Цвет страха. Рассказы

Ты, голова кругом, будешь говорить и говорить себе и всем, мол, и в самом деле грешен и во многом виноват: жене изменял, с долгами тянул, на тёщу кричал, матери нагрубил за то, что она написала не такое завещание, – в этом сознаюсь, признался бы и подписался с трансляцией этого по телевиденью… Но вот в том – но в том, в чём меня теперь обвиняют, – нет, этого не делал, нет, не было, нет!.. Ну что же, раз нет?!.. И надо тебе это всё-таки доказывать! А поленишься – ну и сиди себе…

…Войдёт, будет такое, к тебе в «хату» один новенький – трое «пупкарей» впереди его тащат вещи: телевизор, матрац, мешок с продуктами, порножурналы. Сам он – в часах, какие и на свободе редко у кого. И на «общак» – гора мяса!..

«Вертухай» поминутно будет делать его имя уменьшительно-ласкательным:

–– Картошки надо?.. Водки надо?..

Он угостит. Ты, отвыкший, выпьешь – задумаешься на целые сутки…

…Как всё строго-понятно и понятно-строго: «Не говори, что знаешь, но знай, что говоришь!» – написано на стене кем-то когда-то, известно лишь – почему…

Да, что же делать, надо признаться: раньше ты каменных огороженных зданий боялся – сидят, дескать, там этакие и этакие; теперь ты боишься – «ментов»; и ещё – приговора: если уж никто не застрахован от ошибки – по «ошибке «ментов» сидеть тебе месяцы, а суд ошибётся вдруг – там ведь тоже твои современники, кто ж ещё, и соотечественники работают… Неприятна, по опыту узнаешь, на слух эта лязгающая несправедливость!..

…Обнаружишь ты во всех, где будешь, «хатах» нечто общее странное: один крестится, другой крестит фото с детьми, и начертаны на стене – кресты, один или см надписями: «Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!», видел ты и наколки – часто храм, икона, «Тайная вечеря»…

Просыпается тут вера в Бога.

Есть, узнаешь ты, тут, в «крытке», и помещение странное – для тех, кто молится, и для того, чтобы молиться – «молельная комната». Что и как в ней?.. Не узнаешь: ты ведь цивилизованный, да и просидишь – пусть и ни за что – всего с полгода…

Всё вроде бы, кроме твоего веса и твоего ближайшего будущего, наладится: в Новый год в твоей «хате» будет праздничный чай вечерний, в полночь эту – по всей «крытке» гром «шлёнок» об двери; обыгрывать ты будешь всех в шахматы, «общак» расчертите вместо доски; в день выборов на твоём «пролёте» поставят столы и кабинки для твоего тайного голосования; ещё – один, порадуешься, женится, так как на воле у него появился ребёнок, приедут из загса; бутылка – если захочешь, тебе её сунут в «кормушку», стоит, по нынешнему курсу, тут она пятьдесят тысяч; женщина – если захочешь, её приведут в «крытку», а тебя сведут к ней в отдельную «хату», стоить будет сто пятьдесят тысяч…

Те, кто ходит сюда сам, «менты», «вертухаи» – все, вернее, кто сам раньше сюда ходил, – эти сидят в отдельном корпусе, на том же «продоле», но только в «хате» в отдельной – и тут тоже, стало быть, порядок. Притом – порядок во всём: «хату» эту «малявы», с помощью «дорог» и «коней» объезжают…

А сколько твоих «сохатников» освободили прямо в суде!..

И будешь ты думать к этому, обжитому, времени, говорить себе, правда – молча, молча-серьёзно: впервые то – истерично. то – просветлённо.

Ты – вот ты, по прихоти биографии, тоже стал бы… тоже стал бы, заплати тебе… стал бы, много заплати тебе… стал бы, очень много заплати тебе?..

Ты – вот ты, тот вид биологический, в котором ты, – и в самом деле… не зверь… нет, не зверь… наверняка не зверь!..

Ты смотришь своими глазами – одними и теми же самыми, просто – в разных тысячелетиях, – и на гладиаторов, и на хоккеистов: тот же стадион, те же яркие одежды, те же вопли; лязг мечей, треск клюшек; брызжет кровь, брызжет пот…

Всё тебе равно: хоть бы как – лишь бы!..

Странно уж не то, что реально были концлагеря и атомные грибы. Странно, что сейчас, сегодня, сию минуту, – чего нет лишь по случаю – не сжигается одна планета и топчется другая.

И только бы не отыскали, только бы не отыскали и в Космосе чего-нибудь живое!

…Однажды тебя куда-то вызовут, вызовут с вещами; в «хате» жалостливо и привычно завоют на «пупкаршу»:

–– Куда ты его?

А та шепнёт:

–– Освобождают…

Заорёт тогда вся «хата»:

–– Ура!

И дадут тебе любовно…

Традиция ещё одна такая: мол, больше, коли ты так, коли ты нас бросаешь, сюда не возвращайся, не попадай!..

Дадут тебе под зад пинка.

Ворота те серые лязгающие еле и чуть сдвинутся в щель – едва ты в эту дыру пролезешь.

И тебе «мент», что к чему, объяснит:

–– Садиться сюда – ворота нараспашку, а выходить – узко.

На улице уже – за воротами, за стеной – от слабости в ногах прислонишься к той стене, даже посоветуют тебе те, кто тут, у стены, с передачами, посоветуют тебе посидеть… на лавочке у стены немного посидеть…

Милюшино, ноябрь 1997

Убил и стрелял

Милиционер убил… Убил милиционер…

Все всё сейчас об этом.

Дескать, сотрудник милиции – а убил!..

Я – развожу руками:

–– Так потому и убил, что сотрудник!

Все, опять же: ещё и майор – а убил.

Я – пусть и сам себе:

–– Так потому и убил!

И все – с особенным возмущением: он был притом и начальник – а убил.

Я – своё:

–– Потому и убил! Потому!

Наконец руководство там у них высокое, не генерал ли, о своём этом подчиненном – уж почти самую истину: он был… «хорошим оперативником»!

Он – тот, кто убил, он – тот, кто убийца. (Убил он троих и ранивший ещё скольких-то…)

–– То-то и оно…

…И тут я ощущаю в себе досаду.

Досаду. Такую особенную, такую странную… какой никогда раньше не испытывал.

–– Ведь я это уже говорил!

Говорил. То есть – писал. И даже издал. И уж несколько лет тому назад.

А что.

Человек если стремится стать – радикалом, военным, тем сотрудником… вождём, командиром, начальником хоть каким, то из них каждый второй для того, чтобы – чтобы насиловать.

С той, с той целью и становятся, половина, революционерами и прочими всяческими радикалами, чтобы под предлогом – под предлогом! – какой-нибудь высокой идеи и цели или профессиональной специфики – убивать, истязать; хотя бы – как-то мучить.

В «силовики» идут, чтобы насиловать.

Конечно, конечно – большинство из таких в этом не признаются даже сами себе; разве что тайно.

Этот же – потому и был оперативником именно хорошим, что он в среде преступной как рыба в воде. Этот же – и оружие имел для насилия именно преступно добытое.

Обо всем этом, говорил я, надо написать в букваре; по крайней мере – в учебнике вузовском. Только бы не забывать уточнять: что не все таковы, а – половина.

Само собою – нужно тут же и объяснить, почему всё это так. – Все рождаются и живут для выделения энергии и, для выделения всё большей и большей энергии, – обязательно противоположно разными.

Я это говорил.

Так было, есть и будет.

Я это говорил.

Но… всё так и остаётся. Как я говорил…

Поэтому, в частности, сейчас так и формулирую: убил и стрелял. – То есть по существу.

Тот «милиционер-майор-начальник-оперативник» убил – убил сначала в себе последнее лицемерие и осторожность и уж после этого – после этого занялся своим истинным прижизненным назначением: стрелять, разумеется – в людей, разумеется – прицельно…

Я тогда об этом говорил – и состояние у меня, помню, было, словно я это говоримое… рассеиваю по всему вселенскому воздуху, по всему человеческому пространству.

А теперь во мне – та досада. Не испытываемая мной ранее.

Словно я говорить-то говорил – а был в это время накрыт каким-то стеклянным непроницаемым колпаком.

Или: я говорил – а все вокруг были скрыты от меня за невидимой, но реальной стеной…

И что же мне делать?..

А надо повторить!

Надо сказать ещё громче.

И надо ещё громче повторить!

Ярославль. Май 2009

Без ремня

Летел я сквозь морозное ночное пространство.

Стоял в темноте, покачиваясь с боку на бок, расставив ноги.

Летел сквозь мороз и ночь – как догадывался – лицом и грудью по направлению движения.

Самое насущное и самое отрадное это для меня нынче: как угодного – лишь бы стремиться.

Ведь впереди у меня целая жизнь!..

Какой она будет?..

Сам, конечно, в шапке-ушанке и сунув руки в карманы застёгнутой шинели.

Какой бы она, моя жизнь, ни была – это, понятно, волнительно… это просто волнительно.

Под грохот, под грохот, под грохот колес – разумелось: лечу сквозь промороженные поля, кусты и звёзды.

Однако, однако, однако…

Что бы в будущем ни было, но я ведь – я.

Даже хочу или не хочу.

И поэтому во мне – и торжество ожидания, и тоска ожидания.

А ныне – лишь бы не скучно было ждать.

Вот же: в одном вагоне – я, в другом вагоне – бомбы.

В этом пустом товарном вагоне – я стою поближе к горячей, величиной с ведро, чугунной печке; а соседний такой же вагон – туго набит авиационными бомбами.

И я стою, ощущая сумасшедшие оборванные рельсы.

И, чувствую в темноте, не моргаю.

Ещё один солдат и прапорщик валяются, спят или не спят, где-то за моей спиной на досках-нарах.

Там же и мой автомат.

Я дежурю свои два часа. Топлю уж фиолетовую от жара печку – ненасытную и бесполезную: сую в неё палки-рейки, пропитанные какой-то чёрной смолой, их тут же целая куча.

Вот и вся, выходит, служба.

Мне что, я «старик», мне через три месяца на «дембель».

Но я сам вызвался в эту командировку: охранять вагон с бомбами для самолетов с аэродрома, где служу.

Сам напросился – лишь бы помотаться пусть и по рельсовым дорогам, лишь бы побыть, настолько возможно, в одиночестве… лишь бы хоть куда-то из скуки-казармы…

…Утром, чуем, еле катимся… потом, слышим, совсем встали…

Сдвинули тяжёлую дверь. Смотрим, трое, зачарованно с края вагона.

Перед нами – зима, зима, зима…

Чья-то, чья-то… Ведь где мы сейчас?..

Поезд, странно недвижный, словно устал.

Сколько тут будем стоять?..

Позади и впереди – сутки, часы, сутки, часы…

Вчера вечером выпили, само собой, спирту технического – отличного, того самого, противообледенительного, что у реактивного самолета по стеклянному колпаку в морозном полете; закусывали солёным сытным шпиком с хлебом.

И всё бы нормально, только бы сейчас попить.

Воду, конечно, с собой не везём.

Вдоль вагона – пути, пути… дальше – деревья, какие-то дома…

Сколько будет стоять тут наш «товарняк»?.. «Товарняки», как водится, стоят или минутами, или сутками…

Стоим, трое, в проёме двери: и само собой понятно, что пить хочется… само собой понятно, что взять негде… и ещё само собой понятно, что никто не знает – вообще никто не знает, сколько будем тут стоять…

А рядом с этим путём, как раз рядом с нашим вагоном, прямо напротив двери – будка стрелочника. А в будке – большое окно. А на подоконнике – чайник… самый обыкновенный, какой бы и нужен, железный, зелёный…

В нескольких шагах…

И мы молчим.

Ведь в нескольких шагах…

И мы молчим.

Я спрыгнул на снег. Эти несколько шагов совершил. В эту будку обжитую зашёл, этот чайник тяжёлый холодный взял. Из горлышка пил, пил, пил…

Вышел из будки – странное пространство…

Вагона нет!..

Глядь: «товарняк» медленно смещается в сторону… И вагон мой – последний!.. Мой прапорщик и мой солдат стоят в моей двери. И молча глядят на меня.

Я – по-бе-жал.

Бежал, как чувствовал, разрывая всего себя.

Шинель на мне мечется, сапоги на мне злятся; и они – как бы упрямятся: мы не разорвёмся, мы не разорвёмся!..

«Товарняк» надменно стал ускорятся.

Я остановился, всё поняв…

«Товарняк» решительно утянулся в кустах за поворот.

Мгновение лишь стоял, понимая прежде всего, что если ещё мгновение буду стоять, то… то придется думать о чём-то грозном…

Я, повернувшись, поразился: сколько может быть в одном месте параллельных путей!..

И пошёл строго по тем самым рельсам, по тем самым шпалам. – В ту самую сторону. – Лишь бы так.

На конце узла – оказался, как же ещё, стрелочник.

Я ему всё объяснил.

Он, всё поняв, подумал.

Надо бы мне выйти в город, надо бы мне сесть на такой-то троллейбус, надо бы проехать до такой-то остановки… Там будет ещё один узел… И там – может быть, может быть…

И я, конечно, торжественно – на ту ближайшую остановку.

А город тот, известно, сплошь военный, кругом воинские части, на улицах тут и там офицеры.

А я – солдат. И раннее утро. Не в увольнении же я…

На мне даже нет ремня!..

Как стоял ночью, качаясь, у печки – осознавая и мечтая, – таков и теперь. Хорошо ещё, что в шапке.

В городе, где всё так пахло незнакомым городом… бесстыдно озираясь, добрался, спрашивая именно женщин, до остановки… дождался того «номера»… запрыгнул в переднюю дверь… сунулся сразу в кабину к водителю!..

В троллейбусе несколько пассажиров, вижу, в форме: всем ведь сейчас на службу, на работу.

Водителю, мужчине, я всё объяснил.

Водитель, всё поняв, промолчал.

И вот: троллейбус медленно и бесшумно плывёт по незнакомому мне снегу… медленно останавливается… медленно, открыв двери, зачем-то стоит… закрыв двери, опять плывёт… медленно поворачивает с улицы на улицу… зачем-то…

Никогда в жизни я не ездил в кабине троллейбуса!..

Но вот я бегу: опять проверяются на разрыв шинель и сапоги.

На том узле – к первому попавшемуся чумазому путейцу – толковому, толковому, толковому.

Всё. Стою на платформе. Стою. Мимо меня тянется и тянется какой-то бесконечный «товарняк»: цистерны, лес, вагоны… цистерны, цистерны, лес…

Чей это, чей «товарняк»?..

Я обречённо смотрю в его призрачный конец…

Вон вдалеке и последний вагон…

Кажется, дверь открыта?..

Да, открыта!..

Кажется, в ней даже стоят…

Милостиво приближается ко мне тот вагон…

Я вынул руки из карманов наизготовку.

Мой прапорщик и мой солдат глядят на меня со страхом.

…Потом стояли здесь сутки.

Ярославль, 15.03.2009

Люди любят тех, кто пляшет

Каждый это сам по себе знает и понимает! – Чуть вспомнит хотя бы давнишнее семейное застолье… школьный подростковый вечер… весёлую юношескую компанию…

А люди, хотят не хотят, – любят, любят тех, кто пляшет.

Пусть тот даже какой-нибудь такой-сякой – но едва он вышел на середину…

И все – умилились!

Хотя – не ведая того – вовсе и не ему, а традиционным, что у каждого в крови, ритмам и движениям.

Но вмиг – ему, пляшущему, всё простили… ну – вроде бы готовы простить…

Лишь бы он, как говорится, – знал, как надо.

Ведь тот, кто пляшет, особенно искренен, распахнут. – До красноты или до белизны его лица.

Так как искренен – по-особенному.

Тот, кто пляшет, он – откровенен.

Даже если в его пляске угроза. – Всё-таки очевидная!

Даже если его пляска лицемерна. – Зато эта причуда открыта!

…Плясали и пляшут все истинно или отчаянно счастливые.

Плясали, на потеху, и падшие…

Плясали и преуспевающие удачники. – Или пройдохи, или палачи.

Таковые плясали – именно пред очами своих властителей иль нарочно на глазах у своих холуёв.

…Пляшешь – любят.

Запляши – и полюбят!

У нас в армии, в нашей технической части, – в роте, правда, охраны, но одной казарме – был такой: Эдик Багоров.

Даже сию минуту – спустя десятки лет! – это звукосочетание режет мне слух…

Как он резал тогда – всей его роте, всему начальству роты, всей, наверняка, воинской части!

Эдик не Эдик – почти никто из сослуживцев не знал, как правильно, что называется, – по-ихнему.

Но все произносили это имя, точнее – одну фамилию, с восторгом и с ужасом!..

…Первые, в «карантине», дни и недели службы – сумасшедшее дни! – никто друг друга даже вроде бы и не замечал.

«Рота, подъём!»…

Портянки…

Ремень…

И – только бы в строй.

За сорок-то пять секунд!

Потом – стали узнавать друг дружку не только по росту… не только в лицо… но и по именам…

И в первую очередь разобрались, кто кому земляк.

Потом – кто курит, кто не курит… кто к окну в одиночество, кто на спортплощадку…

И короткими минутами между построениями – за пришиванием воротничков и написанием писем домой – стали собираться по углам казармы кучками…

Наконец в одном таком кружке робко зазвенела – словно нечаянно залетев в открытое летнее окно – гитара… голос мальчишеский, тихий и грустный, стал намекать об истинных человеческих чувствах…

…И вот однажды.

Юг?!..

Горы?!..

Да – барабан!

Настоящий?.. Или какой?..

И – с таким-то инородным жгучим акцентом.

Недалеко ведь от самой столицы, что среди лесов и полей, всей нашей бескрайней Родины!

Однажды в углу казармы, в плотном кружке чёрных стриженых голов, – забарабанил барабан…

Бан-бан-бан-бан-бан-бан!

Или как он, может, правильно называется?

Часто-часто-часто-часто!

Просто часто – и всё.

В тишине. В настороженной. Взволнованной.

Барабан у сидящего – на колене под животом и крепкие сжатые пальцы – сверху и сбоку.

Просто вроде бы и всего…

Зато – какой этот кружок у барабана плотный, слитый!

…Завёлся тот барабан – но оживал редко.

И редко кто из светлоголовых к тому кружку и в те минуты подходил.

Инструмент тот гласил – о чем-то… о чём-то…

Ясно о чём.

Этот Багоров – даже в среде своих черноголовых и карих – лишь что-то бормотал: кратко и скупо…

Иногда же – вдруг хохотал во всю огромную белозубую пасть! – Но тоже коротко, солидно.

Мал был очень ростом – последний в строю.

Голова огромная: угловатая, скуластая.

Лицом – симпатичный, как почти все южане, с блестящими маленькими глазками… курносенький… с тонкой аккуратной – умелой! – ниточкой усиков…

…И вот он, месяц за месяцем, стал бормотать всё громче и уже на всю казарму.

Также коротко – но неожиданно смело.

Даже, в конце концов, дерзко!

Прикажут ему выйти из строя – он шагнёт с наигранной широтой… и хахакнет как бы в смешной игре…

Очевидно было, что он попросту не понимает: как это так может быть, чтобы один человек другому человеку мог велеть стоять или шагать – всерьёз!.. а другой бы шагал или стоял – тоже всерьёз!..

Всем это было вроде бы просто забавно.

Но уже таилась в этих причудах какая-то странность и скрытность…

Наконец он всех командиров – от сержанта до майора – стал называть «министрами».

Сначала под нос…

Потом – прямо в глаза и упрямо!

…И – пошло-поехало.

Багоров… Багоров…

Багоров! Багоров!

Что ж – всем всё понятно.

Рядовым – потеха. Любому же начальнику – и чем выше он должностью и званием, тем очевиднее – страх, ужас, вплоть до краха карьеры!

Но раз в день воскресный…

Или это был у них, у южан, какой-то особенный день…

На самом свободном и открытом месте казармы, где всегдашние построения, – огромный образовался круг.

Громко, во всю свою природную – на тот миг далёкую! – громкость, бил-трещал барабан!

Как уверенно, как прочно!

Как крепко, понимающе крепко, забил в тёмные ладоши весь этот тесный черноголовый круг!

И… вышел Багоров.

Сам Богоров!

Хохот необычный в экзотичном том кругу привлёк всю казарму.

Вмиг громкий круг оброс светловолосой толпой!

Багоров – он, и без того статный, особенно тожественно и величаво выпрямился, вырос…

Вся казарма уже была в самом естественном и редкостном восторге!

Прибежал офицер, дежурный по роте, с красной повязкой на рукаве и в фуражке, пробился – вдруг по-детски улыбчивый! – в первый ряд толпы.

Барабан!

Барабан!

Как прорезавшийся, и неведомый, и красноречивый, язык!

Багоров – он, прямой и с вскинутым чёрным подбородком, развёл в стороны руки…

Как-то – опытно, умело!

Чуть опустил кисти с короткими, в черных волосиках, пальчиками…

Барабан!

Барабан!

Барабан!

Гром слаженный тёмных ладоней – как грозный грохот с недоступных гор!

Богоров!

Багоров!

Багоров!

Он – стройный, с распахнутыми руками и стоя на одной ноге… стал медленно подымать другую ногу перед собой…

Чуть согнутую ногу, в кирзовом-то сапоге, стал подымать, едва не падая назад, – всё выше и выше…

Со строгим серьёзным лицом! Сдвинув грозные чёрные брови к переносице!

…Всеобщий был в целом мире смех и восторг!

Не было ни казармы, ни части, ни забора с «колючкой»…

Был только солнечный и звонкий – накаченный людским духом и обжитый людьми – радостный Земной шар!

Земляк Багорова, с которым я больше, чем с остальными, дружил (я тогда писал стихи, а он считал себя похожим на Раджа Капура), сказал мне потом поясняюще азартно, что эти жесты Багорова были только одной малой частью их народного южного танца, лишь одним, характерным в том их танце, фигурой-па…

Объяснил это он мне и с гордостью, и с жалостью.

Да я и сам так, о коротком миге того танца, понимал – и тоже с жалостью…

Бездна, бездна – он, многоликий человек!

Для самого же Багорова тот день и то его выступление в новым для всей части – и славном! – качестве никак не повлияли на его дальнейшее «прохождение службы».

Он если не лежал на койке, спустив сапоги к полу, то расхаживал вдоль казармы, уперев руки в бока…

…Режет мне память и такая малая мелочь: когда случайно мои и его взгляды друг на друга натыкались – он часто-часто моргал и отводил в сторону глаза.

…Перед самым «дембелем» он вообще отказался ходить в наряд, в караул… и едва ли вставал в строй… в каждой армейской ситуации повторяя бесцеремонное и значительное, всем, однако, на свете известное и понятное «нахойнюжно»… и безвылазно обитал на гауптвахте… бродя, без ремня, лишь в столовую – в сопровождении рыжего рядового с автоматом на плече, его близкого товарища.

Ярославль, 11 февраля 2019