Петербургское действо. Том 2

XXXIX

А когда еще начинался этот день, двадцать восьмого июня, в те часы, когда в маленьком Монплезире Екатерина кончила свое письмо к Григорию Орлову, она от волнения и скорби не могла лечь спать.

Солнце поднялось, начинался великолепный жаркий летний день, а она грустно встречала солнечный восход, золотивший морские волны, плескавшие о гранит того домика, в котором она сидела почти под арестом.

Она задумалась и была пробуждена голосами под окном. Выглянув, она узнала статную фигуру Алексея Орлова.

Через минуту вошла к ней камер-фрейлина и доложила, что поручик Орлов, которого часовые не пропускают, желает с ней переговорить.

Государыня быстро оделась, как бы для прогулки, и вышла из домика…

Часовым было приказано накануне никого не пропускать в Монплезир, но приказа не выпускать государыню прогуливаться по парку не было, конечно, отдано.

Государыня перешагнула порог. Орлов весело подал ей руку, и они, тихо прогуливаясь, пошли по дорожке.

Орлов сказал ей тотчас несколько слов, от которых она вздрогнула, задохнулась, пошатнулась и, если бы не его помощь, то, может быть, упала бы…

– Все кончено! Надо начинать!

Повернув на другую дорожку, они пошли быстрей, и через несколько минут государыня была уже в карете. Алексей сел на козлы, подобрал вожжи, молодецки крикнул на взмыленных уже коней, и карета помчалась.

При выезде из Петергофа из чащи кустов выскакал к ним верховой, офицер Бибиков, весело раскланялся и пустился рядом около дверец кареты.

Верстах в пяти от Петербурга, когда лошади, несмотря на отчаянные удары кнута, уже выбившись из сил, готовы были пасть, Алексей Орлов завидел на дороге другую карету! То были брат Григорий и Барятинский, выехавшие навстречу.

Через час государыня была у казармы ожидавших ее измайловцев.

Ласунский, с ним несколько офицеров и три роты солдат радостными криками встретили государыню, целуя одежду…

Затем привели полкового священника, и все присягнули на верность.

Отсюда, с барабанным боем, двинулись все в Семеновский полк. Но там Федор Орлов уже сделал тревогу, и семеновцы бежали к ним навстречу. Во главе двух полков государыня двинулась в Казанский собор.

Духовенство, собранное ночью Сеченовым, было налицо. Весь синод был тоже налицо. Сенаторы, предупрежденные тоже ночью Тепловым, были почти все. Народ заливал кругом паперть собора, не понимая, что творится в нем, и вскоре узнал, что идет присяга государыне Екатерине Алексеевне, потому что государь накануне упал с лошади и убился до смерти.

Ежеминутно десятки экипажей подъезжали к собору, и сановники в блестящих мундирах выходили из них. Служба кончилась. Государыня вскоре показалась на паперти собора, окруженная свитой.

На ступенях этой паперти, в первых рядах толпы, стояли два красавца богатыря, два брата.

– Я крикну сейчас в народ. Или теперь… или никогда! – шепнул Алексей.

– Обожди! – отвечал Григорий. – Хуже бы не вышло.

– Чего ждать! Какая беда от того? А там поздно будет!

Григорий смущенно молчал.

В ту минуту, когда государыня появилась на верхней ступени паперти, Алексей Орлов поднял высоко шляпу над головой. Толпа, заливавшая кругом всю паперть, двинулась, и сотни, тысячи рук тоже поснимали шапки.

– Ура! – первые крикнули могучим голосом два богатыря. И «ура» это пронеслось по всей площади, и тысячи голосов подхватили его… Казалось, вся площадь дрогнула и колыхнулась.

– Да здравствует государыня императрица, самодержица всероссийская! – крикнул снова Алексей Орлов к народу.

Легкое, но заметное волнение сделалось в рядах блестящей свиты государыни.

– Что ты? – схватил брата за руку Григорий.

Но богатырь-поручик, уже обернувшись к блестящей свите из первых сановников государства, вымолвил громко и дерзко:

– Что ж не подхватываете, бояре?.. – И, обернувшись к народу, он выкрикнул могуче: – Братцы, ну-тко мы… Да здравствует самодержица всероссийская!

И рев тысяч голосов грянул на всю окрестность:

– Да здравствует государыня-самодержица! Наша матушка!..

Для этих голосов что «матушка», что «самодержица» было одно и то же… Хорошее, ласковое слово!..

У могучего крика этого был слабый отклик, будто эхо. Свита тоже повторила слова:

– Самодержица всероссийская!

И в этой свите был один человек, побледневший теперь как снег, Никита Иванович Панин.

Сейчас близ алтаря говорили ему и государыня, и высшие чины государства про регентство… Начавшись на словах у алтаря собора, регентство уже окончилось теперь на паперти.

Начался разъезд, сумятица, крики радости, вопли, давка. Народ ликовал, кто зная о чем, а кто и не зная, а так!.. Только сановники, с трудом находя свои экипажи и рассаживаясь, будто сговорились и все повторяли одно и то же друг дружке:

– Да как же?! Да что же?! Да кто же?! Как же самодержица?.. Говорили регентство… Совет вельмож…

XL

Через час в новом Зимнем дворце была еще большая сумятица.

Уже весь Петербург, придворные, сенат и синод, высшее общество, все резиденты иностранных держав, кроме одного, конечно, Гольца, сотни разряженных дам густой толпой наполняли залы и гостиные дворца. Немецкая принцесса София Фредерика Августа Ангальт-Цербстская, по замужеству герцогиня Голштейн-Готторп, принимала всенародное поздравление с восшествием на всероссийский прародительский престол…

Не будь на свете младенца наследника Павла, все бы это всякому показалось бессмыслицей!!

Ликование было общее! Не прошло получаса, как австрийский посол Мерсий узнал нечто, что заставило и его тоже ликовать, а в его лице и Европу! Бретейль узнал, что его просят взять назад грамоты и остаться послом. Гакстгаузен узнал, что о войне с Данией, конечно, и помину не будет…

Покуда во дворце толпилась и шумела блестящая толпа, на улицах столицы уже начиналась своевольная беспорядица. Кабакам приходилось плохо!..

Преображенцы, с утра волновавшиеся по своим ротным дворам, без всякого приказания офицеров собрались, наконец, на полковом дворе, и здесь Пассек, освобожденный силком Баскаковым, принял над ними начальство. Преображенцы тотчас, кое-как выстроившись в ряды, двинулись ко дворцу.

Только один рядовой запоздал вовремя присоединиться к своей роте и теперь догонял ее – Державин. Он был бледен и взволнован, но от иных причин – в это утро безурядицы и самоуправства на ротном дворе у него украли его последние деньги.

Едва преображенцы вышли на Литейную, им навстречу не шел, а почти бежал, запыхавшись, офицер их же полка… Вне себя, он выхватил шпагу, бросился на первые ряды и крикнул:

– Назад!! Крамольничать! Против законного государя! Бунтовать! Назад, мерзавцы! Перекрошу всех!!

И шпага его засверкала над головами ближайших. Это был лейб-кампанец Квасов.

Но десятки голосов заревели вдруг на ненавистного офицера:

– Бей его! Коли! В штыки!

– Зачем? Бей просто… Не пакости штыка об нашего лешего!..

И через полминуты Аким Акимович, окруженный, как волк собаками, замертво упал среди улицы от жестоких ударов прикладами. Только через час очнулся он в какой-то цирюльне, куда подобрали его из жалости прохожие.

Между тем за углом Литейной, на Симеоновской, куда завернули солдаты, другой офицер верхом наскакал на них и вломился в ряды, тоже обнажая шпагу. Это был Воейков.

– Стой! Вольница! Кто смел без моего приказу сбой ударить?.. Заворачивай назад!

И Воейков ударил ближайшего солдата плашмя по голове, но через мгновение раздалась команда Пассека:

– Ребята! Валяй его, бунтовщика…

Солдаты бросились, один удар вышиб у офицера его шпагу, другие двое ранили лошадь. Она взвилась на дыбы и, отскочив, запрыгала, хромая, но разъяренные солдаты бегом пустились по Симеоновской, преследуя обезоруженного, и скоро прижали его к берегу Фонтанки. Воейков, не видя спасения от штыков, въехал в речку по грудь лошади.

– Не мочиться же из-за него! – крикнул кто-то. – Брось! Не время!.. Опосля всех переколем, кто противничает нашей матушке…

И солдаты бросились на мост и уже на рысях пустились к Зимнему дворцу, где гудела на лугу несметная толпа, окружая измайловцев, семеновцев и отдельные отряды, прибежавшие от разных полков.

Часа через два город уже волновался весь, по всем улицам. Кое-где уже были драки, кое-где уже были разбитые кабаки, а в некоторых ненавистных домах было уже все разграблено.

И вскоре поневоле была назначена стража охранять некоторые дома, и в том числе палаты прусского посланника. Но Гольца уже не было в доме. Он при первых признаках уличной сумятицы укрылся в доме брильянтшика Позье, а через час по совету немца-лакея, не считавшего и этот дом безопасным, вместе с ним перешел в квартиру Шепелева, как офицера и знакомого.

Княжна Василек, перепуганная сама насмерть, скрыла посланника в спальне жениха.

Она была в страшном волнении, и душа ее уже изболелась в мыслях о том, кто был ей дороже всего в мире. Да и было отчего! Юноша, еще слабый, при первых кликах на улице понял, что творится здесь, и, наняв тройку, ускакал в Ораниенбаум, стать на сторону законного государя, которому он присягал… А если нужно, то и умереть, защищая его!..

На Большой Морской около полудня толпа зевак была гуще, плотней и особенно весела. Смех, шутки, прибаутки гудели кругом… Одни расходились, другие прибывали и без конца передавали добрую весточку, и на всех лицах была написана радость.

Здесь с час назад конногвардейцы заметили в карете проезжавшего Жоржа, тотчас вытащили его вон, и ненавистный принц тут же среди улицы был нещадно избит… Быть может, несчастный был бы умерщвлен, если бы генерал-полицмейстер Корф слезно не выпросил его у толпы именем государыни и не увез к себе, обещаясь и клянясь посадить его непременно на хлеб и на воду…

– Он нас с мужьями всех развести хотел! – особенно вопили две бабы с Преображенского ротного двора.

– Поучили-таки Жоржушку!.. – радовались все обыватели.

Это было самое веселое событие действа петербургского за весь этот беззаконный, дикий, пьяный, но некровопролитный день… если не считать в кровь разбитый Жоржин нос.

Зато конногвардейцы, выпустившие неохотно из рук свою жертву, тотчас бросились во дворец принца, и через два часа в нем было все разорено или разграблено, а перепуганная челядь спаслась врассыпную по соседним улицам. Только одной маленькой комнаты не могли тронуть солдаты. В ней ничего не было дорогого! Но в ней сидели принцессы почти без чувств от страха, а у дверей их стоял добровольным стражем от расходившихся янычар офицер Голицын. Не явись он случайно сюда, то, вероятно, и обе принцессы пострадали бы так же, как Жорж, если не хуже…

Во всех домах столицы было то же движение, что и на улице.

Господа и челядь выезжали, выбегали, ворочались и суетились. Только в двух домах на весь город было спокойно. В доме Воронцова, отца ненавистной питерцам «Романовны», было тихо. Радоваться домохозяевам было нечему, суетиться от сборов во дворец с поздравлением или в гости, побеседовать на радостях – не приходилось, а народу и солдатам шуметь в горницах и грабить было тоже нельзя. С утра многочисленный караул занимал двор, подъезд и все двери по приказанию государыни, вовремя вспомнившей о возможности здесь народной мести и расправы.

Был и еще другой дом, где было не только тихо, но мертво, хотя караула тут ставить было незачем. Ворота на двор были затворены, двери главного подъезда заперты, ставни нижнего этажа закрыты. Хозяин дома хворал!.. И хворал он уже седьмой раз за свою жизнь. Он хворал при всех как законных переменах правительства, так равно и при всех переворотах за все XVIII столетие. Теперь, как и всегда, при всякой повторяющейся болезни, он хворал еще тяжелей, то есть боялся и трусил более, чем когда-либо… Да и было отчего! Ни одно еще питерское действо не заставало его до такой степени врасплох, так внезапно и непостижимо!..

Разумеется, это был граф Иоанн Иоаннович Скабронский. Старик сидел в своем кабинете, прислушивался к шуму на улице, вздыхал, качал головой и думал про себя или же шептал тихонько:

– Господи! Да когда же этому конец будет? Что ж у нас, веки веков так и будет комедь да скоморошество разыгрываться, чудеса в решете представляться!

И умный старик, конечно, искренне и глубоко верил, как и многие, что теперешний переворот самый беззаконный и отчаянный из всех, а новое правительство самое ненадежное и самое недолговечное. Он помнил хорошо, как если бы то случилось вчера, переворот в пользу российской цесаревны. Но тогда свергался младенец император и ненавистное иноземное регентство. А здесь свергается прямой внук Петров и законный монарх, а провозглашается – и не правительницей, а самодержицей – чужая женщина, иноземка, немецкая принцесса. А покуда подрастет наследник, Павел Петрович, который теперь младенец, что еще придется увидеть, что еще будет! Действо за действом!.. Смута, крамола, безурядица!..

И Иоанн Иоаннович в отчаянии прибавлял:

– Умирать пора! Хоть и не хочется, а пора! А то хуже – в Сибири умрешь!

Лотхен была в доме, и, несмотря на сумятицу в городе, несмотря на те удивительные вести, которые приносились тайком отлучавшимися дворовыми, немка была все-таки весела. Она не отходила от окна, глядела на толпы народу и улыбалась. Но если бы теперь кто-нибудь увидел ее, то, пожалуй бы, не узнал.

На Лотхен было великолепное, сплошь вышитое серебром, голубое бархатное платье, а в ушах, на груди, на руках сияли бриллианты и разноцветные камни, в серьгах, браслетах, кольцах…

Немка была уже три дня на седьмом небе от счастья. И не знала бедная хохотунья, что в людских дома графа Скабронского холопы, испуганные внезапным появлением и властью новой «вольной женки» старого графа, опасаясь за недолговечность барина, опасались за завещание, которое он сделал в их пользу. Холопы призадумались! И тотчас нашлись двое, самые отчаянные, пообещавшие всем остальным не нынче завтра отделаться от новой барыньки коли не просто дубинкой, так ножом, коли не во время ее прогулок по городу, так ночью, в самих горницах, ей отведенных…

А бедная хохотунья не чуяла, что обречена на смерть!

XLI

Василек промучилась часа четыре и не выдержала… она решилась ехать, быть около милого и разделить его судьбу. В городе уже говорили, что к вечеру назначен поход гвардии на Ораниенбаум и что, вероятно, там и произойдет сражение между голштинским и русским войском.

– Он не пожалеет себя… а если ему умирать – так и мне с ним… – решила Василек.

И княжна спокойно все взвесила, обдумала… Она нашла в шкафу сержантский мундир жениха и надела его… Он оказался как раз по ней… Через час преображенский сержант сел в бричку и тихо, спокойно приказал кучеру не жалеть лошадей.

– Иван, довезут ли они нас не кормя до Рамбова?

Кучер поручился, что к вечеру они будут на месте.

На полдороге к «Красному кабачку», верст за пять от столицы, оказался пикет и караул.

Не приказано было никого пропускать из города по дороге на Петергоф и Ораниенбаум… Офицер конной гвардии сначала хотел было дозволить преображенцу вернуться обратно, но затем догадался, что имеет дело с ряженой женщиной. Ему показалось это в такое смутное время крайне подозрительным… Через несколько минут княжна была арестована при пикете в ожидании начальства.

За час времени на глазах княжны, смущенной и печальной от неудачи, тот же пикет вернул обратно в город трех офицеров и с десяток солдат разных полков, а одного сопротивлявшегося офицера тоже арестовал… В этот день только два человека проскользнули в Ораниенбаум, покуда еще только шла присяга в соборе, – Шепелев и Пушкин, а в полдень все дороги в сторону Петергофа были заняты и сообщение прекращено.

Поздно вечером явился гусарский отряд авангардом уже выступившего из столицы войска.

Командир отряда и Василек узнали друг друга. Последний раз, что они виделись, покойная Гарина дала ему большие деньги при племяннице. Это был Алексей Орлов…

Разумеется, Василек была тотчас по его приказу освобождена и обещала ему вернуться в город. Но едва только гусары, захватив с собой и пикет, скрылись вдали, княжна перекрестилась и двинулась за ними… пешком, дав себе слово быть хитрее и, укрываясь в лесу от всех, тропинками достигнуть Ораниенбаума хотя бы через сутки!

Прошло уже часа два, что ряженый сержант бодро, хотя задумчивый, двигался по пустынному лесу, то чащей, то полянами, и вдруг увидел, понял, взглянув на звездное небо, что сбился с дороги. Василек с отчаянием догадалась, что она заплуталась в лесу и помимо усталости и голода ей грозит еще потерять целую ночь даром! А завтра бог весть что уже будет там… Сражение, убитые.

Храбро двинулась княжна обратно и после быстрой часовой ходьбы ахнула от радости. Перед ней, освещенная луной, мелькнула за чащей белая полоса большой дороги. Она решилась отдохнуть немного и снова двинуться лесом, не теряя дороги из виду.

Опустившись на траву, уже покрытую росой, Василек почувствовала, что голод начинает мучительно сказываться в ней, зато тихая ароматная ночь, сменившая знойный и душный день, возбудительно действовала на грудь, вызывала ее силы на борьбу и достижение цели. Не прошло нескольких мгновений, как Васильку вдруг, среди тишины всей окрестности, почудился странный гул вдали… Он доносился со стороны Петербурга, очевидно по дороге…

«Войско!.. Да! Это войско идет!» – догадалась Василек. Она собиралась уже снова укрыться в чащу, когда вдруг сквозь дальний гул отчетливо раздался лошадиный топот в нескольких шагах от нее.

На белой дороге, обрамленной с двух сторон темной и высокой чащей и ярко, как днем, облитой лунным светом, показалась небольшая кучка всадников… Все они подвигались молча ровным шагом… Впереди всех на белом коне Василек увидела преображенского офицера, стройного, красивого… Но на боку его лошади, падая из-под мундира, вьется и блестит белая атласная юбка… Длинные женские косы рассыпались по плечам из-под шляпы, увитой зеленым венком…

– Это она! – ахнула Василек. – Она сама предводительствует, ведет войска!.. На бой, на смерть!..

И преображенский сержант, укрываясь за кустом орешника, шагах в двадцати от дороги, устремил свой кроткий взор, теперь грустный и влажный от слез, на этого преображенского офицера, задумчивого, но непечального…

И Васильку всем сердцем хотелось остановить государыню, смущенной невесте хотелось крикнуть мстящей жене:

«Остановись!.. Поднявший меч – мечом погибнет!»

А между тем как чудно тиха и полна любви была эта ночь! Какой мир и покой царил кругом, и на земле, и в небе! Теперь ли зачинать междоусобие и поднимать меч брату на брата… Спокойный белый свет луны разливался с необозримой синевы небес и окутывал все в серебристое мерцание: и лохматый, недвижный лес, и светлую дорогу, и мерно, в безмолвии двигающихся по ней всадников, и белого коня впереди всех, на котором, тревожно глядя вперед… в неведомое, таинственное будущее… задумчиво покачивается в седле красавица преображенец…

XLII

В пять часов утра Алексей Орлов отрядом своих гусар занял Петергоф, а вслед за ним прибывали один за другим гвардейские полки.

Ровно сутки назад он здесь в волнении бежал по дороге парка к Монплезиру и думал:

«Что-то будет! Быть может, через сутки она будет в крепости… Мы все под судом или даже осуждены на казнь?..»

Прошло ровно двадцать четыре часа, и он, хотя и поручик, а на деле – командир целого войска, расставляет его, занимая караулы по всему Петергофу и по дороге на Ораниенбаум.

Через несколько часов явилась со свитой и государыня, переночевав кое-как в «Красном кабачке», в той самой горнице, где когда-то богатыри-буяны нарядили в миску фехтмейстера.

А если бы эти два брата уехали тогда в ссылку, что было бы? Совершилось ли бы то, что совершается теперь? Один Бог знает!..

Три гонца вскоре, один за другим, явились сюда от имени государя.

Первый гонец государя принес приказ и угрозу тотчас явиться к нему скорее с повинной за прощением, или же он наставит виселиц сплошь по всей дороге от Ораниенбаума до Петербурга и перевешает всех бунтовщиков без различия пола, звания и состояния!..

Второй гонец привез известие, или, лучше, предложение, разделить власть пополам, разделив империю Российскую на две совершенно равные части.

Государыня рассмеялась и спросила: как разделить? Вдоль или поперек? И какую часть ей дадут? Северную, южную, восточную или западную?.. Посол, конечно, этого не знал…

Третий гонец, Измайлов, привез согласие Петра Федоровича отречься от престола с условием отпустить его в Голштинию.

– Отпустить в Голштинию я не могу! – отвечала государыня. – И обманывать не стану обещаниями. Он может обратиться за помощью к другу своему Фридриху и явиться во главе его войска в России…

В четыре часа пополудни карета ехала из Петергофа в Ораниенбаум. В ней сидели только Григорий Орлов и офицер Измайлов.

На улицах местечка Орлов увидел смущенно толпящихся солдат и офицеров голштинского войска, которые, против обыкновения, все были трезвы. Во дворце же были мертвая тишина и пустота. Все пировавшие здесь еще недавно или укрылись в Петербург, или пировали и ликовали в Петергофе, в свите новой императрицы. Остались верны вполне императору только Миних, Нарцисс и Мопса… А кроме них еще, поневоле, из приличия, – его генерал-адъютант Гудович, а по доброй воле – два офицера, Шепелев и Пушкин, оба прискакавшие из столицы.

Только одна личность из всего придворного круга, блестящая Маргарита, еще накануне находившаяся на неизмеримой высоте надежд и мечтаний, не могла бежать ни домой в Петербург, ни в свиту императрицы. Теперь от ужаса и отчаяния потерявшая разум, она укрылась в маленьком домишке на краю Ораниенбаума, где приютил ее тоже смущенный и оробевший фехтмейстер Котцау. И Маргарита в маленькой бедной горнице этого домика то недвижно сидела, близкая к умопомешательству, то, ломая руки над головой, металась из угла в угол, не находя себе места. Мысль о самоубийстве не покидала ее… Но силы воли покуда еще не было!

Миновав улицы и подъехав ко дворцу, Григорий Орлов и Измайлов вышли из кареты и поднялись по лестнице дворца среди полной тишины, только два камер-лакея попались им навстречу. Пройдя несколько горниц, они увидели у дверей двух офицеров, стоявших будто на часах. Орлов по мундирам догадался, в чем дело. Приблизясь, он узнал обоих. Шепелев был у него однажды и объяснил первый, кого они с братом нарядили в миску. Пушкин пристал было к их кружку, а в последнее время снова исчез.

– Петр Федорович здесь? – спросил Орлов Пушкина, насмешливо глядя ему в лицо.

– Государь император? Здесь, в кабинете! – отвечал Пушкин, меняясь в лице от дерзкой улыбки Орлова.

– Ну а вы двое как тут очутились? Почему не при своих полках?.. Скоморохи!..

Шепелев двинулся, схватился за шпагу и вымолвил, вне себя:

– Вы скоморохи и клятвопреступники!

– Смирно! Именем государыни императрицы, самодержицы всероссийской, – выговорил строго Орлов, – я арестую вас обоих. Ступайте в Петергоф и сдайте себя сами под караул.

– Никакой самодержицы нет с тех пор, что скончалась Елизавета Петровна, – ответил Пушкин. – А есть законный государь…

– Государыня Екатерина Алексеевна… – начал Орлов, уже горячась.

– Бунтовщица! – воскликнул Шепелев. – Которую бы следовало…

Орлов поднял уже на юношу могучую руку, свивавшую кочерги в кольцо…

В это мгновение дверь отворилась, и Гудович с удивленным лицом появился на пороге. Но, увидя Орлова, он иронически улыбнулся и, не сказав ни слова, оставив дверь отворенной, вернулся в кабинет.

Орлов и Измайлов вошли вслед за ним.

Государь сидел на окне в шлафроке и, задумавшись, глядел в пол. Недалеко от него стоял старик Миних и что-то горячо объяснял.

При появлении Орлова Петр Федорович поднял голову, и лицо его слегка изменилось. Миних презрительно и гордо смерил Орлова с головы до пят и, повернувшись спиной, отошел к Гудовичу, который сел на диван.

– Вы от нее… – вымолвил государь.

– Государыня императрица и всея России самодержица прислала меня… – начал было Орлов.

Но государь улыбнулся и прервал его:

– Самодержица? Еще не совсем! Но скажите мне, зачем вас послала она? Именно вас! Разве я могу в качестве императора – ведь я все-таки еще император! – вести переговоры через артиллерийского цалмейстера и трактирного героя… неужели приличнее-то вас не нашлось?

Орлов, будто и не слыхав слов государя, повторил спокойно:

– Государыня императрица изволила прислать меня, дабы просить вас добровольно, не доводя дела до междоусобия и напрасного кровопролития, отречься от российского престола и подписать отречение, которое я привез! Вот оно!..

Орлов вынул бумагу из кармана и прибавил:

– Без этого я не только не уеду, но и не выйду отсюда!

– О-о!.. – воскликнул с негодованием Миних.

Гудович рассмеялся презрительно…

– Ваше величество! – вступился жалостливо Измайлов. – Вы изволили меня послать… Вы было решились… А теперь вот опять… Стоит ли?..

– Зачем она мне прислала этого… этого…

– Ваше величество! – подступил Миних и заговорил по-немецки, гордо закинув голову, а старые глаза его снова сверкали отвагой, как когда-то в павильоне Монплезира. – Решайтесь!.. Или подписывайте отречение, невзирая на то, кого прислали за этим, или… Лошади уже два часа оседланы… Я готов за вами хоть на край света!.. Наконец, вот здесь двое благородных юношей, добровольно прискакавшие умереть за вас… Решайтесь… Мы арестуем этого неблаговоспитанного гонца и к вечеру будем за сто верст отсюда. Повторяю вам – только до первого порта достигнуть!.. А там на корабль – и в Данциг, а затем через Кенигсберг, Берлин и Митаву в Петербург и Москву… для коронования!.. Миних говорит вам это! Миних слово дает, что все это совершится… и легко! Миних не особенно любит и уважает русских, но всегда преклонялся с удивлением перед их слепым повиновением закону, их любовью к законности, к законному…

Государь молчал и опустил голову.

Гудович вдруг встал и, подойдя к ним, вымолвил желчно и презрительно насмешливым голосом:

– Лошади уже давно расседланы; арестовать господина Орлова мало двоих юношей, а надо кликнуть роту голштинцев, да и то силы будут едва равны!.. Скакать к порту, какому!.. В Ригу? Близко!! Да там нас губернатор Броун арестует и вернет восвояси… Но если бы даже мы и проскочили за границу к Фридриху, то он теперь на просьбу о помощи и войске, чтобы завоевать престол, ответит только государю: «Trinken sie Bier und lieben sie mir…»^[51] Полноте, государь! Поздно… Вчера надо было… Да и не вчера… Шесть месяцев тому назад надо было… Ну, да ведь мы все, россияне, задним умом богаты… Одевайтесь, подписывайте и… и поедем!.. Отпустят вас в Голштинию, и слава тебе господи!! И вам будет хорошо, да и России не худо!..

Гудович перед тем молчал уже сутки, как немой, и только глядел и слушал… И теперь слова его магически подействовали на государя…

– Я сейчас… Только… – обратился он к Орлову. – Отпустит она меня в Голштинию?.. Она ведь отказала и в этом.

– Он этого сказать не может! – вымолвил Гудович. – Да и не его это дело. Одевайтесь!

Через полчаса государь переписал отречение от престола, под диктовку Григория Орлова и подписал его, а еще через час был уже перевезен в Петергоф.

Здесь государя провели прямо в отдельные комнаты. Императрица не пожелала видеть его. Вечером три офицера, Алексей Орлов, Пассек и Баскаков, отвезли Петра Федоровича в Ропшу, и Баскаков остался при нем в качестве начальника караула, приставленного к нему… И тут только вечером государь вспомнил странную случайность, странную насмешку судьбы!..

Нынешний роковой и смутный день был – двадцать девятое! Петров день! День его именин! При жизни тетки, за все ее царствование, этот день именин наследника престола праздновался по ее приказанию с большим торжеством, нежели пятое сентября^[52]. А за свое собственное царствование он еще ни разу не праздновал свое тезоименитство, и в первый раз – вот как пришлось провести этот день!..