Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в любой форме и любыми средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав

2023 © Издательство «Седьмая книга». Редакция, составление, оформление

"Об информации, информационных технологиях и о защите информации"

ФЗ РФ от 27.07.2006 N 149-ФЗ (ред. от 31.12.2014);

Ст 146 УК РФ (лишение свободы до 5 лет)

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Марии Михайловне Петрово-Соловово

Разыгралась, разбушевалась Сура-речка,
Она устьицем упала в Волгу-матушку.
На устьице вырос част ракитов куст,
У кустика лежит бел-горюч камень.
А у камня-то сидят все разбойнички,
Сидят-то они, дуван дуванят:
Уж кому-то из них что достанется,
Кому золото, кому серебро,
Кому шуба кунья, кому золот перстень;
Одному добру молодцу ничего не досталося,
Доставалась ему одна красна девица…

Волжская песня

Часть первая

Глава 1

Широкое раздолье!.. Далеко во все края раздвинулись зеленые пустые равнины, а по ним змеем могучим вьется и бежит матушка-Волга, прорывая и обмывая горы и холмы… Выйдя на свет Божий в лесах дремучих коренной, исконной Руси, пробежав сотни верст мимо православных городов и весей, холмов и долин, несется без устали среди всяких нехристей – упасть и сгинуть бесследно в пучине моря Каспия.

И важен, горд, сказывают, Каспий, что проглотил матушку-Волгу. А не будь ее – не было бы и его на свете.

Там далеко, выше, города древние, многолюдные – Тверь, Ярославль, Нижний Новгород – со стенами зубчатыми, теремами боярскими, с храмами златоглавыми, а ниже – татарка Казань глянула издали – с башнями и минаретами. А здесь чем дальше, тем глуше. Направо горы да бугры дикие, сплошь лесом поросшие, скалы, дебри, а налево долы с муравой да луга заливные цветистые, но и на них всюду тишь мертвая, гладь безлюдная… Людей все меньше, зверья да птицы все больше!

Добрый человек в эдакую дичь и глушь жить не пойдет. А уж где среди необозримой, мертвой пустоты затишья и застоя попадется поселок, десятка с два домишек да хибарок, уноси ноги, береги голову, жив человек, крестное знамение сотвори и минуй скорее, беги шибче прочь… Тут не простые хлебопашцы-обыватели приютились, а вольница-негодница, сволочившись со всего свету, притон нашла и душегубством жива.

Птицами небесными себя окаянные те люди прозывают греховно. «Яко ни сеют, ни жнут, а сыты бывают!»

Здесь мимо бегущая Волга-матушка то и дело кровью человеческой красится, то и дело отсюда в серых волнах своих мертвецов уносит и волей-неволей душегубам потакает, концы их озорных дел прячет.

Недалеко уж и до города Камышина, а там и до Каспия осталось докатиться. И берега все дичее, все безлюднее.

Вот острые горы меловые с белыми, будто сахарными, маковками, с ельником густым по склонам. И чаща лесная густо сплетается и топырится от самых оголенных маковок, что белеются на синем небе, и до самых берегов, где набегает и бурлит серая волна.

Против устьица речки Еруслана, близ самого берега, в котловине меж двух холмов, за которыми высится в небо белая меловая гора, – расчищенный яр, и на нем жилье, с десяток хат. А там, среди густого ельника по склонам холмов, еще попряталось несколько хижин, и посредине на высоком бугре, на краю каменистого обрыва, – большая серая развалина. Место это и поселок зовутся Устин Яр.

Половина развалин рассыпалась по бугру, и стоят стены, будто рваные… Зато другая часть крепко еще держится, примыкая к высокой башне с полуразрушенной верхушкой… Может статься это башня сторожевая прежнего славного ханства Астраханского. Может мечеть татарского городка, бесследно пропавшего, а может колокольня при храме святой пустыни, а вся развалина была иноческой обителью, что разорили нехристи.

Много годов этой развалине: двести, а может, и триста, может, и более. Как про то знать? Кто тут среди безлюдья построился, когда жил, как кончил? Одному Богу известно. Может, святой подвижник от мира сюда удалился и зачал, отцы-пустынники стекались и жили. А может, воины татарские из Астрахани дозором тут стояли, русского царя и его воинства опасаясь.

Теперь же по всем хижинам, среди чащи ельника, живут люди пришлые, разноплеменные, «сволока» со всех краев Руси. Голытьба, негодница, вольница.

Не охотой сволочилась она сюда, а ушла от неправды и бесправия иль, не стерпев, согрешив, от суда укрылась. И не грехи свои замаливать собралися здесь, а обиды загуливать, иль зло свое срывать на неповинных, иль накипевший гнев ухаживать, иль горе размыкивать.

На разбитом баркасе, что лежит сгнивший, дырявый, вверх дном у самого берега, наполовину в воде, уместился седой старик с белой бородой. Годов ему счету нет, а прозвище Белоус.

Три удочки закинуты у него в воду и воткнуты в дырья баркаса; два поплавка тихо лежат на воде, а третий уж давно прыгает и ныряет, и круги бегут от него во все стороны, но старик рыболов задремал на солнышке и не видит, что рыбка клюет… Попрыгал поплавок и лег тоже тихо – знать, сорвала рыба червяка… Вот и другой запрыгал рядом, прозевает и этого дедушка… Нет, вот очнулся старый; увидел, хвать за удочку, вытянул лесу, да запоздал; крючок без червяка.

– Ах ты егоза. Сожрала… – заворчал Белоус, надевая другого червяка… – То и дело жрет. Обучилась.

Закинул опять старик удилище и, помаргивая на поплавки, на воду серую, думает да ворчит и шамкает беззубым ртом.

– Вот и рыбка тоже разбоем живет. Ты ее подсиживаешь, будто проезжего купца на дороге, а она норовит тебя обманно взять. С крючка что есть стянуть да уйти… Раз, другой, третий клюнет, а там и в котелок ко мне и в уху. Из наших тоже иной все клюет да клюет, да нарвется и на лобном месте в городе голову и сложит. Вот теперь атаман пеняет: где Измаил? где Петрынь? А они, поди, в остроге, а то и в Сибирь собираются, а то давно и в аду кромешном обретаются. Сложили головушки, напоровшись на кого, да прямо и к сатане. Прости, Господи. Другого им места на том свете не полагается. Стой! Стой! Погоди, – крикнул дед, увидя средний поплавок, что мигал на воде и круги пускал.

Тихонько дернул дедушка Белоус удочку, согнулось удилище, натянулась леса, и потащил дедушка, ухмыляясь и не спеша… Вот заплескало брызгами у края баркаса, перехватил дед бечевку и вытащил из воды бьющуюся серебристую рыбку. Застучала бедная об доски, завертела хвостом в руке деда и шлепнулась в кадушку его. Надел Белоус снова червяка, закинул уду и стал, было, додумывать думу свою: где теперь Измаил с Петрынем? Да не додумал дед и снова задремал.

Глава 2

Вдоль по холму, со стороны поселка, показался мальчуган лет двенадцати. Подпрыгивая и напевая, он прошел было мимо Белоуса, но вдруг завидел старика внизу на баркасе, и лицо его просияло шаловливой усмешкой.

– Дедушка! А, дедушка? – взвизгнул он, спустившись вниз.

Старик не обернулся.

– Дедушка! – крикнул мальчуган громче.

– Ась? Чего? Кто там? – обернулся Белоус.

– Дедушка, правда ль, сказывают, ты водяного поймал? – усмехаясь, выговорил мальчуган заученные слова.

– Постой на час. Я те дам… – вскрикнул вдруг Белоус, – лясник… пустомеля.

Старик сделал движение, будто хочет встать. Мальчуган отбежал шагов на пять в гору и, смеясь, остановился.

– Небось не догонишь. Не пужай.

– Погоди. Ужотка… дома… я те дам!

– А что дашь… Я возьму. Водяного, что ль?

– Вихры надеру, поганцу.

– А вот и не надерешь…

Мальчуган Гаврюк уселся на том месте, где стоял, и, будто удовольствовавшись шуткой, которой весь поселок давно дразнил Белоуса, задумался о чем-то.

– Дедушка! – вскрикнул он снова.

– Ну?

– Сделай мне удочку. Я с тобой удить буду…

– Где тебе, дураку… Иди лучше поглядывай за моими поплавками.

Мальчик спустился ближе, но остановился шагах в трех от старика.

– Чур, не драться, дедушка.

– Ну, ну… Иди. Небось.

– То-то. Смотри. Ты обещался… – просил мальчуган, неуверенно приближаясь к баркасу и вглядываясь в лицо Белоуса.

– Садись вот… Ну…

Но едва только мальчуган очутился на подачу руки от старика, как тот ухватил его за штанишки.

– Я тебя! Поганец!..

– Дедушка! Дедушка!.. Не буду… Ей-ей. Ты обещался. Дедушка… – отчаянно завопил мальчуган, как если б его резать собирались. Мальчуган свалился наземь и начал брыкать ногами, удерживаясь за куст рукой.

Белоус, ухватив его за одну ногу, тащил к себе… Наконец, старик выбился из сил, выпустил ногу мальчугана, но успел разок треснуть по нем ладонью, а в другой раз попал мимо, по баркасу.

Мальчуган, освободясь, с хохотом клубком откатился в сторону.

– Смотри, дурень, в воду скатишься! – вскрикнул Белоус. – Егоза поганая… Ну, иди. Садись. И вот сторожи за этим поплавком; чуть шелохнется – тащи.

Мальчуган понял по голосу деда, что он больше его не тронет. Он храбро подошел и уселся рядом с ним.

– А поглядеть? Может, червяка-то уж и нету… – важно заявил он.

– Погляди. Что ж.

Мальчуган вытащил удочку из воды и, найдя крючок пустым, заговорил еще важнее.

– Вон оно, по-моему, и есть! Это что ж за уженье? Эдак, дедушка… и водяного не поймаешь! – пробурчал он.

Белоус замахнулся, мальчуган отклонился от него в сторону и заорал визгливо:

– Не буду. Ей-Богу, не буду!

Он взял червяка из разбитого горшочка, который стоял около Белоуса, и стал нацеплять его на крючок. Червяк извивался и скользил…

– Ишь, вертится! Ишь, вертится! Не любишь этого…

– Кому это полюбится! – заговорил Белоус. – Дакась вот тебя пропорят так-то. Вот как хивинцы на кол православных сажают. Тож и червяку. Тварь Божия.

– На кол. Как, на кол?.. Нешто можно сидеть на колу?

– Затем, Гаврюк, и сажают, что нельзя. А кабы можно было на ем сидеть, так и не сажали бы.

– Ты сидел, что ль, дедушка?..

– Нетути. Зачем. Бог миловал. Я просто в полоне был у них… Полгода в арыке сидел! – прихвастнул Белоус.

– А много ты, дедушка, походов делал?

– Много. Счет потерял. И на немца, и на хивинца, и на турку, и на крымцев! – сочинял дед.

– Это вот Алим-то наш откуда?

– Да. И Алим оттуда. Город у них – Бахчисарай звать, где их хан проживает, людоед, и сто стов жен имеет.

– Зачем?

– Что зачем?

– А жен-то столько? Сто стов? Шутка!

– А стало быть, девок, что ль, много, девать некуда. Или тоже – закон такой.

– Это под затылком, что ль?

– Чего? Чего под затылком?

– Закон? Стало, здесь вот? – вымолвил Гаврюк, закинув руки за спину и показывая себе на шею.

– И чего ты брешешь, щенок.

– Да как же, дедушка. Сказывал атаман вчера, что коли долго Петрынь не едет, стало, его словил воевода… И, стало, ему по закону голову отрубят…

Белоус рассмеялся весело и стал толково разъяснять, что такое закон.

– Понял, глупая голова?

Гаврюк потряс курчавой головой.

– Где ж ее боле рубить! Коли рубить, то, знамо дело, на шее альбо пополам перерубить… А атаман сказывал: по закону. А ты вон совсем околесную понес…

– Дурень ты, дурень… То тело человеческое, а то закон! – начал было опять Белоус вразумительно, но вдруг увидел запрыгавший поплавок и, схватив удочку, потащил рыбу мимо баркаса на берег.

– У-у, здоровая… Окунь…

Скоро рыба прыгала уже на песке, а Гаврюк ловил ее и старался изо всех сил удержать в руках. Большой окунь, сияя и блестя на солнце, бился, хлестал мальчугана по животу и широко разевал пасть.

– Давай. Не справишься! Упустим еще…

Старик и Гаврюк общими силами отцепили рыбу от крючка и бросили в кадушку с водой. Рыба плеснула раза два, всполошила остальную засыпавшую рыбу и стихла.

Старик весело закинул удочку и снова начал свои любимые россказни про походы. Мальчуган слушал, изредка переспрашивая.

– Тогда я был не то, что вот ныне… Солдат был, а не беглая собака, царю служил. А ныне вот на разбойников служи. Рыбу им лови… Да не сгруби командиру, теперь бы дома был.

И старик без умолку болтал и привирал, будто себя тешил. Вскоре мальчугану надоело сидеть над удочкой, и он собрался уходить.

– Прискучило? Ну, ступай. Где тебе ловить!

– Дедушка, ты мне ввечеру дудку сделаешь? Я камышинку припасу. Найду хорошую. Сделаешь?

– Ладно. Только махонькую. За большой возни много, – отозвался дед.

Отойдя от старика вверх на несколько шагов, Гаврюк остановился и вдруг крикнул с пригорка, как если бы забыл что:

– Дедушка! Дедушка?

– Чего? – быстро обернулся Белоус.

– Правда, ты водяного поймал? – рассмеялся мальчуган.

– Ах ты, поганец! Скажи на милость. Ну, постой. Я те ужотка…

Мальчуган запрыгал, громко хохоча, и пустился бежать к поселку.

– От земли не видать… – заворчал старик. – А уж озорной! Ему скоро и в разбой пора.

Глава 3

Дедушка Белоус остался на своем баркасе и начал опять подремывать. Рыба клевала с крючков червячка, а Белоус тоже клевал носом… Но вот среди дремы вдруг встрепенулся Белоус и глаза открыл.

– Тьфу! – плюнул он сердито. – До чего заспался середь бела дня. Всякая мразь полезла! – забурчал он на самого себя. – Да и рыбки-то мало, заругает атаман. Скажет: дармоед. Скажет: не умеешь рыбу ловить – иди с нами работай. Человеков погублять!.. А куда мне? Мне скоро помирать и ответ перед Господом душеньке моей скоро держать придется… Вишь, дрыхун эдакий. С утра тут, а рыбы всего мало.

И дедушка, будто пообещавшись себе больше не засыпать, переменил на удочках червяков, нацепил свежих, закинул лесы и выпрямился на баркасе бодрее и веселее.

– Да, старость… – забурчал дед. – Помирать пора. И года-то мои другие, лядащие, да и времена-то другие на Руси, варварские, беспутные, да и люди-то ноне почти не в пример хуже. Все негодница, душегубы… Честных людей все мене, а воров да лиходеев, все боле да боле… А все потому, что Бога прогневали! Был царь Петр Лексеич, прибрал его Господь, и пошли на Руси править царицы. Вот оно все прахом и идет. Нешто это бабье дело – государствовать? Да и не живучи они. Вот за тридцать годов со смерти императора всероссийского уж третья царица государит. То была Катерина Алексеевна, а там – Анна Ивановна, а ноне третья – Лизавет Петровна годов уж более десятка царствует. И все-то бабы… Вот лихие времена и пошли. Добрым людям – черен день пришел, а негоднице всякой – масленица. Хошь сыт быть – иди в лютые разбойнички. Вот и я этак-то в разбойниках нанямшись батраком. Спасибо река кормит, рыбка есть. А не клюй рыбка… Атаман скажет: «Иди с нами, дармоед. Душегубствуй!» А нешто мне можно. Хорошо молодым. Их век долог, поживет, покается в грехах и душу свою, смотри, и спасет. Бывает, вестимо, что и молодой вдруг нарвется, убьют. И предстанет его душа негаданно пред Господом. Ну, Батюшка, Отец Небесный, простит, призрит на младость и малоумие. А мне ино дело! Мне душегубить не рука. Не ныне-завтра помрешь, вот на том свете до Господа и не допустят, а скажут тебе ангелы да угодники Божьи: «Ты чего ж это, старый хрыч, злодействовал? У тебя смерть за плечами уж была, тебе бы старые грехи замаливать, а ты на старости новых натворил? Взять его, лютого грешника, во ад, на сковороду!..» Да. Вот тогда на всю жизнь и пропадешь, веки вечные в пещи огненной и гори… Нет, тебе, Трифон, лиходеить не рука… Тебе вот рыбку ловить!.. А ты как на бережок, так дрыхать. Сейчас вот мразь всякая полезла. Воевода камышинский привиделся и будто в плети и в клейма указал взять. Э-эхма!..

Белоус, перестав дремать и следя за удочками, чаще и чаще вытаскивал рыбу, и скоро кадушка стала наполняться через край.

Дедушка не был рыболовом по охоте или смолоду. Белоус по прозвищу, он был крещен во имя святого Трифона. И всю жизнь так звался, пока не попал на Поволжье, где свое имя мирское всяк вместе с совестью в матушку-Волгу будто закидывал, а она, знать, уносила и совесть, и имечко в Каспий. Всяк тут другим именем крестился, а если и продолжал зваться именем угодника, то с кличкой пополам. А уж по прозванью своему, по родине, по округе или по городу какому и селу никогда никто не сказывался и так крепко затаивал, что иной раз и сам чуть не позабывал, откуда он родом. А таить надо. Не ровен час, грех какой. Попадешься команде, да друг-приятель и выдаст. «Он-де, такой-сякой, из-под Костромы, или Нижнего, или Владимира». Да и деревню назовет, и пойдут волочить волокитой, да с села-то и родных, и детей, и кумовьев всех притянут и запутают… И cвоим грехом безвинных загубишь. А вот ловись-ка Белоус, Орелка, Клин, Чупро, Беркут, Саврас, альбо еще как желает атаман, либо молодцы. Попался! «Как звать?» – «Беркут!» – «А имя во святом крещении?» – «Запамятовал!» – «А откуда родом?» – «Не упомню. Мал-малешенек, глуп-глупешенек середь поля остался и отца с матерью не упомню, а взят был разбойниками и обучен их делу…» Вот тут волокита и ищи-свищи твоих сродственников. Помается, да так тебя, Белоуса или Орелку, и пропишет, да так с этим прозвищем и острог, и кнут, и Сибирь, и все пройдет. Никому не в укор, никому не в бесчестье и своим не на горе и беды. Так-то вот, сказывают, один палач одного добра молодца острожного, прозвищем Шестерика, заглазно нахвастался и напросился воеводе – шестерить. Руки, ноги и башку пополам рубить. Воевода дозволил. Ан глядь, Шестерик-то – его же, палачев, беглый сын, которого он семь годов искал, надрывался да плакался… Вот и шестери сына родного – не будешь хвастать.

Дедушка Белоус именем был Трифон, по прозвищу Сусликов, с вотчины боярина князя Голицына, из-под Костромы. Был Тришка, парень в двадцать лет, молодчина собой, попался на глаза боярину в побывку его в вотчине, и взял его князь во двор, увез в Москву и нарядил казачком.

А был его боярин Голицын первый человек в Москве и во всем государстве. Давно то было… Сколько годов тому, дедушка Белоус помнить не может. Был у них в позапрошлый год, проходом к святым местам – монах, грамотей и умница. Взяли его молодцы на дороге и привели к атаману. Опросив старца, атаман отпустил его, да еще покормить велел. Вот разговорился с ним Белоус о себе, молодых годах да о боярине своем. Счел старец года его и сказал: «Ну, Белоус, тебе, поди, девятый десяток лет идет. Ведь то все было еще при царе Федоре альбо при царевне Софье. Другой тогда век был, не наш. Ныне новый век идет».

– Воистину другой век-то был! – поминает часто теперь Белоус. – Другой век – люди другие. Да и годам-то счет ныне неверный пошел. Антихристов счет.

Белоус хорошо помнил, как по грехам людским много месяцев года сгинули вдруг, по сатанинину увету. Новый-то год всегда приходился об осень, при тепле, после жнитва до молотьбы. А тут вдруг раз новый год пришел средь зимы лютой – после Рождества Христова. Впрочем, долго еще народ втихомолку по-своему считал. А в скитах отцы и старцы по сю пору на истинный лад счет ведут. Они сказывают: по Божьему счету новый год начинается перед Рождеством Богородицы, а нынешний счет годам басурманский и от сатаниновой пакости в людей пущен, ради их ослепленья и пагубы.

Вот спасибо тому монаху – Белоус и знает теперь, что ему восемь десятков лет уже есть, но, случается, хвастает, что все сто.

Недолго пробыл парень Трифон во двору князя. Захотелось ему, на его горе, потешиться, побахвалиться. Гордость парня обуяла. Стал он проситься в стрельцы, ради того, чтобы платье воинское надеть да бердыш в руки взять вместо половой щетки, которой в доме князя орудовал. Князь дал свое согласье… Трифон вышел стрелец на славу, молодец и красавец. Раз, когда он стоял у теремов царевен в Кремле, его сами царевны заприметили и пряник ему выслали с девчонкой, полакомиться.

Разумеется, как и все прочие, попал и Трифон при царях Иване и Петре в бунтари, и хоть в душегубствах и озорничествах самолично не участвовал, но был с другими тут же. Как дворовый человек князя Голицына стоял, вестимо, горой за царевну Софью Алексеевну… за нее и пропал с другими. Да еще спасибо: жив остался. Многому множеству его однокашникам-стрельцам головы порубили. Он с малым числом кнут принял, и вытерпел, и в Сибирь пошел. Но с пути, уж за Уралом, бежал, вернулся в Россию, да на Поволжье. Тут, близ речки Иргиза, нашел он скиты и пошел к старцам в послушники. Тридцать с лишком лет выжил он у старцев мирно и богобоязненно. Справлял всякие их дела, и все его любили. Но вступила на престол царица Лизавета Петровна, и был приказ очищать скиты от беглых… И много народу тогда настрадалось. Горькую чашу принял и Белоус. Накрыл и его воевода с солдатами и увез в город. Три раза бегал он из городов и из мира в скиты, и три раза разные команды ворочали его оттуда в острог. Два года выжил он в саратовском остроге, три года в Казани да год в Камышине в Яме, вместе с лютыми разбойниками. Бежал в четвертый раз из неволи и уж не пошел в монахи скитские, а прямо на Волгу, где живут удалы добры молодцы, что к птицам небесным себя приравняли: не сеем-де и не жнем, а сыты завсегда!

И вот, перебывав в разных шайках, попал, наконец, старый старичина восьмидесяти годов в Устин Яр. А сменял он и не по своей воле. Погуляет какая шайка года три-четыре, смотришь – и расстройство ей. Либо атаман взят и казнен, либо молодцы по очереди переведутся, кто как сгинет, кто от пули, кто в Сибири, кто в Волгу угодит, а то просто разбредется шайка. Прослышат, что другой атаман завелся, и куда удалее или тороватее иль богаче живет и лучше кормит. И уйдут к нему проситься в службу. Белоус и останется ни причем и тоже за ними к новому хозяину в батраки. И делает, что укажут. Был он кузнец, был и в плотниках, другой раз лапти плел на всех молодцов. Теперь вот рыболовствует.

– Что завтра будет, один Господь Небесный про то знает, – часто думает и говорит Белоус. – Убьют атамана или просто нарежутся молодцы на войска или на воеводу – и конец! А то проявится другой какой лихой атаман, и к нему уйдут от нынешнего. Он к тому же и атаманит на свой лад. Чудно. Мудрено у него служить. То зверя лютее, то девка девкой. Угодить на него мудрено. Не убил кого – виноват, а там убил как следовает – тоже виноват. Да, атаман Устя – загадчик.