Художник. Изображая иллюзию

Рисунок восьмой. Молчанье сердца

Широкие мазки иль малые короткие, художник использует для насыщенья полотна судьбы? Крупные штрихи – нам внушают употреблять массивные монументальные основы построения картины, что вполне понятно, ведь кистью хрупкой в несколько волосков куда как дольше рисовать, зато труда в достатке больше.

Природа в те непогожие деньки, вовсе старчески одряхлела, отчего листовое золото потеряло первоначальный огненный цвет. Деревья сотворили себе теплый из сухих веток и листьев многослойный плед, оставляя тем самым коренья в тепле в зимнюю пору. Но люди не почитая должным уважением те убранства, собрали ветхие одеяла в мусорные мешки и отвезли их на свалку, отчего деревья вновь замерзнут, не дождавшись любящей весны.

Весной, кто жаждет тепла, тот его вскоре получает, каждый сполна отведает новых всполохов красот и чувств. Любви желаешь, так посмотри сколь девы внешне стали хороши, еще милее стали сбросив с себя шубы иль иные одеянья. Ныне девы ручки белые и лики нежные подставляют необщительному солнцу, дабы самой кожей впитать теплоту Божьего сферического творенья.

Но зима жестока поведеньем, никого не щадит, никого не обогреет, царь то или пастух, если в сердце жестокосердный лед, то вдвойне замерзнет в ту снежную пору.

А пока, осень старушкой серой, надев необъятные колоши, шагает весело по лужам, не пугает ее дождь своим ветряным озорством, он поливом занят, питает щедро землю, жаль только ничто не вырастит на ней, лишь дети, может быть, немного подрастут. Кои ныне не снуют по площадкам детским и вдоль дорог опасливо не играют, у гряды домов подъездов не капаются в грязи, скучливо прибывая в школе, в окне разглядывая пасмурное угрюмое небо, подобное учительскому лицу и потому молодым душам становится еще тоскливей.

Вот учитель призывают книжного самородка к классной доске, спрашивает у него замысловатый ответ на отмеченный простотой вопрос. И с прямолинейностью фарватера отвечает ученик – “Я не пойду”. “Почему?” – удивленно несколько озлобленно спрашивает учитель. “Ибо я глуп” – искренно отвечает ученик, и учитель за неподдельную честность и отчаянную правду, дарует тому еще немного жизненного срока, чтобы вскоре снова выслушать оправданье. Множиться ли мудрость, со временем летами, иль с книгами писцами?

Всевозможные сетующие на мигрень размышления бороздили незажившие трещины души Чарльза Одри. Он, укромно располагаясь в тесной каморке документального хранилища, страдал от резких болей в сердце, этот немилостивый и неуемный орган кровообращения ныл и ругался, прибывая в обличье беспутной истеричной жены. Сей усмиряющий всяческие излишества дефект немолодого тела, навивал ему сумрачные соображения и испускал кроткие в мечтательности чаянья. Самое неудобное во всем этом искаженном хворью безобразии, то, что он безотрадно сидит, порицательно сложа руки, почти что бездействует, уповая на скорое самопроизвольное разрешение всех накопившихся проблем. Нечем отвлечься, невозможно трудно ухватиться в забвении болезней за соломинку веры и в условности жизни не потерять надежду. Отчего вскоре он начал раздражаться на самого себя, беспокойства расстраивали трапеции его расшатанных нервов. Однако не всё столь косноязычно просто. Минуя болезненные преграды, заслоны здравого смысла, лавины сопротивления, в продолжение некоторого времени он выяснил многое насчет леди Эммы и некоего Художника. Однако поделиться созревшими предположениями он хотел лишь с непосредственным участником той нескончаемой эпопеи, а именно, Эрнестом, который в ту минуту сидел рядом вытянувшись струною на стуле, томясь безропотным ожиданием. А безмолвный детектив, погрузившись в темный лог своей души, не спешил раскрывать удачно растасованные карты, посекундной догадливостью оценивая шансы выигрыша, телепатически просчитывая партию мастей соперника.

Юноша с уважением сохранял несвойственное его пламенной натуре молчание, но когда минуло с полчаса кряду, тот сильно внутренне и мимически возмутился, в нем очнулись пылкие чувствования, посему он воспылал нешуточно вопросительной словесностью.

– Скажите, наконец, о чем вы думаете? – спросил юноша со всей предвзятостью.

И Чарльз Одри с полнотой трезвости мысли ответил.

– Я много думал о понятии искренности, в особенности о доверительности, впоследствии приблизившись к логическому выводу – мы не можем больше заниматься этим делом, и наша компаньонская дружба не может состояться по веским доказательным причинам. – тут юноша не дрогнул, будто осознавая остерегающую подоплеку его речи. – Вы, Эрнест, вовсе не педант, и видимо, поэтому нахальным образом обманываете меня, хотя подождите, нет, это слово явно не подходит в описании вашего проступка. Скорее вы лукавите мне и недоговариваете многие важные сведения. Но не беспокойтесь раньше времени, я не оглашу миру, в чем именно вы согрешили, или провинились. Ибо вы сами покаетесь предо мною. Пусть я нынче буду моралистом-посредником, между вами и вашей совестью.

– Я не совсем хорошо понимаю вас. – ответил юноша, после чего детектив стал отнекиваться.

– Всё довольно незамысловато просто. А именно, наши первые улики против Художника, такие как лужа краски напоминающая кровь и цветок с каплями бутафорской крови на лепестках – сотворены самолично вами. – детектив неодобрительно покачал головой. – Опрометчиво глупо вы поступили, насколько нужно быть самовлюбленным эгоцентриком, чтобы наивно предполагать, будто я поверю в серьезность тех псевдо намеков на убийство или выдуманное ранение леди Эммы.

Однако молодой человек, вставши со стула резким выпадом назад, не стал оправдываться отрицанием. Он немедля прыснул негодованием.

– Чарльз Одри, вы как всегда правы. Это я всё подстроил, совершив предумышленный обман. Я изверг кощунственную ложь, которая была оглашена мною ради спасения Эммы. Потому что полицейские до сих пор отказываются продолжать поиски, потому что я не являюсь для потерявшейся девушки родственником и не ведаю о ее возможных неотложных важных делах заграницей. Но разве похищение не является подтвержденным всеми теми чудовищными подозрениями, которые у нас имеются? Разве может быть иначе? Не задаваясь этими вопросами, они не понимают, что ее вероломно у меня украли. И представьте, каково мне, видеть холодность и безучастность людей. Да, она всего лишь флористка, но разве это уменьшает ее значимость, умаляет ее нравственную личность. Вот если бы пропал разоблачительный журналист, скандальный политик или иной яркий общественный деятель, то они бы сразу раструбили на всю округу о том злоумышлении. Непременно бы кинулись искать пропавшую знаменитость. А она, бедняжка, никому не нужна окромя меня. Я ценю ее жизнь превыше своей собственной жизни, потому мне и пришлось сделать эти глупости. Побывав в ее квартире, именно я разлил краску, а в магазине именно я оставил бутон белой розы столь любимый ею. Мне пришлось, поверьте, иного выбора мне не представилось.

– Вот и славно, что вы оказались неравнодушны. – несколько с одобрительной радостью воскликнул детектив. – Но те шутихи лишь задержали меня в расследовании, из-за этого мы потеряли уйму времени. Посему впредь, пожалуйста, хорошенько подумайте прежде чем что-то предпринимать. – указующе ревностно произнес Чарльз Одри предрекая будущую необдуманную горячность юноши.

– Значит, вы продолжите следствие, вопреки моей оплошности.

– Безусловно, ведь на кону не только ваша судьба, но и леди Эммы. – улыбаясь пояснил детектив, радуясь удачному исходу своей затеи по разоблачению Эрнеста. – Раз вы настолько горячо любите девушку, то скажите мне, любознательному старику, что глаголет вам ваше сердце? Ведь оно должно тянуться к сердечной половинке, слышать через расстояние столь дорогое родственное биение, звучащее в унисон с вашей любовью.

– Оно молчит. – искренно чуть замявшись ответил юноша.

– К сожалению. – вздохнул Чарльз Одри.

Несколько помолчав, они переварили произошедшее откровение. Затем детектив, как ни в чем не бывало, продолжил.

– Итак, оставим невразумительные нюансы ваших романтических отношений. Теперь, когда все перипетии вашего опьяненного от страсти сердца развеялись, я с чистой совестью попробую в дальнейшем потоке слов изложить свои скромные подвиги. Однако заметьте, я всё это время сидел на одном месте. Не просто так, не бездейственно, не бессмысленно, а вовсе наоборот, я дозвонился до своего старого знакомого мистика Томаса Свита, вы, должно быть, слышали о нем, если нет, то непременно прочтете о нем в будущем. Пресса помнится, бурно обсуждала дело об Оливере Мильтоне, в коем я практически не участвовал. – детектив прочистив горло трубным звуком, продолжил. – Так вот, он мне особенно внятно растолковал сущность Художника, хотя и метафорично как всегда, но всё же. Попробую дословно передать смысл его речи: “На картине когда одни предметы выделяются среди прочих, нарушая тем самым гармонию и композицию, либо имеют несвойственные цвета – это считают грубейшей ошибкой, и если в тексте редактор-грамматик встретит незнакомое ему придуманное писателем-самоучкой слово – то сразу же зачеркнет, сотрет, и поставит обыденное словцо на место лишнего. Эти ущербные люди не догадываются о том, что такова есть задумка автора, художника, и это точно не ошибка. Безусловно, те фельетоны рушат правила академической живописи и лексику классической прозы, но разве для истинного творца могут существовать правила или законы?” – спросил у меня Томас, и я сразу догадался, к чему он так упорно клонит. Оказывается, Художник больше чем живописец, он умело уникален. Вот, например вы, Эрнест, обольстились росписью на дне фонтана. И что вы, позвольте спросить, почувствовали, войдя в воду?

– Зрительно я был поражен увиденным, а когда приблизился к нарисованной Эмме, то тона явственно показалась мне настоящей, представилась живой… или (Боже упаси) мертвой. Я различал ее со всею точностью, и то было не объемное изображение, а настоящая плоть. Ее белокурые волосы шевелились в такт с колыханием складок платья, аромат французских духов витал всюду и везде, растворяясь в молекулах воды. Я, кажется, даже прикоснулся к ней.

– Прикоснулись к рисунку? – недоуменно переспросил Чарльз Одри.

– Прошу, не смейтесь надо мной. Я сам толком не пойму, что на меня тогда нашло. – здесь юноша несколько помрачнел. – Но послушайте меня, Чарльз. Прыгнув, я практически утонул, я не мог и не хотел вздохнуть, поскольку завороженный обретением Эммы, я готов был остаться на дне фонтана, я желал умереть там с нею. И это действительно страшно. И только ваш голос вернул меня обратно в реальность, я словно проснулся, покинув сладкое забытье, и вынырнул в последнюю роковую секунду.

Тут детектив опрокинулся назад, отчего несколько вертикальных прутьев спинки стула заскрипели. Задумавшись над вышеописанным событием, свидетелем коего он был совсем недавно, не предавши той сцене особенного значения, он приметил, что во время повествования в глазах юноши отчетливо читался страх пережитого ужаса, впрочем, и после веянья драматизма сохранились некоторые пугливые морщинки на юном лице сказителя.

– Это не гипноз, ведь нарисованная Эмма не показалась мне иллюзорно живой. Я не прыгнул спасать девушку, по веской причине своей пожилой немощности, вдобавок одна деталь меня крайне смутила, а именно: ее платье колыхалось, но сама она не двигалась с места ни на сантиметр. Затем я попросил у прохожего джентльмена трость, и он с радостью одолжил мне ее, однако тот огорчился, видя, как я начал что-то выуживать ею в фонтане. Повозив по дну и коснувшись до искомого изображения, я осознал по характерному стуку, что это всего-навсего рисунок, в сущности реальный, но несущественно плоский. Видимо тогда произошло некое смешение или смещение пространств, искажение видимости, обратная зеркальность. Находясь вдали от перспективы, мы ощущаем парадоксальность, чувствуем форму и в то же время плоскость, объединяя реальность и потустороннее в единое целое. И только когда непосредственно соприкасаешься со сверхъестественной картиной, то невольно погружаешься в вымышленный мир Художника похитившего леди Эмму. Поэтому он сотворил это настоящее неподдельное волшебство, продемонстрированное целенаправленно пред нами, для него важными зрителями. – детектив на минуту отвлекся на богословские мысли. – Впрочем, и наш мир выдуман и создан Творцом, в коем мы живем и по исходу из тела, возвращаемся душой на Небеса.

– И что Томас Свит, говорит по этому поводу? – спросил Эрнест.

– Что тут можно пояснить. По-моему уже всё сказано. – он предостерегающе сморщил складки массивного лба. – Вы, Эрнест, в большой опасности. Видя в вас, пускай неопытного, но соперника, Художник не остановится на достигнутом, не окончит свои чудные махинации, покуда не сживет вас со свету. Если мы не отыщем его логово раньше попаданий в нас его нестандартных выпадов, то нас ожидают проблемы далекие от нормальной жизни. – проговорил Чарльз Одри вкрадчиво и дословно вызволяя свои разумные мысли. – Отрекшись от общепринятых правил, Художник наполнил иллюзию жизнью, одушевил жизнь грезами. – тут Чарльз вновь увлекся сторонней темой. – Точно также произошло, когда ученые археологи отыскали кости драконов всегда живших с людьми и истребленные практически полностью во времена рыцарства средневековья, хотя полагаю, некоторые особи живут и поныне в глубинных водах. (Впрочем, и сейчас многие виды животных искореняются, истребляются из-за шкур или рогов). И эти самые драконы известны по всему миру, в Китае, Европе, Америке, этих самых драконов дерзновенно назвали динозаврами якобы некогда живших несколько миллионов лет назад. Это конечно обман, который одухотворили наукой, и, к сожалению, это картонное чудовище безумного профессора пугает малых детей за ученическими партами. Жаль, мы больше не исчисляем года от Сотворения мира, зато забавно получается, когда те же самые атеисты празднуют наступление нового года от Рождества Христова. Этим я хочу подчеркнуть, что не надо верить в правдивость видимой неправды лишенной истинной веры. Помните историю о старце и ангеле?

– Нет, кажется, я не могу припомнить такую историю.

– Тогда, извольте, я вам поведаю сию притчу. Однажды в келью старца во время молитвы явился ангел, тут старец мог бы возгордиться и сказать себе – какова молитва моя, что и ангел приходит поучиться у меня, слетает послушать меня, или он мог подумать, что он стал настолько свят, что и ангел явился к нему с Небес. Однако иначе старец ответил ангелу – О, я великий грешник и недостоин сего явления Сил Небесных – и поворотился к иконам. Ведь злой дух приобрел личину ангельскую и возжелал испортить молитву старца. Но старец обман лукавого распознал не очами, но смирением. – детектив пристально воззрился на юношу. – И вы, Эрнест, если что-то увидите, не принимайте то за чистую монету, присмотритесь хорошенько, подумайте хотя бы несколько секунд, прежде чем решительно действовать. – столь восторженно детектив окончил свою речь каждым словом вразумляя юного Эрнеста.

С возрастом люди становятся мудрее, либо циничнее и дабы не уподобиться тем вторым, джентльмены решили, наконец, когда все недомолвки были исчерпаны, навестить местных художников. А именно непосредственно ознакомиться с их творческим бытом, либо с сомнительной самобытностью, и, безусловно, вскользь подробно расспросить мастеров живописи об их странном собрате по кисти.

Превозмогая заискивания сердечной боли, не стесняясь двусмысленно смиряться, Чарльз Одри несколько минут вел видимые приготовления к предстоящему походу, но на самом же деле он невидимо пытался усмирить уж слишком сильно бьющееся сердце. К сожалению, с присущей ему нервозностью не совладать ему было, с этим разгаром сует, посему с укрощением строптивой мышцы ничего у него не вышло. И в таком нестабильном состоянии, детектив повел Эрнеста в мастерскую именитых художников.

В этот раз, выйдя из хранилища, они столкнулись с водными препятствиями, то было нагромождение широких и поменьше глубоких луж. В связи с этим недоразумением погоды, всю дорогу им пришлось держаться чуть в стороне от центра пешеходной дорожки. Анализируя размеры луж и ширину своих шагов, они дружно сопоставляли акробатические навыки и объем влаги, которую скорей всего удастся зачерпнуть ботинком, а то и всеми четырьмя. Постоянно размышляя прямо на ходу, путники молчали, и сие деловое безмолвие неким образом излечило раны оставленные раскрытием молодого человека, оный даже просветлел миловидным ликом, ибо освободился он от уз затемненной тайны. Удрученность, некогда давившая на его моральные устои, вовсе испарилась подобно каплям на запотелом стекле. Ко всему прочему Эрнест был обрадован детективному быстродействию Чарльза Одри. Впервые они вплотную занимаются поисками, ведь та всем наскучившая говорливая прелюдия чересчур затянулась. Пришло время наступательно влиять на Художника, коего юноша нисколько не страшится, ни тех способностей коими тот располагает, ни тех средств и сил кои послужат освобождению любимой девушки. Он мысленно плевал на чужие сердечные чувства и видел в Художнике только врага, забывая о заповеди Христовой, что и врагов должно любить.

Их визит к рисовальщикам стался недолгим. Художники припоминали какого-то неудовлетворенного изгоя по ученическим летам, но сказать точно место проживание сего отступника они не могли. В прогорклом табачном дыму и в парах сивушных вин, они считали себя значимой богемой и вместе с тем дипломированной интеллигенцией, на самом же деле, в глазах Чарльза Одри они виделись тучными тусклыми людьми, которые превозносят свою сластолюбивую страстность и пытаются выбелить свои черные жизни, создавая дешевые пародии на красоту.

Выйдя из мастерской, детектив заявил.

– Не все художники таковы как те слепцы. Существуют и иные творцы, светлые, истинные. Мы все носители предназначения данного свыше, но после грехопадения мы заимели две ипостаси, темную и светлую, там, где мы сейчас были, правит тьма, а в иной мастерской, я уверен, живет свет.

Эрнест изрядно огорчился.

– Мы такими темпами никогда не отыщем Эмму! Если ее похититель таков как они, то я даже боюсь представить, что с нею сталось.

– Поддельные бесталанные художники видят шапку волос, а истинный созерцатель видит каждый волосок и каждую отдельную ресничку натуры. Потому что созерцатель любит, а любовь мелочна по естеству, по существу бездонно вместительна, ведь мы дословно сообразно запоминаем усладительные мгновения жизни и сна, в коих прибывали с нашими любимыми, а нелюбовь всегда зрит в общем плане, прогнозируя всё наперед в масштабе десятилетий. Запомните, Эрнест, любовь есть секунда. Представьте, вот лежало некогда бездыханное тело посреди серости надгробного камня, затем бессмертная душа вернулась в ту бренную плоть, и человек ожил, вот что такое любовь – воскресающее мгновенье. Вот в чем ваша главная ошибка. Леди Эмму вы более занимаете суетным, чем духовным. Вы хотите много зарабатывать, вы хотите собственную квартиру, иностранную машину, но куда же подевались ваши бесценные чувства-бессребреники. И покуда вы не вникнете в строки моего совета, ваша девушка и впредь будет искать романтику где-то на стороне. Вы спросите – как это относится к нашему делу? И я охотно вам отвечу – лишь слегка касается.

Эрнест подавил в себе задетые нравственные чувства, немногословно излагая укорительный вопрос.

– Но вы так и не ответили, продвинулись мы или нет?

– Безусловно. Просмотрев списки ушедших из университета по специальности художника, мы, я и секретарь, определили нужную странную персону. Молодых людей мужеского пола там учится куда меньше, чем девушек, посему поиск оказался легок. Однако здесь возможна ошибка, необходимо всё досконально обследовать, прежде чем идти на задержание вашего неприятеля.

– Сообщите мне как только что-нибудь узнаете. – попросил Эрнест у детектива.

– Разумеется. – заверил напоследок Чарльз Одри.

Как только размытый туманом силуэт юноши скрылся в переулках, Чарльз Одри облокотился о стену ближайшего дома и, схватившись рукой за ребра сквозь слои одежды, он впился пальцами в кости, испытывая нестабильную слабость во всех своих членах, превозмогая усилием воли и смирением стоны своего больного органа, некогда того кладезя любовных переживаний. И покуда любовь не покинула его сердце, он будет страдать… – успокаивал себя детектив подобными трепетными фразеологизмами.

Обретя скользкую надежду канатоходца, Эрнест, совладав с апатичной агрессией, медленно прохаживался вдоль улиц. Внезапно мимо него мелькнула белая головка девушки и он, растерявшись, бросился за долгожданным миражом. “Может быть это Эмма” – мечтательно твердил он себе, но приблизившись почти вплотную к незнакомой деве, он осознал, что в который раз ошибся. В последнее время внешние черты любимой начинали отображаться в незнакомых леди, отчего юноша пугался тех феноменальных заблуждений.

Однажды Эмма покинула Эрнеста, уехав навестить своих престарелых родителей, и он, немедля заскучавши, прибывая в ненастной тоске, в ленивой разлуке, глубоко томился ожиданием ее скорого возвращения, а Эмма не на шутку задерживалась. В прошествии нескольких недель, даже случилось непреодолимое событие. Работая в одном помещении с миловидной девушкой, он старался не смотреть на нее, дабы сохранить верность своей единственной возлюбленной, однако нежный голос нимфы ему пришлось слышать, потому он невольно внимал ее голосовым трелям. Ведомый сиреной, Эрнест различал схожие черты Эммы в той зазнобе, но то было лишь его воображение. Накалившись до предела или отчаявшись до мерзлоты, он пожелал согреться, потому впервые заговорил с той девушкой, но встретил с ее стороны безразличие. Вот так мы создаем Парнас, который развеять очень и очень легко, нужно лишь столкнуть парадиз с реальностью. И сейчас Эрнест начинал грезить, губительно мечтать.

Он и не заметил, как за ним наблюдали, тщательно оценивая и находя слабые места в его характере. Кто-то намеренно выслеживал тайные стороны его души.