Читать книгу: «Угли ночного костра», страница 3

Уроки моржевания

Однажды прапорщик послал мне два матраса. Это был сказочный подарок в преддверии Нового года. В моём зимовье старые матрасы были настолько сбиты, что больше напоминали фанеру, а хотелось мягкости для тела и душевного комфорта. Поэтому, когда все начинали крошить тазики салатов, я сел в автобус с большим рюкзаком, в котором был один из моих полосатых подарков, и вторым, связанным рулоном. Через почти две сотни вёрст я попросил шофёра остановиться и вышел. Остальные пассажиры прильнули к заиндевевшим стеклам: декабрь, вечереет, а мужик с двумя матрасами вышел посреди тайги – ни жилья, ни тропинок нет, а он довольный, улыбается и непривычно счастливый. Им было и невдомёк, что в сугробе у ручья у меня спрятаны лыжи, а в полукилометре от дороги стоит база лесников, где Слава-лесник всегда рад моей компании и где я частый гость.

Ночью мы договорились со Славкой, что сбегаем до моего зимовья и отнесём туда полосатых. Утром, хорошенько позавтракав и не торопясь напившись чаю, мы вышли из избы. Потоптались у крыльца, разглядывая ослепительно-яркие вершины близлежащего хребта, облитые солнцем и упакованные в хрустящую фольгу льда, подготовленные к новогоднему дарению; поцокали языком на упрямые минус тридцать на градуснике у окна, затянули крепления лыж на ногах и заскрипели по морозцу в сторону знакомой зимухи, закинув за спину громоздкие, но лёгкие рюкзаки. Торопиться было некуда, до зимовья рукой подать, 15 километров, поэтому на обратном пути мы ещё собирались погонять зайцев по пойме, а пока шли по ней вверх по реке в поисках брода. Давеча где-то внизу реки образовался завал или заторосило⁸, уровень воды сильно поднялся, а так как стояли трескучие морозы, реку сковало толстым льдом, а намедни отпустило, завал прорвало, и уровень воды на метр с лишним упал. Лёд повис над рекой, как мост «инженерной системы», повисел немного, да и рухнул в реку. Грохотало эпично! Прибрежные льдины, облокотясь на крутой бережок, встали вертикально, и спуститься по ним к воде было проблематично. Пройдя пару километров вдоль реки, мы нашли журчащий на мелких камешках перекат и решили перебираться по нему. Славка нашёл косо обломанную льдину, и став на её ребро, держась за берег, аккуратно спустился к мелководью. Я последовал его примеру: перекинул двустволку через голову, снял лыжи, стал на прозрачную толщу льдины, держась за лыжи на берегу, и, опасливо поглядывая на глубокое улово⁹ подо мной, начал бочком потихоньку спускаться к перекату. Но шаге на третьем в мгновение ока случился оскользень, и я, как мешок с турнепсом, рухнул в реку, как раз посреди ямы. Река мягко приняла меня в свои объятия, подхватила, обняла и понесла вниз по течению. Нет, она не была со мной холодна, она ещё не добралась до моей тушки, укутанной, как капуста. Рюкзак с матрасом был своего рода спасательным жилетом, воду впитывали медленно, никуда не торопясь. Несколько волновало ружьё, с ним в реке я был похож на Шарика из Простоквашино, но бросить его было невозможно, это отцовский подарок. Ещё больше волновало, что весь берег был обрамлен вертикально стоящим льдинами, до края которых мне было никак не дотянуться. За поворотом реки я спугнул стайку зимующих крохалей, которые сначала признали во мне сородича и, лишь подробней разглядев, с шумом бросились наутёк. Я подумал, что всё равно не добыл бы их, у меня слишком мелкая дробь в стволах и немного воды в них…

Когда вода, наконец, добралась до моего тщедушного тельца, то схватила его так, что дышать стало невмочь: ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но с берега ко мне уже тянула свои руки упавшая ива, и я не стал отказываться от её помощи. Взобрался на её лежащий в воде ствол и, подтягиваясь по нему, выполз на берег. Хорошо, что рюкзак был старый, драный, поэтому с него текло, как с дуршлага, и он, пока я бежал назад к перекату, становился всё легче и легче. Славка уже вернулся на мой берег, натаскал кучу хвороста и сейчас весело трещал сучьями, увеличивая заготовки сушняка. Я вытряхнул матрас, раскатал его на снегу и начал раздеваться. В мокрой одежде было холодно так, что зуб на нос не попадал. С меня текло, как с гуся вода, и когда снимать стало нечего, вода, собравшись в лужу на матрасе, смявшемся под моим весом, начала подергиваться ледяными заберегами.

– С-с-слав-в-ва, п-п-падж-ж-жигай! – говорю я корешу. Он обернулся и с хитрым прищуром говорит:

– Спички давай!

У меня, как говорится, в зобу дыханье сперло.

– Да ладно, шучу-шучу, – говорит Славка и так ласково улыбается во все оставшиеся 26 с половинкой зуба. Достаёт заветный коробок, и тепло начинает растекаться из его рук по сучьям хвороста и моей душе.

Пока костёр разгорался, моя одёжка, брошенная бездумно в снег, задубела, и, осмотрев все эти ледяные скульптуры, мы решили, что сушить их у костра мы будем до первой черемши. Поэтому Славка, раздевшись, поделился пополам своей одеждой, а ледяные комки моей мы, как смогли, засунули в рюкзаки. Из-под верхнего клапана славкиного рюкзака голосовал «за» рукав моего свитера, а из моего – расставленные в разные стороны негнущиеся утепленные штанины. Смотрелось это всё диковинными рогами редкого вида оленя. В славкином свитере на голое тело и подштанниках с дыркой на коленке я смотрелся ещё более редким видом. Но именно в таком виде, задевая кусты импровизированными трофеями, мы выбрались на дорогу и попробовали голосовать. Куда там! Редкие машины нас объезжали по встречке, протяжно сигналя и так же долго рассматривая нас с открытым ртом сквозь запотевшее стекло. Долго мы не ждали – стали замерзать, поэтому побежали. Как могли: бухая сапогами на босу ногу по дороге, скрипя замерзшими композициями в рюкзаках, попеременно вспоминая родственников водителей уезжающих попуток, мы, наконец, добежали до базы, до тепла, до уверенности в завтрашнем дне.

На следующий день мы шли уже по натоптанной лыжне.

Кучум

Они были похожи, как два одинаковых сапога, причём оба левые, но разношенные, не трущие, лёгкие и жмущие одновременно. Они не замечали своей зеркальности и жили вместе, как трава на одном косогоре. Это всегда останется великой загадкой, но все собаки похожи на своих хозяев, и наоборот: может, они находят друг друга по этой схожести, по только им ведомым признакам, а может, мимикрируют друг под друга в процессе жизненной эволюции. Вот и андрюхин Кучум был ответственным разгильдяем. Если надо было поработать, то он не увиливал хвостом, работал до стирания когтей. А когда приходила возможность загулять незнамо где, получить удовольствие, пусть и не разрешенное хозяином, то он брал в одну лапу предполагаемую выгоду, во вторую – причитающееся наказание, тщательно взвешивал и выбирал, стоит ли игра свеч, вернее, плети. Вот, например, давеча хозяин вместе с ним доехал на попутке до гидрологического поста – «водомутов» – и пошёл в дом пить чай к гостеприимному служивому, а Кучум принялся исследовать и метить чужую территорию. Во время этих научных изысканий он поймал интересный запах, пошёл по нему и уже нашёл источник… Но тут дверь сторожки отворилась, вышел хозяин, накинул на плечи рюкзак и, попрощавшись с гидрологом, направился в лес по тропе, подзывая собаку свистом. Кучум стоял и не двигался, глядя на удаляющегося Андрюху, пока тот не обернулся. Их взгляды встретились и, казалось, вот-вот заискрят в месте столкновения. Кучум легко читал в глазах хозяина раздражение и горечь обманутой в него веры и не знал, как же ему объяснить, что за сараем его ждёт вислоухая кудрехвостка, первая и единственная красавица поста водомутов, готовая подарить свою любовь, и что именно эту любовь он ждал всю свою собачью жизнь, и даже однажды за эту любовь была порвана конкурентами в неравной битве его единственная и очень дорогая шуба. Он смотрел умным взглядом на Андрюху и очень хотел сказать ему, что нет, он по-прежнему ему верен, что вся его жизнь – это он, стоящий напротив и злящийся в своём недоразумении, но сейчас ему нужен, как воздух, глоток свободы, за которую он готов заплатить шрамами на своей шкуре, и что он придёт, но попозже, и получит полагаемое – ловчить не станет. Кучум хотел, но никак не мог напомнить ему, что намедни хозяин сам убегал на всю ночь к Танюхе, забыв покормить его, и что он давно всё простил, вылизывая его счастливое небритое лицо, вернувшегося поутру и просящего прощения, обнимаясь, пахнущего сладкой помадой и резким хмельным. Но как всё это объяснить любимому, но бестолковому человеку, который хоть и читает разные книги и стрекочет часто на непонятном лае, но никак не поймёт простого собачьего языка, языка тела и редких звуков?

Андрюха торопился, нервничал, злился и дёргал других – он опаздывал на промысел. Сначала надо было убрать картошку, потом отца в лес свозить, потом доделать ремонт в родительском доме, а тут ещё с Танюхой познакомился… А сейчас уже конец октября, а он, разгильдяй, только забрасывается в тайгу. Вчера он попросил помочь, и сегодня мы топчем лыжню с рюкзаками, у которых звенят от натяжения лямки, и тащим по лыжне на верёвках мешки с необходимым на промысле скарбом. Да, где-то в посёлке ещё стоят берёзки в золоте, а здесь мы идём на лыжах, и кругом зима. В рюкзаках тёплая одежда, боеприпасы, продовольствие, в столитровых полиэтиленовых вкладышах по лыжне скользят капканы и привада в виде солёной кеты. Засолить рыбу этим летом так и не дал медведь, который разорил все наши схроны. Кучум тоже тащит пакет с рыбой почти в собственный вес. Упирается, язык волочится рядом по лыжне, во взгляде сосредоточенность и сознание своей нужности, причастности к большой работе и ответственность за её качество. Он серьёзен, как на экзамене, не отвлекается на орущих матом хабалок-кедровок и шагает по лыжне, не наступая на задники лыж. Андрюха пошил ему красивый алык¹⁰, украсив ремешки лентами с орнаментами, и пёс горд, как только что принятый в пионеры юнец. Но чёртов мешок с горки накатывается сзади на собаку, подбивает ей задние лапы, подсаживая на себя, и они катятся вместе под гору, словно салазки с мальчишкой.

Кучум взвывает, рычит, кусает мешок – ему обидно оттого, что вся серьёзность и значимость работы скомкана в снежок и разбросана по лесу со смехом хозяина, его коллеги и прощелыг-кедровок.

Вечером, пока Андрюха растапливал печку в зимовье, я торопливыми движениями, пока мокрая от пота спина окончательно не замёрзла, выкладывал груз в сенях: крупы, макароны, муку подвешивал в мешочках к потолку сеней; консервы, соленья, варенья – на полку; канистру керосина – под неё; капканы – на сук берёзы у лабаза. А что делать с картошкой? В сенях она замёрзнет и станет сладкой. В зимовье будет постоянно замерзать, пока Андрюха на охоте, и размораживаться по ночам – сгниёт. Погреб егерь пока не выкопал. Видя моё замешательство, друг пришёл на помощь:

– Всё продумано до мелочей, как в космическом корабле, – говорит он и тащит мешок к ручью. – Этот ручей не замерзает в самый лютый мороз, я проверял, поэтому и зимовье на нем построил – не надо ходить на реку, долбить полынью или, того хуже, топить снег. А у зимовья я его углубил и поставил холодильник, – рассказывает Андрюха.

Холодильник представлял собой сухую берёзу, перекинутую с берега на берег, с торчащими коротко обрубленными сучьями. Под березой в русле ручья была выкопана просторная яма. Вода здесь останавливалась, замирала и пристально вглядывалась в небо, отражая его в своих глазах. Егерь достал из кармана кусок верёвки, ловким движением иллюзиониста смастерил петлю, набросил её на горловину мешка, затянул. Затем такую же накинул на торчащий сук и опустил мешок с картошкой в яму под воду ручья.

– Под водой она не замёрзнет, ручей всегда плюсовой температуры. Кстати, и масло туда же опусти, тогда оно не перемерзнет, не будет крошиться и всегда будет мазаться на хлеб, только камень в пакет положи, чтоб утонуло.

Повезло другу с Танюхой – она работала продавщицей в продовольственном, и егерь смог, благодаря близкому знакомству, разжиться вкусными продуктами. Три с половиной килограмма сливочного масла высшего сорта во времена «не более двухсот граммов на руки» дорогого стоили. Закончив с раскладкой, мы заскочили в зимовье – приморозило.

Утром, надраив зубы у тёплого умывальника и выдавив любимый прыщ, мы уселись завтракать разогретыми остатками ужина. Чайник торопил на работу, как гудок паровоза, посвистывая на печке, и Андрюха, зачерпнув в сенях печенье, попросил принести масла с ручья.

– Сейчас мы его по-царски, с маслицем и чаем с шиповником, – размечтался он.

Я в тапках на босу ногу допрыгал по натоптанной тропинке до холодильника, стараясь не прикоснуться к пухляку, – пакета с маслом на суку не было.

«Что же это за свобода такая, – думал Кучум, лёжа на боку под лабазом, постанывая от боли, – вчера хозяин снял с меня и алык, и ошейник, чтоб не зацепился им нигде. И вроде я стал вольным псом и могу делать, что вздумается, и бежать во все стороны, а не хочется. Даже в свете произошедшего тёмной ночью. Как же всё болит! – вздыхал он. – Тело ломит от алыка и напряжённой работы, а брюхо от…» Взгляд его упал на разодранный пакет с ручками, испачканный остатками масла, – нет, оно точно стоило того. За лабазом и ныне заснеженным, заливным лугом голубели вдали сопки, манили свободой и призрачным счастьем. А неподалёку от зимовья торчал голой метлой ивовый куст, пахнущий ответственностью.

Две сестры

Обида… Кого из нас она не посещала? Она разная бывает. Иной раз скажут про тебя что-то неправильное, несправедливое, не правдивое – по незнанию ли, по недопониманию ли али природной глупости и невнимательности, – а в твоей душе закипает тягучее варенье обиды и долго ещё тянется струйкой липким варевом горьким и топким. И мысли твои, пришедшие позже, прилипают к ней, как бабочки или мухи, – мысли разные бывают. А и того горше, когда ответить не можешь – беспомощен, – и бьётся до бессилия в этой вязкости твоя душа, ещё больше утопая. Но есть у неё сестра – Радость. Как две стороны одной медали, всегда вместе, но поодаль. Она как избавление, как награда, но долгожданна и, может, от этого вдвойне приятна.

Но тут по коридору общаги послышались грузные шаги, нарушающие утреннюю постельную негу и неторопкую череду моих мыслей, незапертая дверь комнаты бесцеремонно распахнулась, в ней возник Макс и без дежурного «здрасьте» сказал:

– Это… Того… Поехали на охоту!

Пререкаться в раннее субботнее утро было бессмысленно, да и Макс выражал всем своим видом отсутствие выбора, поэтому сборы были недолги. Под окном нас ждали Серёга, Петрович и бортовой «Урал», что говорило о серьёзности намерений. Так как в кабине вчетвером уже было не поместиться, то мы поставили в кузове приготовленную заранее четырёхместную палатку. Ту самую брезентовую, где с разных сторон внутри посередине ставились два дрына, только что бывшие деревцами, и которую сейчас навряд ли поставит молодое поколение ввиду отсутствия дуг, колышков и инструкции. Палатку натянули до звона, приматывая стропы к бортам «Урала», и, чихнув сизым дымом в подъезд общаги, тронулись в путь. По пути заехали к Петровичу на дачу и загрузили в палатку копёшку душистого сена. Ехать стало намного мягче, даже приятно. Звуки рычащего монстра сгладились, и, покачиваясь на душистом сеновале, хотелось катиться до бесконечности, скатываясь в сон и выныривая из него на кочках. За машущими крыльями палатки отгорала последним золотом осень, бездарно просыпав его под ноги, в лужи, в грязь. И деревья, вздев голые руки к небесам, просили, умоляли вернуть им их одежду, но серое небо было безучастно хмурым и молчаливым.

Недолго нас качало по волнам реликтового асфальта, вскоре мы съехали в привычную чавкающую жижу бездорожья, и рычащие тонны металла начали жалобно взвизгивать на кочках, корёжиться на ухабах и стонать в глубокой колее. И пошёл снег… Сначала робкий, вперемешку с дождём, мелкий и незаметный. Но потом он осмелел, вырос, разлохматился и так ополчился, что в его круговерти исчез лес, по которому мы ехали, свинцовое небо и дорога, по которой проехали только что. Остался только снег: огромными пушинками, сросшимися меж собой, укрывающий землю своими полчищами и удивительно уникальный в единственном числе – в беспомощно тающей на ладони снежинке.

«Урал» тонул в вязкой колее, кренился набок и, казалось, вот-вот перевернётся, хрустел сухостоем, который мы подбрасывали под колёса, и всё же иногда бессильно останавливался. Тогда мы брались за топоры, пилы или разматывали лебедку. Спины были мокрыми от пота и снега, но этого никто не замечал, когда машина снова трогалась, и мы, громко смеясь, обсуждали последнюю грязь, сидя в кузове.

Темнело быстро, а снег усиливался, и в его мельтешении уже было непонятно, куда мы едем и едем ли вообще, а может, и вовсе стоим с рычащим для согрева двигателем. За длинным капотом в свете фар был виден только сводящий с ума своим количеством и движением снег. И, наконец, мы остановились. Дорогу, заметённую первым, оттого всегда радостным, пушистым снегом мы окончательно потеряли, не приехав при этом никуда. «Да и ладно! – подумали мы. – Завтра доедем», – и собрались все вчетвером в палатке. Завязали на шнурочки вход, посередине на сене положили лист фанеры, нарезали на ней сало, колбасу, хлеб, лук и овощи с грядки Петровича. На сеточку, пришитую рационализатором под потолком, мы положили включённые фонарики, и в нашем вигваме стало уютно по-домашнему, и только никто не ждал скво, несущую шкворчащую на костре дичь. Серёга с серьёзным видом достал из рюкзака прохладительный напиток и забулькал им по железным кружкам. После первой кружки стало тепло и душевно. Компания загомонила обсуждением насыщенного дорогой дня, запахла ароматом снятых болотников, захрустела луковицей, забряцала сдвигаемыми в тосте кружками и засмеялась после артистично рассказанных анекдотов.

Когда ассортимент напитков иссяк, мы, отметив с высоты борта грузовика продолжение и усиление снегопада, залезли в спальники. Долго не могли найти место столу-фанерке, всем он мешал, и, наконец, засунули его плашмя на сеточку под конёк палатки, а фонарики положили в изголовье. На разные голоса, с присвистом и придыханиями захрапели певцы многоголосые, когда перестали ржать над анекдотами.

«Ах, как спится утром зимним!..» А ежели на сене, душистом и бездонно-мягком, то втройне. И в ватной неге неохота шевелиться, и сон отлетающий хочется уловить, продлить, досмотреть до конца. И вроде надо уже выйти, но и потерпеть можно, и поэтому пытаешься самостоятельно провалиться в сон, в дремоту, в тепло. А какая стоит тишина! Всеобъемлющая, полная, всепоглощающая – даже твоё дыхание и шевеление. На природе всегда высыпаешься быстро и как ни ловишь отлетающее забытьё, оно ускользает, просачивается сквозь утро, испаряясь.

Открыл глаза. Разницы не заметил. Закрыл, открыл – опять никакой.

«Вот это ночь тёмная! – подумал я. – Ни зги не видно». Но физиология подсказывала, что пора вставать. Я шевельнулся, потом второй раз, третий, задёргался, как муха в паутине, забился в тревоге – тщетно. Сна как и не бывало. Я застыл с бьющимся в висках пульсом и с сердцем, колотящимся, как заячий хвост, стал соображать. Я туго спелёнат по рукам и ногам в своём спальнике, могу пошевелить только кистями рук и стопами ног, ни вбок, ни вверх, ни вдоль тела руками двинуть не могу – все тело сверху сдавлено деревянной, судя по еле доносящемуся звуку, доской. Головой тоже мотнуть не получается – она среди плотной подушки. Воздуха мало. Тепло, однако. Пахнет приятными цветами. И тишина, как в гробу. Эта мысль вонзилась в мозг, как рыболовный крючок в палец, и задергалась, разметая хвостом хариуса все остальные. От её ужаса я заорал. Наверное, так орут в последний раз в жизни, прощаясь с ней, понимая всю безнадёгу. Я заорал и ещё больше испугался, потому что моего голоса не было слышно, он растворился, впитавшись в стенки могилы, словно в поролон. В истерике я забился всем телом, руками, ногами, изгибаясь в «мостик», напрягаясь всеми мышцами. Безрезультатно! Я только ещё лучше понял, что надо мной деревянная крышка, давящая на грудь, неподъёмно тяжёлая. И мысли, метавшиеся доселе по стенкам склепа, слились в одну и упали, застыв тяжёлой гирей: «Похоронили!» И стало обидно! Обидно вдвойне из-за беспомощности, втройне от безысходности, четырежды от того, что не понятно за что, в пять раз сильней, что навсегда. Совсем! Обидно до слёз, что невозможно слова сказать в своё оправдание, некому, да никто его и не ждёт от тебя. Возвращаясь ко вчерашнему дню и вечеру, судорожно вспоминал, что сказал, «может быть, обидел ты кого-то зря» – таки нет. Значит, уснул, добудиться не смогли, подумали, что умер, и похоронили. «Сссукиии!..» Обидно-то как… Заорал, заколотился в истерике, в припадке ярости, встал на дыбы. И тут сбоку от крышки гроба появилась трещина, сквозь неё брызнул слабенький свет, и я услышал, словно из бездны, чей-то голос, и слова даже разобрал, слух ласкающие, – матерщинные. А потом по крышке гроба ударила лопата, второй раз, третий. Повезло – откапывают!

Радость всегда где-то рядом с обидой.

«…Две верных подруги: любовь и разлука – не ходят одна без другой…» Так и эти всегда вместе, надо только дождаться. И не терять веры…

Снег шёл всю ночь и всё утро. Он тихо ложился на скаты нашей палатки, пока под его тяжестью не порвался тент над кольями, поддерживавшими эти скаты. Палатка тихо легла на нас, спящих, тяжёлым метровым одеялом, никто и не заметил. Фанера-стол легла аккурат на меня от груди до коленок, накрыла, как крышка гроба. А застёгнутый спальник сослужил саваном – не шелохнёшься. С краю, у борта «Урала», спал Макс и когда проснулся, смог вытащить с чехла на поясе нож, вспороть тент палатки и выкопаться из сугроба, а затем выкопать нас. Мы, барахтаясь в снегу, как дети, вылезли из спальников, из-под рухнувшей палатки, матерясь спрыгнули с кузова и по грудь в снегу доплыли до зимовья, к которому вчера ехали. Оказывается, в темени ночи и круговерти пурги Серёга выехал на поляну и дороги больше не увидел, как не увидел и заснеженного зимовья. Поэтому и встал, посчитав, что потерял дорогу. Обсуждая события утра, затопили печку, вскипятили чайник, сели позавтракать. Мы хохотали над своим общим испугом, над попытками выжить, подтрунивали друг над другом. Лица сидящих напротив были весёлыми и до боли родными.

Вскоре мы тронулись в обратный путь. Лыж мы с собой не брали, собираясь охотиться по чернотропу. Но на нас наступила зима…