел к письменному столу, взял с полки черновую тетрадь, уселся на стул с высокой спинкой, раскрыл тетрадь, вытащил из банки первую попавшуюся шариковую ручку, и нацелил её острие в левый верхний угол чистого листа, как пистолет, готовый выстрелить… Курт словно этого и ждал. Видел, что ли, меня сквозь печь? Тут же начал свой рассказ…

Глава 2

Чиканутые

Странно – столько лет прошло, а эти две спички, сгоревшие дотла, обугленные остовы которых были слегка загнуты и скручены, не выходили из головы Дмитрия Дмитриевича. Кто-то сжег их – одну прямо на входе в Главный дворец, где полно видеокамер, охраны и гвардейцев, другую дальше, в конце длинной парадной лестницы, обе – на пути у него. Чиркнув серной головкой о коробок, этот человек смотрел и ждал, когда спичка прогорит больше, чем наполовину, потом осторожно, чтобы не раскрошить и при этом не обжечься о медленно остывающую серную головку, перехватил остов пальцами другой руки, и, легонько покручивая его, чтобы на коже не осталось ожогов, дал огню полностью сжечь дерево и погаснуть; и только после этого аккуратно положил полностью сгоревшую спичку туда, где вскоре должен был пройти он – Дмитрий Дмитриевич Дорогин на свою инаугурацию.

Человек поднялся выше по парадной лестнице, устланной красной ковровой дорожкой, мимо красивых молодых гвардейцев с высокими киверами в форме, стилизованной под старину, вытянувшихся в струнку, неподвижно стоящих справа и слева на определённом расстоянии друг от друга, сжег таким же хитрым образом вторую спичку, положил её на предпоследнюю ступеньку, покрытую ковровой дорожкой, и преспокойно скрылся.

В последствии с привлечением самых высококлассных специалистов было проведено тщательное расследование, которое он контролировал от начала и до конца, потому что хотел доискаться правды, а не просто свалить всё на какого-нибудь мальчишку-охранника-гвардейца-растяпу, устроившего курилку в неположенном месте; ясно же, как божий день, что это сделано намеренно, чрезвычайно профессионально, и имело определенную цель – какую именно – это большой вопрос.

Он – Дмитрий Дмитриевич Дорогин, по прошествии почти тридцати лет с начала своего вступления в должность президента Великой Тартарии, помнил про эти сгоревшие спички, не проходило и дня, чтобы Он не думал о них, ведь так и не был найден тот, кто их оставил, и не определена причина, побудившая его это сделать. У Дмитрия Дмитриевича вошло в привычку в день и час своей инаугурации, ровно в двенадцать часов, когда грозно били часы на Пастырской башне, спускаться в Центральный зал Главного Хранилища страны, где в подобающих условиях хранились разные артефакты, представляющие собой первостепенную государственную ценность. Здесь в специальной вакуумной камере при температуре абсолютного ноля находились те самые две сгоревшие спички. Хранители незадолго до прихода Дмитрия Дмитриевича приводили в норму давление и температуру, вынимали из камеры спички в стеклянном футляре, абсолютно прозрачном и почти не бликующем, выставляли в комнату обозрения. Когда Дорогин приходил сюда, его оставляли в одиночестве на такой промежуток времени, который ничем и никем не был регламентирован, кому-либо тревожить президента в этот период строго настрого запрещалось, он мог просидеть в комнате и пять минут, и весь день. На холодном стуле из сверкающей нержавеющей стали перед столом из такого же материала, президент в задумчивости сидел, глядя на черные спички сквозь такое стекло, которого словно бы и не было. Постепенно он нагревал задом ледяную нержавейку стула и переставал её чувствовать: некоторое время он жалел тепла своего тела, бессмысленно расходуемого на подогрев стула. Думал о том, что нагревает собой не только стул, но и через его ножки и всю эту стерильную комнату с белым полом, стенами и потолком, и даже больше – всё это Хранилище, весь этот огромный бункер, землю, примыкающую к нему, великий город и небо над ним, всю страну, весь мир, всю вселенную. Страшно было даже подумать: в центре какого бескрайнего мироздания находилось его маленькое тело, жертвующее своё скромное тепло! Вселенная становилась теплее оттого, что в ней существовал Дмитрий Дмитриевич – не будь его, она стала бы холоднее.

В какой-то момент Дорогин прекращал думать о тепле своего тела, расходуемом на подогрев мира, и о спичках под стеклом – обращал взор внутрь себя, пытался там разглядеть и понять то, чем же он на самом деле является: не просто же плотью, телом с головой, туловищем, ногами и руками – что-то скрывалось внутри него, в этой кажущейся пустоте и темноте – то, что и являлось на самом деле им; на какое-то время он переставал чувствовать себя самим собой, хотел вывернуть себя наизнанку, чтобы убедиться, что там никого нет, или наконец понять, что там есть кто-то другой, кроме него, кто и является на самом деле им самим по-настоящему. Но сколько он ни старался, не получалось осветить взглядом, словно прожектором, пространство внутри себя, чтобы увидеть, кто там на самом деле обитает, и вывернуться наизнанку тоже не удавалось – становилось не по себе от мысли, что он не он, а кто-то другой, тот, кто на самом деле думает за него, принимает решения, дает распоряжения. Сама по себе эта мысль была настолько невыносима, что просто физически не могла долго существовать в мозгу – он растворял её внутри себя, как нечто вредоносное, способное заразить и уничтожить, и возвращался к насущным вещам. Спички! Чёрные, обугленные, чудом уцелевшие под ногами в день инаугурации, и теперь бережно хранимые как самый ценный артефакт Тартарии.