Цвет страха. Рассказы

Пандемия

Человек всё видит – как именно человек…

Звёзды над своей головой он видит – лишь свет каких-то звёзд, которые, может быть, уже давно погасли…

Зеленью он называет всю растительность вокруг себя – хотя они, растения, всего-навсего отражают этот, им как раз не нужный, цвет…

Даже своих собак и собачек он, человек, именует Друзьями и Дружками – хотя они, кобели и суки, обоняют мир в сотни раз пристальнее, чем он сам…

Но человек не обитает в этом – в реальном – мире, а всего лишь пребывает в мирке своих, получается, иллюзий…

По слабости духа?!

Или как обозначить эту – человеческую, вопреки всему, человечность?..

…Она спросила у него:

–– Саня, а у тебя есть женщина?

–– Я женат.

Так он ответил – ведь можно было понять её, Светку: не виделись лет пятнадцать.

Тем более – на её автобус была уже объявлена посадка!

И у обоих, конечно, горели глаза веселием и задором – по былому, по-студенчески…

Но тут, на открытой ветреной платформе, они – лишь успели друг друга узнать!.. поздороваться!..

Уехала она. В город в свой.

А он спустя полчаса уехал – как оказалось – в другую сторону.

И ему вдруг почудилось… что тот город, в котором он никогда не бывал… стал словно бы обжитым и понятным…

Потом он в разговоре с другом, тоже однокашником вузовским, сказал между прочим об этой встрече на вокзале.

Друг, хотя тоже семейный, поддерживал кое с кем, что называется, контакты.

Выяснилось, что она, Светлана, была благополучно замужем, имела детей, даже сделала какую-то карьеру…

И он – признался себе…

Чувствует, да, чувствует – с неким стыдливым лукавством – понятное возбуждение…

Хотя и отгоняет от себя это всякое такое.

А вскоре началась – или не вскоре?.. и как понять такое совпадение?!.. – эта самая пандемия…

Друг же и сообщил ему, вспомнив его недавний рассказ, – новость… подлинно – весть!.. она, та их Светлана… заразилась, заболела, умерла.

…Нервозность всеобщая – о ней только и говорили сейчас по телевиденью и в интернете.

А в нём тут – ещё и какая-то яростная жалость!

О, тот момент – у входа в автобус…

И – она…

Жутко теперь даже вымолвить… то имя!

Она ведь ему тогда, в институте, в самом деле нравилась.

А какова из себя стала!

Сколь покровительственно прозвучало это: Саня…

Но главное…

Главное – тот её вопрос.

«У тебя есть женщина?»

Всё понятно…

Сведенья о семье и о прочем подобном – тут бы и лишние.

И зачем он ляпнул, что женат?..

Надо было обменяться телефонами!

Смелый её вопрос – намёк уверенный.

И как жаль теперь… «теперь»… – и себя, и её…

Он – реально! – уничтожил целый, только было зарождающийся, мир!

Лишился сам. И её лишил.

Каким бы – только вообразить! – мог стать этот мир!..

Стоило ему сунуть ей свою визитку.

В тот день, осенью, был такой ветер!

Её локоны… её шарф…

Ступени в автобусе – куда-то вверх…

И было в нём так – именно когда возможное уже невозможно! – словно он только начинал жить.

Что же.

Но ведь тогда…

Они – они стали бы встречаться…

Где-то, как-то…

И тогда…

Она бы вот… это самое…

И он бы… может быть… куда деваться… заразил бы!.. свою жену, своих детей…

Да и вообще.

Как он смеет хотя бы фантазировать!

…Человек не может не видеть всё в мире – как живой и живущий.

И он, человек, – никогда не увидит свет звёзд, которые когда-нибудь зажгутся.

…Как знать!

Кто-то… уже, стало быть, и в это самое мгновение… видит.

Ярославль. 13 декабря 2020

Скелет генерала Верина

Верин – был он от самого своего начала, как он чётко всегда и помнил, Петей-Петькой Вериным.

Уроженец, как говорится, районного городка… Сплошь частный сектор… Печки, огороды…

Отец и мать – рабочие.

Молчаливые. Усердные.

На гвоздильном заводе. – Треск на всю округу… только и славы…

И – знают правду!

Правду – которая в том, что сразу видно, кто как живёт…

Кто и как – может взять и берёт!

Притом – кто-то может брать и берёт даже так, как другие – не могут брать: не допущены… не подпущены… ни в жизнь…

Вот вся и правда.

Ты из простых? – Не упустить бы взять то, что, по крайней мере, ты можешь взять!

На лицо был он, Верин, в мать. И характером. Только мать его была упрямая, как и все маленькие ростом, росточком. А он был и смазлив, и строен.

В армии, по всем простым причинам, он попал в саму Москву и даже в войска чуть ли не самих «органов»!

С этой – с той минуты, как увидел-услышал он совмещение одной-единственной звёздочки на погоне и сумасшедшего мата из тонких губ… перестал он раз навсегда и для всех на свете быть Петькой или Петей.

Дисциплина была всесторонняя и крайне строгая.

Лишился он, Пётр Верин, навсегда своих чёрных кудрей… но и столовая была особенная: по четверо солдат за столиком…

Привычка же у него появилась, сам он, Верин, не замечал: гладить одновременно – одной ладонью свою голову и другой ладонью свой живот.

И неустанные и неусыпные – физподготовка и политзанятия!

Вот и забрезжила… где-то как-то… мечта не мечта… а возможность, вероятность…

Стать таким, кто может то, чего не могут все!

Одно, на всю страну, слово: «органы»…

До головокружения… Спасибо ещё, что здоровье на зависть.

Сделался он, Верин, не только сосредоточен, но и целеустремлён.

На век.

И – по всему поэтому – после армии поступил он на факультет, разумеется, на юридический.

И в секцию записался – бокса.

Началась для него, для Верина, другая страда: как в армии, строгая, но только по-другому. – Лекции, семинары… библиотеки, конспекты…

Поразительным было лишь то, что на таком ответственном факультете чуть не все его сокурсники… курят и пьют пиво… курят по коридорам между каждыми звонками… пьют пиво в забегаловке недалеко от учебного здания сразу после занятий… а иногда и до…

Поразительно! – И то ещё, что все сплошь (притом некоторые, которые стажники, уже и члены партии!) «травят» такие анекдоты, что… что он, Верин, оказавшись случайно рядом, вольно-невольно оглядывался…

Есть, например, студенты – сыновья родителей солидных… так эти ещё пуще болтуны и пьяницы!

Они летом даже в стройотряды не ездят, нигде, тем более, не подрабатывают. – Завидуют иронично разве что вон Машкову, что устроился ночным сторожем на пивзавод.

В общежитии над его, Верина, кроватью висел, разумеется, известный всем со школы портрет…

Призывающий к священному долгу и чувству!

И прямо-таки возненавидел он сокурсника одного – этого самого Пичугина – за то, что тот, сын офицера в отставке и живущий в квартире-трёшке, зайдя однажды к нему в общагу, посмеялся открыто и чистосердечно:

–– Железобетонный Феликс!

А те, кто тут был в комнате, поддержали острослова общим хохотом…

После этого стал он, Верин, было шептать Машкову, с которым сидел рядом и который с тем Пичугиным дружил почему-то запросто:

–– Ты пойми, он же подонок!

Но тот на такую его строгость – хотя и с пониманием – молчаливо грустнел.

Полновесные юридические предметы – и самые бесшабашные разговоры… – Это наводило его, Верина, на самостоятельные думы…

Уж и под конец, кстати, армии он стал понимать, а с начала учёбы уже прямо и жёстко понял: «органов» по жизни ему, вернее всего, не видать…

Чересчур он прост происхождением, и чересчур он прям характером.

Вот вся и правда.

Посмотришь вокруг… да и почитаешь…

Поэты, композиторы, художники (чем талантливее, тем талантливее) – все умерли, померли в нищете и в долгах, да ещё и, по возрасту, до времени…

Ныне же – все кому не лень кормятся их способностями и трудами!

И все их превозносят и воздвигают им памятники…

А зачем? – Чтоб оправдать своё паразитирование на их именах и на их наследии!

Да ещё и – чтобы подбивать нынешних дураков из талантливых быть столь же, как те образцовые труженики, безмолвными и бескорыстными.

Посмотришь-то вокруг…

Есть ли ему, Верину, хоть бы какая-то исключительная отрада?..

И в областном этом университетском городе – обнаружил он, Верин, что ведь он… симпатичный брюнет… целый из себя Ален Делон!

Заметил он – заметил со временем уже смело, что именно на него обращает женский пол пугающее, откровенное, внимание… в троллейбусе ли, в кинотеатре ли… особенно – в ресторане, куда он, трезвенник, попадает случаем за компанию с Машковым…

А он знал и видел, что таким женским вниманием пользоваться – о как престижно.

И он, Верин, уже с отчаяньем стал опрокидывать себе в рот отвратительную водку и коньяк…

Ведь женщина – даже вслух он вдруг брякал – это и успех, и здоровье!

Этого нельзя было упустить…

Только – потом-то – на эту тему не надо лишка с друзьями болтать…

Тем более, начитанному Машкову, чуть выпьет, только бы поразглагольствовать об этом самом… об искусстве.

Подрабатывал он, Верин, в пожарке – сильный и дисциплинированный – в простом расчёте при тревоге.

С самим, однако, начальником этой пожарной части, старшим лейтенантом, делился своей прошлой службой в столице в элитарных войсках.

Слово за слово. И выяснилось кое-что, прямо сказать, из ряда вон…

Вот эта сотрудница «пожарки»… невидимая, неслышимая, сидящая безвылазно в своём кабинете на каких-то документах…

А у неё брат, родной её брат – там, в Москве, в аппарате, трудно даже сформулировать должность, самого министерства!

Что как раз по профилю его, Верина, будущей профессии.

Забрезжило опять… и уже не где-то и не как-то…

Только, само собой, никому на свете об этом – ни слова!

И женился.

Так устроена жизнь. – Стержень её, жизни, её остов.

Ведь жениться всё равно надо…

Так устроена правда.

То есть, раз уж жениться, то…

Учиться вдруг стал он, на третьем более-менее свободном курсе, – особенно усердно, чем вызывал у однокашников простодушные насмешки.

В рестораны, между тем, уже сам инициировал походы. И на пару – чтобы «снять» – с тем приятелем, кто поактивнее…

Не упускать же взять, что можно взять!

На пятом курсе он уж с таким же ехидством, с каким в его адрес обращался Машков на первом курсе, напоминал этому самому Машкову его давнишние заповеди:

–– Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора!

Тот подрабатывал теперь каким-то помощником декоратора в местном театре…

После университета стало всё – как никогда определённо: а именно поступательно.

Всё – в смысле: в жизни.

Распределились кто куда.

Он, Верин, в милицию следователем. Сначала – в райотделе, здесь же, в областном центре. – Ведь тут теперь у него семья: жена и дочка.

Друзья-однокурсники – на разные, тоже юридические, специальности.

С расчётом – на что-то?.. А кто знает… Что у кого на уме… Никто ничего друг о друге, по правде, в точности никогда не знает…

И не узнает.

Вот он, Верин.

Звание за званием, стал работать уже в областном следственном отделе.

Только бы на должности – не на руководящей: чтоб нервы себе не трепать и не наживать себе на шею чужих просчётов.

И в партию не вступал – не отдавать же просто так деньги: на те взносы живут люди, которые умеют жить – вообще недосягаемо.

Потом – и Москва.

Хотя семья, жена с дочерью, уже студенткой-историком, оставались в областном центре: дешевле и спокойнее.

А у него в столице – для порядка и для здоровья – имеется «постоянная».

Затем.

Дочь окончила вуз, но не выходила замуж – не за кого.

Жена вышла на пенсию – и была на заслуженном отдыхе.

Затем.

В Москве – он, Верин, знал только тех, кто его знал.

И его, Верина, знали только те, кого он, Верин, знал.

Служил.

Работал.

Должность за должностью.

И – всё, как и должно быть!

Дослужился.

Получил генерала.

Получил… большую звезду…

И дочь вышла замуж, в смысле – за рубеж.

Затем.

Затем…

Да какое теперь там: затем…

Пенсия! – Как сравнишь с другими служаками областными – так губы сами туго сжимаются…

Только – как всегда – ни-ни!

Он вышел в отставку.

Купил ружьё.

Охота ведь – под стать всему опыту жизненному: всё даром – кого подстрелил, то и твоё.

Тем более, по лесам и среди полей есть деревни совершенно пустые… в этих деревнях – дома совершенно заброшенные… в тех домах, где-нибудь на чердаках, среди всякого хлама – иконы, самовары… самые настоящие!..

И всё он – один. Кого бояться бывшему боксёру, да и с ружьём.

Один…

Номер мобильника разве кое-кто из бывших здешних коллег знает.

А если кому-то приспичит из одноклассников – так на то есть дома стационарный телефон и жена возле него.

По некоторым проблемам – и сам он, Верин, случается, кому-то позванивает…

Как оказалось, в жизни, вообще-то говоря, две заботы – продукты питания и собственное здоровье.

Только это, хочешь не хочешь, теперь и брезжит…

Он, Верин, в одной деревне, по совету старого университетского товарища Пичугина, у тамошнего соседа Пичугина покупает поросёнка. – Тот сосед разводит на продажу.

Сначала – приедет посмотрит, выберет, так сказать, примет…

Поросёнок не отравленный: не какой-нибудь «гэмэо».

Теперь он с Пичугиным – из всех сокурсников-однокашников – только и общается.

Только с ним теперь он – в какой-нибудь кафешке – выпивает.

Друг друга они – Пётр! Михаил!

Вспоминают студенческие годы… Обсуждают судьбы однокашников…

С ним, с Вериным, всё ясно: все знают – генерал и генерал.

А тот, Пичугин, уже лежал в больнице с сердцем… из-за домашних, конечно, скандалов…

Ради смеха вспомнить хоть Машкова: как он, ещё студентом, в том своём театре однажды, спьяну заблудившись, вылез во время спектакля на сцену…

Похохотать-то от души нельзя: вредно.

Год, что ли, за годом.

Верин – он, Верин, стал вдруг чувствовать в себе какое-то… спокойное беспокойство…

…Странно, честное слово, устроено это самое, как говорится, общежитие!

Пять лет выстоял он в пивнушках с однокашниками, курильщиками и пьяницами, молчаливо-стойко присутствуя при их полупьяном бреде: критике всех напропалую властей и эрудиции со всевозможными цитатами, – но, с другой стороны, как же было совсем без каких-никаких друзей…

Когда-то, работая следователем и сажая каждый день в тюрьму, не боялся ходить в общественную баню (не упускать же взять, что можно взять… и со своим, конечно, веником) – а ныне, когда достигнуто всё, ради чего это всё, став генералом… разве мыслимо хотя бы выйти в парадном мундире на улицу!..

Служил в армии в войсках строгих, связанных с «органами», защищая с оружием в руках социализм, и потом тайно болел мечтой об этих «органах», которые особо строги к врагам социализма, – а дочка оказалась именно в той стране, чтобы тех врагов размножать!..

Не брал в рот ни на миг табак, занимался спортом и режимом – а теперь знаком со всеми врачами… в своей родной специализированной больнице…

Всю жизнь оберегал и питал своё тело – а теперь оно, тело… как бы не послушно ему… словно оно, тело, само наметило для себя какой-то план и путь…

Какой?!

Известно какой…

…На похоронах Пичугина встретил – Машкова!

Сергея, да, Сергея…

Тот, уж тоже пенсионер, опять работает кем-то в своём театре…

Верин в некотором даже смущении – бодрясь и поглаживая одной ладонью голову и другой ладонью живот – спросил у него про здоровье:

–– Сколько у тебя давление?

–– Какое ещё давление!

Машков, оказалось, ни разу в жизни не был даже на больничном…

…В городе – невыносимо ходить по улицам. – Всё и все вокруг – понятно и понятны.

Все деревни глухие – в окрестных, более-менее безопасных, областях – облазаны…

Карьера – по причине возраста и ресурса связей – вся исчерпана…

Но нет, получилось и получается, полного покоя!

Смысл – он ведь смысл.

И теперь.

Что же и как взять – чтоб можно было взять.

Ещё.

И лучше б ещё – и после ещё.

Куда девать нажитую привычку и цель?

Чтоб – главное, самое главное – знать о себе самом, что ты не в дураках и даже не в простаках…

И вот.

После долгих ночей и одиноких лесов… странная догадка!

Взять ещё – чтоб не быть и не остаться навек в простаках – можно… только в самом себе.

Ну что ж.

И это неплохо.

Даже хорошо. – Ты сам перед собой как никто доступен.

Но ведь ты… хочешь не хочешь, надо признать… такой же, как все!

В чём же догадка?..

Тем более – в любую минуту, не завтра, так через год, ты можешь, как вон сплошь и рядом, умереть, помереть…

А в том и догадка. – Не зря она такая неожиданная.

Даже прямо-таки открытие!

Ведь если он, Верин, умрёт – с ним случится, с ним произойдёт… нечто необычное, необыкновенное.

Да… кожа, мясо, кишки и всё прочее… да, сгниют…

Но!

Вот это и есть находка…

Жутко-сладко её даже самому себе мысленно промолвить…

Скелет – скелет его не сгниёт!

Вон по телевизору: там и тут раскопки…

Всё от тела и одежда на теле, и сам гроб – всё сгниёт, а скелет его, Верина, – останется цел.

Цел как-то так – что цел, да и всё.

Навсегда не навсегда… это лишь пустые красивые слова…

И что потом будет там, вверху, – то есть здесь, где он пока, – тоже: какая нафиг разница…

Главное, главное: что бы и кто бы, и как бы – а его скелет цел-целёхонек!

Ярославль. 6 и 7 октября 2021

Хромосомы

Часть первая

Женщина

– Сначала поправь матрац на диване. Мне одной, я пробовала, тяжело.

Велела она ему руки мыть на кухне, так как, мол, в ванной замочено бельё.

Передумала же она сразу и велела ему мыть руки всё-таки в ванной: с бельём, дескать, ничего не случится, а на кухне нет чистого полотенца.

Велела было она ему убрать со стула свой свитер, лежавший подушкой, – и тотчас же возмущённо махнула рукой: садись, мол, прямо на него.

Говорила она то голосом словно бы слегка простуженным и прижимала ко рту пальцы, то вдруг голоском звонким, будто бы что-то весёлое вспомнившим…

Она сейчас всё держала в сердце, как искренне были удивлены его глаза, едва он переступил порог, – когда они увидели её новую откровенную блузу....

В ту минуту он, кажется, даже насмешливо мычал, целуя её в губы… притом целуя подряд дважды.

И когда он раздевался, она застыла на месте, сцепив пальцы у груди, – будто снимание им с себя куртки было неким трюком иллюзиониста.

Она сейчас, на кухне, обнадёженно догадывалась, что – на всю её болтовню – он молчит, скорее всего, от известной уверенности и, может быть, даже от настоящего, иного устройства, мужского покоя.

Когда она уже собрала на стол, он сразу не сел, а пошёл в комнату что-то глянуть по телевизору – и она, с нетерпеливой и мокрой поварёшкой, тоже пошла за ним в комнату к тому чему-то.

Наконец сели.

Она, как всегда, скороговоркой указала ему, в каком порядке и чего есть.

Пока он ел, она просто сидела – и переводила напряжённо глаза, следя за его движениями, будто бы он брал в руку не вилку и не ложку, а ту или другую шахматную фигуру.

Сидела она за столом не напротив его, а сбоку – чтобы он, среди ужина, смог, как обычно, протянуть к ней руку и тыльной стороной пальцев провести по её щеке…

Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела… хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.

Руки её лежали скованно на коленях. – Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.

– Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?

Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…

Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что – нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт. Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.

Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга – ну, та самая-то – и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля…

Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр… что она его, ухажёра этого, однажды видела… что он вообще-то женатый, но хороший человек…

Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.

– Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?

И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.

Она вдруг требовательно погрустнела.

Она сказала – сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.

Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…

И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.

Пошли в комнату – в комнату…

Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку – такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. – И веселым, не забыть, был этот наряд – в четыре руки.

Но – не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…

Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, – вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.

Она – вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете – вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..

А через минуту она – через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. – Говорили зато теперь запальчиво – его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..

…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)

Она – явно безотносительно к экрану – засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.

Смеялась ещё – уже не объясняя причины ни ему, ни себе.

Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.

И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.

Спрашивать стала его обо всём подряд.

И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром – от неё – вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.

Она, конечно, иронично ему посочувствовала.

И она – после долгой паузы – решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…

Помолчала…

Пять уже лет! Скоро в школу…

Помолчала…

Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать – очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…

Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.

И так, словно бы в воздухе растворено, понятно – всё понятно.

Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…

И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…

Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!

Хотя он уже спал.

Он, с его-то характером, – такой гордый, даже ранимо-гордый.

Ей ли не знать.

Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.

Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!

(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье…

Да и каково было ей… кого обманывали… обманывали…)

Но дышалось ей глубоко!

Было ей так – как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!

Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.

Всем своим телом, всем своим голым телом она – вот ещё как странно! – вдруг ощутила вокруг себя… весь целиком ночной огромный город…

И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас – в этот вечер и в эту ночь – весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой…

И вдруг она – вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками – танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..

И ещё!

И ещё…

Никакого другого мгновения – не было.

Она спала.

…Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло… сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки… когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку… когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет – она уже стояла за его спиной:

– Ты чего?

Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила – ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.

Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон – она молча собрала с пола упавшие несколько шариков… словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать… будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата…

Не нужно было давно – третий уже год – ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.