Государь прошел в свою спальню, сел на кровать и протянул ноги негру. Нарцис, как и всегда, бережно стал стаскивать с них узкие башмаки и длинные чулки.

– Слушай, Нарцисска! – воскликнул Петр Федорович. – Знаешь ли ты, что сегодня будет?

– Знаю! – сонным голосом отвечал Нарцисс. – Сегодня двадцать седьмое, ну, стало быть, в Гастилицу к Разумовскому графу пировать поедете.

– Эка диковина! А что я там сделаю?

– Венгерского или какого другого…

– Врешь! – прервал государь. – Это тоже не диво! Я там Алексеевну увижу и прямо оттуда ее в монастырь сошлю. Дело решенное, сейчас честное слово дал. Понимаешь, дурак? Я своему честному слову никогда не изменяю. Если монархи не будут держать своего слова, то тогда и миру конец, – весело болтал государь и, улегшись в постель, велел Нарциссу разбудить себя не ранее часу дня.

– В два Разумовские уже кушают, – заметил Нарцис.

– Не твое дело, черный черт!

В два часа дня государь уже встал и быстро собирался. Экипажи уже были поданы. Он прошел снова на половину графини и, найдя ее в утреннем пеньюаре, остановился в удивлении:

– Разве вы все-таки не едете в Гастилицу?

– Я вам сказала, что нет! – отозвалась графиня, улыбаясь и не вставая со своей кушетки.

Государь глядел на нее в удивлении и, наконец, стал упрашивать. Графиня отказалась наотрез.

– Отчего вы не хотите? Ну, пожалуйста. Для меня.

– Ни за что! – сказала Маргарита. – Во-первых, ни фельдмаршал, ни гетман меня не звали. Во-вторых, там будет, я знаю наверное, императрица. Хотя она российская государыня, а я простая придворная дама, но тем не менее я не могу позволить ей унижать мое чувство собственного достоинства.

– Что это значит? – вспыхнул слегка государь.

– Этого я не скажу… Бог с ней!..

– Нет, я требую! Скажите. Что она сделала? Когда?

– Извольте… Вчера в театре она хохотала каждый раз, как вы играли соло… Я, невольно глядя на нее, пожала плечом… Она так взглянула на меня, с таким презрением, что я хотела выйти из ложи и уйти к себе. И если я осталась, то только потому, что мне хотелось дослушать ваше соло на скрипке.

Государь-артист слегка покраснел.

Говоря это, Маргарита думала:

«Как я скоро выучилась великолепно лгать».

– Но ведь я вам обещал, слово дал и исполню его, сегодня же! При вас ее возьмут и прямо из Гастилицы повезут в Петербург. А затем или на Смольный двор, или, может быть, прямо в Шлиссельбург.

– Сделайте это, ваше величество, и тогда я поверю. И тогда и Разумовские и другие не посмеют меня не приглашать. Я знаю, что я не особенно знатного происхождения и графиня только по мужу. Но что же такое казацкие пастухи!

Государь стоял почти печальный, графиня собиралась испортить ему весь день.

– Так не поедете? – выговорил он.

– Не поеду, не поеду и не поеду… – воскликнула Маргарита горячо. – Мое положение настолько тяжело при встречах с ней, что если бы я знала наверное, что вы способны не исполнить слова, данного мне сегодня, то есть вчера… Нет, то есть сегодня…

И Маргарита улыбнулась…

– Если бы я знала наверное, что вы из Гастилицы не отдадите приказа ее арестовать, то я бы сейчас же покинула не только Ораниенбаум, а, может быть, и Россию.

– Ну, этого не будет! – воскликнул государь. – Вот увидите. Я ей задам!

Через несколько часов в пышной резиденции графа Разумовского, где было мало приглашенных, но была государыня, разыгралась тяжелая, надолго памятная сцена. Но эта сцена между мужем и женой, между императором и императрицей была последняя. С этой минуты они уже никогда в жизни не видались. Государь в припадке гнева передал все, что знал через доносы, и объявил, что, покуда они в Гастилице, правитель дел общества заговорщиков уже, вероятно, арестован, а вслед за ним и многие другие.

И Петр Федорович приказал государыне быть готовой в тот же вечер или наутро быть отвезенной в крепость или монастырь.

– Еще я место не решил! – воскликнул он.

В тот же вечер государыня, вернувшись к себе в Петергоф, заметила, что она уже почти под арестом, что число часовых вкруг дворца и в парке увеличено, а двое кирасиров поставлены у самого маленького здания Монплезира, в котором она жила. Несмотря на усталость, она не легла спать, а только переменила платье и села за письмо к Григорию Орлову, в котором писала о сцене, разыгравшейся в Гастилице. Письмо кончалось словами:

«Или все кончено, или все начинается! Подумайте, решите! Если вы отвечаете, как говорили на днях, за пятьдесят человек офицеров и за десять тысяч рядовых разных полков как за самого себя, то я бы могла сказать: все начинается! Если же вы введены в обман, то все кончено».

В это же самое время государь, вернувшись в Ораниенбаум, рассказывал графине Скабронской все случившееся в Гастилице.

– Довольны вы? – прибавил он.

– Чему же, ваше величество?

– Как чему?

– Вы ничего не сделали! Вы только побранились с ней, наделали много угроз, наговорили много неприятных вещей и горьких истин, но, в сущности, ничего не сделали! Она не арестована и не свезена никуда! Впрочем, я так и думала. Вы человек слишком добрый и поэтому неспособный сделать даже то, что есть государственная необходимость. Вы обещаете, а потом…

Маргарита не договорила, потому что государь вспыхнул и, наступая на нее, крикнул во все горло:

– Как вы смеете это говорить?

Маргарита мгновенно смутилась, это была первая вспышка гнева на нее.

– Простите меня, – залепетала она, предполагая, что государь оскорбился.

– Ну, так завтра же, ранехонько утром, мы целой компанией поедем в Петергоф и сами арестуем ее. Если желаете, вы сами прикажете офицерам посадить ее в бричку и везти на Смольный двор. А через неделю мы, пожалуй, сделаем une partie de plaisir^[50] на ее пострижении. Если я этого не сделаю завтра, то даю вам право назвать меня нечестным человеком и немедленно покинуть Ораниенбаум.

Государь, уставший от переездов в Гастилицу и обратно, от целого дня волнений и вспышек гнева, ушел к себе и скоро спал крепким сном.

Графине, взволнованной до крайности, напротив, не спалось. Она села к открытому окну.

Дивная, теплая июньская ночь, синее небо, все усеянное звездами, теплый ветерок, проносившийся с моря и шумевший перед окнами темными ветвями деревьев, тишина, наступившая во всем дворце, – все это поманило Маргариту вон из горницы. Тревога на душе, но счастливая, сладкая, радостная, не позволяла ей остаться в четырех стенах маленькой горницы.

Она накинула на себя большой пунцовый платок и тихо прошла несколько горниц, где было светло, как днем, от ясного неба, глядевшего во все окна. Маргарита вышла на большую террасу, откуда сразу открылось перед ней огромное пространство, укрытое и окаймленное синим сводом неба, усеянным мириадами звезд. Вдали тихо, будто ласково, ворчало море.

Маргарита оглянулась, прислушалась и задумалась…

И бог весть почему ей вдруг вспомнилось ее детство в стране, где чаще бывают такие теплые и ароматные ночи. Ей вспомнилась ее старая няня, родом кроатка, которая всегда предсказывала дорогому дитятке великое будущее. И красоту, и честь, и славу, и деньги, и любовь! И многое уже сбылось в жизни Маргариты. Почему же не сбудется и все!

Но почему вспомнила она об этой няне теперь? Какое странное совпадение!

Она верит теперь, что завтра он решится… И в России не будет императрицы! И место будет свободно! А кто же теперь в Петербурге скорее всех может занять его?

И графиня оперлась на белую балюстраду террасы, под которой шумела сплошная чаща ветвей, облитая ночной синевой. Она склонила голову на руки и вся обмирала от собственных же мыслей.

«Да! Завтра! Через несколько часов! Даже страшно! И как это просто все совершилось!»

Месяца два тому назад, думая об этом, она считала себя глупенькой мечтательницей, сама над собой часто подсмеивалась.

«А теперь?!»

Маргарита вдруг поднялась, отошла от перил и, став среди пустой и белой террасы, изящно увитая с руками, с головой и до полу пунцовым платком, гордо оглянулась кругом себя.

В эту минуту с высокой террасы действительно и весь Ораниенбаум, и дома, и сады, и окрестность, и вдалеке ворчащее море – все это было как будто у ног этой красавицы женщины. Но на днях она будет по закону повелительницей не только над тем, что может окинуть теперь ее взгляд, но и над всем тем, что простирается далее, за видимым кругозором, на громадном пространстве, между двух частей света, между четырех морей, включая в себя почти все языцы земные.

Маргарита невольно подняла голову и окинула, будто влюбленным взором, все небо, широко и далеко разверзающееся над ней. И все сотни тысяч этих ярких звезд глянули вдруг с мягкой синевы в ее красивое лицо и отразились таинственно мерцающим светом в ее влажных, восторженных глазах. Будто все они разгадали тайну, узнали великую долю земную этого маленького изящного существа и будто приветствуют ее… И Маргарите почудилось, что она стремительно взлетает!.. Она быстро близится к этим звездам! А вся окрестность, даже вся земля и все земное, остается там, далеко внизу… и рабски ложится у ее ног!..

XXXVII

В те же минуты за полночь в квартире Григория Орлова сидело несколько человек друзей из самых близких и человека четыре посторонних, так же, как когда-то Великим постом. Теперь только особенно преобладал один элемент: измайловцы. Их тут было восемь человек: три брата Всеволожские, два брата Рославлевы, Ласунский, Похвиснев и Вырубов. Кроме них были Баскаков, Барятинский и, наконец, Федор Орлов, отлучавшийся за вечер уже четыре раза.

В числе посторонних был здесь адъютант государя Перфильев. Он почти двое суток не выходил от Орловых, пил и играл в карты.

Григорий, конечно, не сомневался, почему Перфильев почти безвыходно сидит у него. Да и сам откровенный и добродушный Степан Васильевич промолвился, что государь на время приставил его надзирателем к ним.

Григорий, сумрачный, тревожный, переходил из комнаты в комнату, от игорного стола к другому, заставленному закуской и блюдами, и на неоднократные вопросы Перфильева отвечал уже в десятый раз:

– Голова трещит, черт с ней! Да и знобит…

Но наиболее мрачный и озлобленный на всех был старик Агафон. Он чуял, что господа, перепуганные утром насмерть арестом Петра Богдановича, затевают что-то.

«Должно быть, силком освободить его! – думал старик. – Озорник Алексей Григорьевич нанял к тому же четверку дивных коней, посулил за нее шальные деньги, благо их совсем нет в доме… и поскакал куда-то в самую полночь. Уж, конечно, какое-нибудь глупство или озорничество! Федор Григорьевич тоже все бегает. А вдобавок еще младшего братишку, кадета Владимира Григорьевича, тоже впутали. Тоже среди ночи гоняют ребенка-то то туда, то сюда! Два раза тайком и задним ходом гоняли на квартиру к княгине Дашковой! И зачем? Поглядеть, у себя ли она сидит и не собирается ли в Рамбов к государю? Очень нужно!»

И Агафон злился и ворчал, вымещая злобу то на полотенце, то на тарелке, то на мухах, гудевших в кухне.

На заре в квартире игра карточная приостановилась, и компания села есть и пить. Но, против обыкновения, никто не был пьян.

Только один человек, страшно захмелев, не выдержал, повалился на диван и скоро захрапел. Это был Перфильев. Он страшно обыграл других, а это с ним случалось так редко, что на радостях он хватил через край.

Когда солнце показалось над городом и сверкнуло в окнах квартиры Орлова, офицеры тревожно переглянулись, некоторые перекрестились, и все поднялись на ноги.

Лица их были далеко не таковы, какие бывают всегда у людей, встающих из-за стола, покрытого остатками ночного ужина и бутылками.

– Ну, с богом! – вымолвил глухо Григорий. – По местам. Ну, братцы, вы, измайловцы… Вам первая, трудная доля… Вам бог помочь! А мы за вами…

Офицеры не прощаясь смущенно, молчаливо разъехались в разные стороны.

Только один Барятинский остался… и молчал, стоя у окна… Перфильев громко храпел на диване. Григорий Орлов тоже молчал и шагал по комнате.

– Что ж? Спать-то? Не надо! Полуночники!.. – буркнул Агафон, собирая посуду. Но никто не ответил…

Через часа два Григорий тихо вымолвил Барятинскому:

– Ну, пора!.. Ох, что-то будет… Мы-то… наплевать!.. Спаси бог ее!..

Еще через час оба были уже за заставой и мчались в карете по дороге на «Красный кабачок».

Отъехав пять верст, они остановились, вышли из кареты и стали, не спуская глаз с дороги.

– Ох, Алехан!.. Боюсь, загнал сгоряча коней! Пали на дороге… А мы здесь прождем!..

Было уже десять часов…

– Вот! Вот!! – вскрикнул Барятинский.

Вдали, за версту, показалась мчащаяся с каретой четверка коней, и пыль громадным серебристым облаком, сверкающим на солнце, взвивалась за ней.

Будто шел на столицу ветхозаветный столп огненный! И если не руководил, не вел мчащихся путников, то шел следом…

XXXVIII

Были те же десять часов утра, когда из Ораниенбаума многолюдное общество вельмож и дам, где были Воронцовы и Нарышкин с женами, Миних, Гудович, Корф, старик Трубецкой, Шувалов и другие, двинулось в шести экипажах по дороге в Петергоф.

В передней карете вместе с государем ехали Миних и Трубецкой, но старики сидели на переднем месте, так как рядом с государем сидела красивая, красивее, чем когда-либо, графиня Скабронская.

Все знали, какое событие совершится в Петергофе, и кто его вызвал, и кто более всех воспользуется последствиями.

Через час все были в Петергофе… Но теперь все общество, смущенное, сначала обходило все горницы Монплезира, а затем все горницы большого дворца. А вскоре все уже не обходили, а бегали за бегающим и потерявшимся императором… Государыни не было нигде.

Петр Федорович был вне себя, но не гневен, а смущен и, обшарив все комнаты, оглядев все шкафы, шаря чуть не в комодах, восклицал без конца:

– Вот вы видите, на что она способна! Вот вы видите! Я всегда говорил!..

Более всех была смущена Маргарита. Один Миних успокаивал Петра Федоровича, говоря, что найти государыню будет нетрудно.

– А если даже она бежала с целью пробраться за границу, то и пускай! Стоит ли тревожиться? – говорил Миних. – Через день-два полиция узнает, где она, и разыщет.

– Конечно, конечно, будьте спокойны! – воскликнул полицмейстер Корф, хотя на душе его кошки скребли.

«Как! – думал он в эту минуту. – Неужели то, что я знаю и о чем из боязни давно молчу, теперь начинается! А я здесь…»

Обшарив все шкафы, все углы, чуть не чердак Петергофского дворца, государь вернулся со свитой снова к маленькому Монплезиру.

Все сели около домика и сидели, не зная, что подумать и что делать…

Было уже далеко за полдень, часа три…

На дорожке парка, близ Монплезира, показалась фигура добролицего мужика с окладистой бородой. Корф сразу узнал своего спасителя.

Это был новый «Минин», Сеня. И теперь в эту трудную минуту если Сеня появлялся, то, конечно, не зря и не с пустыми руками.

Зная хорошо государя в лицо после своей беседы с ним в церкви Сампсония об иконах и идолопоклонстве, Сеня сам отличил Петра Федоровича и, подойдя к нему, протянул ему записку.

Государь узнал почерк и подпись француза Брессана, которого он сделал директором новой гобеленовой фабрики. Пробежав записку, Петр Федорович вскрикнул и онемел.

Брессан писал, что в Петербурге полная сумятица, бунт и три гвардейских полка и конная гвардия грабят и пьянствуют, а что он сам был свидетелем в Казанском соборе присяги, приносимой государыне от всех сословий…

И будто насмешкой судьбы не русский, не подданный, а чужеземец, француз первый извещал монарха о таком событии.

Слезы показались на глазах государя. Он взял себя за голову, тихо вошел в первую горницу домика и опустился на первый попавшийся стул. Все общество последовало за ним и будто помертвело от ужаса.

– Ваше величество! – выступил первым старик Никита Юрьевич Трубецкой. – Позвольте мне поехать в Петербург. Может быть, все это вздор. Я увижу все и привезу верные вести.

– Да, да! – бессознательно ответил государь.

И Трубецкой быстро исчез из Монплезира.

Не прошло десяти минут, как Шувалов обратился к государю с таким же предложением. Полагаться на хитрого Трубецкого, по его мнению, было нельзя, и он просил позволить ему съездить. После согласия он исчез. Вслед за ним тотчас же подступил сам канцлер Воронцов, и, вызываясь, если есть беда, предотвратить ее, точно так же он быстро покинул Монплезир.

Не прошло двух часов, как при государе оставались только женщины, а из мужчин не более трех-четырех человек.

Старик Миних преобразился с первой минуты, помолодел, и старые глаза его блестели ярче, быть может, так, как когда-то блестели под Очаковом.

– Ваше величество, терять время нельзя! – горячо восклицал он. – Я верю тому, что пишет Брессан. Все те доносы, которым вы не верили, теперь оправдываются. Если этой женщине, умной и дерзкой, присягают в соборе, то, конечно, не одни гвардейские солдаты. Конечно, там весь сенат, синод и вся администрация. Но сила не в них! Во всякой стране, при всех тревожных и незаконных обстоятельствах сила в кулаке, то есть в ружье, в штыке. Пошлите за войском своим в Ораниенбаум, мы окопаемся здесь, будем принимать перебежчиков из верных, которые придут к вам из Петербурга, а через два-три дня у нас будет здесь десятитысячное войско из верноподданных волонтеров. С ними я, Миних, отвечаю вам, что возьму приступом Петербург, если бунтовщики сами не явятся с повинной.

Взгляд старого полководца сверкал таким огнем над опущенной головой потерявшегося императора, что всякий бы поверил ему. Но государь качал головой и не двигался.

– Позвольте послать в Ораниенбаум за голштинским войском, – выговорил Гудович.

– Посылайте! Посылайте! – воскликнул Миних.

И Гудович вышел.

– Я говорил! Я говорил! – воскликнул Петр Федорович. – Я всегда говорил! Она на все способна! Вот видите – моя правда…

Женщины, сидевшие кругом государя, смущенные и перепуганные, начали плакать.

И только одна графиня Скабронская сидела выпрямившись, неподвижна, как статуя, да и бледна – как статуя. Широко раскрытые глаза смотрели на голову императора, опущенную на руки, и Маргарите минутами казалось, что она бредит. Минутами ей казалось, что вчера, в эту дивную ночь, эти звезды, говорившие с ней, подняли ее на неизмеримую высоту, а сегодня она упала с этой высоты, и все стремительно падает, и нет конца этому падению!.. Голова туманилась, сердце будто холодное, каменное, будто кусок льда, странно, резко и отчетливо стучало в ней и замирало после каждого удара. А тяжелые часы бездействия, слез, пустых и бессмысленных жалоб тянулись, время уходило!..

Глаза Миниха уже скоро потухли и не сверкали, как прежде. И этот полководец, и эта красавица многое могли бы сделать за это время, но не одни! Пускай скажет он хоть слово, даст право!

Но он, в котором вся сила, который облечен священным званием, он все сидит у стола, все так же кладет на него локти, опускает на руки голову! А изредка, придя в себя, снова жалким, визгливым и слезливым голосом повторяет:

– Я всегда говорил! Вот она какова!..

Вечером по настоянию Миниха и Маргариты все общество, преимущественно состоящее из женщин, село на небольшую яхту и двинулось к Кронштадту. В нем одном было еще спасение. В крепости можно было спастись и держаться.

Но Кронштадт уже оказался для них неприступной и неприятельской крепостью. На слова, что сам император приехал и выходит на берег, комендант через часовых отвечал:

– В России нет императора, а есть императрица-самодержица Екатерина Алексеевна.

Миних настаивал выйти на берег и принять начальство над крепостью. Чей-то голос среди тьмы ночи крикнул, наконец, с берега:

– Отъезжайте прочь, а то дам залп по вам из всех орудий!

Петр Федорович будто пришел в себя и быстро с палубы спустился в каюту, где перепуганные женщины, слышавшие угрозу, бросились перед ним на колени, умоляя скорей отчаливать.

Но корабль уже отчалил по приказу Гудовича. На палубе оставались одни матросы, а на корме сидел, не боясь, конечно, залпа орудий, старик Миних и думал:

«Всякий ребенок защищается, упирается, даже когда его спать посылают! Если так, то и поделом!..»

Около согнувшегося и понурившегося старика фельдмаршала стояла в ужасе Маргарита.

Она тоже не боялась теперь угрозы залпа из орудий. Было мгновение, она желала всей душой исполнения этой угрозы. Погибнуть здесь, на этой императорской яхте, вместе с императором, в обществе статс-дам и вельмож, конечно, завиднее того, что ждет ее впереди, что ждет ее не за горами, а быть может, завтра… Завтра она будет тем же, чем была когда-то… Маркетой Гинек… Даже хуже! Лотхен! Да! Горничная Лотхен завтра будет выше ее. У ее Лотхен есть деньги, а у нее, мечтавшей прошлую ночь о престоле, на завтрашнюю ночь не будет, быть может, и крова, не будет куска хлеба… И надо будет опять – как когда-то графу Кириллу – продавать себя… Да, если до тех пор «она» не сошлет ее в Сибирь!!

Яхта давно отчалила, была уже среди темных вод и слегка качалась на волнах…

Маргарита, стоя неподвижно, как истукан, свесилась через борт и глядела почти безумными глазами в темные волны. Если бы она знала наверное, что все кончено, то она видела в себе достаточно, даже более, чем нужно, мужества, чтобы броситься в эти волны. Но слабый луч надежды мерцал в ее потрясенной душе, обманывал ее и удерживал за бортом императорской яхты, удерживал на земле…

И как сожалела она потом всю жизнь, что не решилась покончить все в темных волнах русского залива…

50. Поразвлечься (фр.).