Стамбульские сплетни, или Секретная кухня турецких красавиц

– А нас учили: когда я ем, я глух и нем, – поделилась я народной мудростью, которую вбили все в том же садике. За разговоры во время еды на нас шикали и давали добавку, а страшнее добавки мог быть только половник тети Клавы, так что ели мы тихо как мыши.

– Глупость какая! – воскликнула Миле. – Когда же говорить, как не за столом?! Все сидят, никто никуда не спешит, дела отложены…

Я бросила взгляд на позабытый в углу плюшевого дивана ноутбук, уже, видимо, не рассчитывавший сегодня быть открытым.

– Получается, ты всегда говоришь во время еды?

– Ну да… Так делают все, – впервые смущенно произнесла Миле. Похоже, она даже не задумывалась, что так успешно совмещает два самых любимых занятия стамбульцев: прием пищи и беседу.

– Но как можно есть, если рот все время занят болтовней? Получается, ты вовсе не ешь или ешь очень мало, – и я указала на почти нетронутую порцию. – Ты должна быть голодной…

– В том-то и дело! Когда говоришь за столом, то перестаешь хотеть есть, голод уходит. Не знаю, как так получается, но я всегда сыта…

– То есть вначале вы делитесь едой с кошками…

– И с подругами, – добавила она, учтиво указав на мою тарелку, в которой оставались несколько одиноких стручков фасоли.

– Да, вы делитесь с кошками и подругами, а потом работаете языком!

Нисколько не смущаясь, Миле высунула изо рта язык, который показался необычайно внушительных размеров. Очевидно, это была самая проработанная мышца на теле этой женщины. Она смеялась, радуясь своей находчивости и высококлассному мастер-классу по похудению, который действительно был для меня откровением.

– Это такой стамбульский вид фитнеса. Кстати, очень непростой, – загадочно прошептала она и стала собираться. – Мы с мамой идем на базар. А потом заскочу за елкой к нашему соседу. – И она кокетливо щелкнула языком.

Когда Миле скрылась за дверями, я попробовала щелкнуть так же, но ничего не вышло – определенно, над языковой мышцей нужно было поработать. Я все же открыла скучавший ноутбук и принялась за работу, однако мысль об откровениях Миле не давала покоя. Казалось, еще одна тайна стамбульской стройности только что была безответственно разболтана и предана огласке.

Вечером услужливый цветочник сам притащил yılbaşı ağacı^[45] и оставил ее у двери. Украшать елку, когда за окном вихрями носит лишь пожелтевшие листья гигантских платанов, непривычно… Но я уповала на чудо, которое непременно должно было случиться ближе к праздникам:

– Снег обязательно пойдет, – уверила я перед сном своих милых крошек, которые все еще искренне верили в Деда Мороза.

– Нехорошо обманывать детей, – зевнув, пробормотал засыпающий Дип и повернулся к окну, за которым завывал леденящий Лодос^[46]. – Снега в этом году не будет. Только ветер… Наверное, отменили паромы через Босфор…

Ходят ли паромы через ревущий холодный пролив, разделявший Европу и Азию, нас не касалось. И все же каждый раз, когда в сводках новостей пробегала заметка об остановке движения по Босфору, мы впадали в ступор: становилось грустно и в целом не по себе. Это означало, что ночное небо бессонного города не оглушат протяжные сирены пассажирских корабликов, которые хоть как-то разбавляли тишину после полуночи. Только бесстрашные чайки продолжали стенать над жилыми кварталами, наводя ужас на ничего не понимающих иностранцев и убаюкивая давно безразличных коренных жителей.

Рецепт

Yeşil fasulye^[47] на завтрак по совету разговорчивой Миле, или Кушанье для тонкой талии

Любовь к бобовым у стамбульцев в крови. Они придумывают невероятные блюда с горохом, нутом, чечевицей всех сортов и оттенков… Что уж говорить о фасоли… Это стручковое растение ежедневно тоннами улетает с прилавков на рынках города и растворяется в жарких кухнях стамбульских бабушек, на которых никогда не снимают чайник с огня. Он неторопливо пыхтит, взлетая под потолком влажным паровым облаком, от которого в продуваемой кухне (особенность местных квартир) тепло и уютно.

Yeşil fasulye – блюдо, действительно заслуживающее внимания не только благодаря удивительному вкусу, но и легкости в приготовлении. А главное, его можно и нужно хранить в холодильнике, так как есть его принято холодным. Позаботьтесь о нем вечером – и на следующий день у вас будет изумительная закуска, салат или вовсе основное блюдо, если дополнить его отварным рисом или просто свежей хрустящей лепешкой.

Единственное, что нужно учесть, так это правильный выбор фасоли, которой здесь, в городе еды, только на одном ряду небольшого базара можно встретить десятки видов: полное разнообразие форм, длины, цвета и, конечно же, вкуса… Для «ешил фасулье» стамбульские женщины выбирают сорта покрупнее: стручок должен быть широким и плоским. Если выбора нет, не беда. Главное, чтобы фасоль была свежей, а не замороженной, хотя даже из нее, могу предположить, может получиться неплохой вариант.

Итак, мне понадобятся:

• 500 г свежей зеленой фасоли

• 1 большой мясистый помидор

• 1 большая луковица

• 2 столовые ложки растительного масла

• 1 столовая ложка томатной пасты

• 1 стакан воды

• 1 столовая ложка сухой мяты

• 1 чайная ложка паприки

• 2 зубчика чеснока

• щепотка черного перца (или жгучего для любителей острого)

• пучок свежей петрушки (по желанию)

Для приготовления этого салата (назову его так, хотя для кого-то он может стать вполне самостоятельным основным блюдом) идеально подойдет толстодонный сотейник, но можно воспользоваться и сковородой, если ее стенки достаточно высоки.

На среднем огне разогреваю масло до легкого шипения и тут же закладываю нарезанный мелкими кубиками лук. Мне не нужна коричневая зажарка – лишь легкая пассировка до приятного золотистого оттенка. Как только лук дошел до нужной кондиции, отправляю к нему подготовленную фасоль. Для этого ее нужно всего лишь хорошенько промыть, срезать кончики со стручков и порубить на кусочки длиной четыре-пять сантиметров.

Итак, фасоль, обволакиваемая парами лука, начинает осторожно томиться на среднем огне. Очевидно, ей не хватает жидкости – именно поэтому я тут же натираю половинки помидора таким образом, чтобы вся мякоть оказалась в сотейнике, а шкурка в руке. Пришло время специй, хотя о финальном вкусе пока говорить рано, так что и пробовать еще не время. Заливаю водой, слегка солю и накрываю крышкой – пусть потомится минут тридцать-сорок, в зависимости от степени зрелости фасоли: чем грубее стручок, тем больше времени ему потребуется для размягчения.

Спустя это время вода должна выкипеть, и в сотейнике останется лишь набухшая фасоль в нежном томатном соусе. Самое время отрегулировать вкус, добавив соли и сахара. Любители особых сочетаний могут закинуть пучок рубленой петрушки или любой другой зелени, я же предпочитаю оставить так, как есть, чтобы не перебивать неповторимый аромат yeşil fasulye. Как только рагу остынет, его можно отправить в холодильник, где оно прекрасно будет чувствовать себя несколько суток, но лучше всего пробовать его уже на следующий день. Всего за двенадцать часов фасоль напитается густыми томатными соками, и ее нежные стручки, оказавшись во рту, будут казаться не чем иным, как тончайшим бархатом, тающим на языке за считаные секунды.

Закройте ставни! Рецепт стройности потомственной наложницы

25 декабря, Стамбул

Головокружительные склоны неканонического города. – Знакомство с неказистым домом мечты. – Азартные и таинственные стамбульские игры с судьбами. – Синдром Стендаля в пыльной старушечьей комнате. – Детектор лжи в османской оттоманке. – Плита на две конфорки и милая стряпня по старинке. – Инспектор гида Мишлен в неизвестной забегаловке. – «Золотой путь» и вывих коленной чашечки одалиски Энгра. – Неожиданный поворот исторического детектива. – Перебранка бесстыжих чаек на парапете окна спальни. – Очарование изнуряющей бессонницы в Стамбуле. – Дом всегда там, где мы.

Первый год, проведенный в Стамбуле, показался сказочным и даже немного волшебным, если не считать злополучной прибавки в весе, с которой я так тщательно и так безрезультатно боролась в последнее время. Прекрасный город, с которым неожиданно свела в свое время судьба, казалось, наконец принял в свое лоно, посвятив в безграничные тайны и легенды, что веками окутывали темные коридоры неприветливых дворцов, душные парные мраморных хаммамов и пыльные улицы с бесконечными лабиринтами. Теперь я могу бродить по ним дни напролет, ни разу не заглянув в далекие от реальности мобильные карты: ни одной из них неизвестны маршруты, по которым ходят коренные стамбульцы.

Навигационные приложения, созданные вдали от этого города, отказываются понять его структурную логику – вернее, ее полное отсутствие.

Стамбул застраивали не одну тысячу лет, меняя и объединяя границы холмистых районов, которые росли на головокружительно крутых склонах вопреки архитектурным канонам и даже геометрии.

Теперь я хорошо знала большинство закоулков и тупиковых улочек, на которые никогда не свернет торопливый турист, изучающий город по наспех сверстанным рекламным проспектам в сети. Старинные особняки и виллы беспечных константинопольцев времен империи, которые по сей день гордо возвышаются над более поздней, а значит, дешевой застройкой, приковывают к себе взгляды и подолгу не отпускают.

– Ты скоро?! – в нетерпении кричит отошедший далеко вперед Дип. Его едва не сносит ледяными порывами ветра, но он заботливо прижимает к груди полинялую текстильную сумку: во время карантинного комендантского часа выходить без авоськи нельзя – вот все и тянутся, соблюдая дистанцию, одинокими шеренгами в единственную открытую лавку. Счастливая улыбка ни на миг не покидает хитрое лицо ее владельца: о такой головокружительной популярности он даже мечтать не смел! А я не смею сдвинуться с места, потому что передо мной ОН – прекрасный особняк, затерявшийся в столетиях…

Эта городская вилла так неловко зажата неказистыми панельками по бокам, что хочется раздвинуть их ладонями и дать могучему камню, в который одет дом моей мечты, немного отдышаться.

Но он, сгорбленный и печальный, не решается расправить могучие балки-плечи и стоит, удрученно глядя поверх потрескавшегося фундамента и груды мусора, якобы не замеченной безразличным дворником.

Каждый день я делаю небольшой круг по пути в супермаркет, чтобы непременно пройти по Sadık Şendil Sokak и навестить старого печального друга, который вот-вот канет в вечность, а я так и не узнаю его милого имени. Вот и вчера, убедившись, что на улице никого нет, я вытягиваюсь в тростинку и пытаюсь заглянуть в темные окна, местами поросшие мхом. Там, в глубине далекой гостиной, которая, я уверена, скрывается за высоким эркером, все еще дышит гуляющим в трубах сквозняком нечищеный камин и, вероятно, висят на потускневших стенах картины в нарядном кракелюре и запыленных рамах…

– Что ты тут ищешь? – неожиданно обрывает меня голос проходящего мимо старика.

И как я его только не заметила! Он испытующе оценивает мой вид, как будто пытается понять, воришка я или случайная прохожая, замешкавшаяся у старинной развалины.

– Ben… sadece bakıyorum^[48], – начинаю я невнятно оправдываться перед неизвестным прохожим, который вот уже лезет зачем-то в карман и с трудом достает из него дрожащими пальцами потертую старую визитку.

– Вот, читай. – И он уж слишком прямолинейно представляется, тряся помятой бумажкой у самого моего носа. «Главный архитектор района Шишли» и далее непонятные административные слова. – Тридцать лет отвечал за этот район. Каждый камень здесь с моего разрешения. Вот… – как-то грустно заключил он и тоже посмотрел на особняк, что выглядел еще более удручающе из-за начавшего накрапывать дождя.

– А я просто любовалась этим зданием. Оно такое необычное…

– Иностранка… – пренебрежительно бросил он и тяжело задышал. – Ты ничего не знаешь про это здание. Никто не знает, кроме меня. Я полжизни угробил на него, а оно все так и стоит! И ничего с ним не поделаешь…

– Расскажите, пожалуйста, чье оно? Здесь нет никакой таблички…

– А какую тебе табличку повесить? Чтобы сумасшедшие туристы налетели? Такие, как ты?

– Но я не турист, живу вон в том квартале… – И я указала на едва заметную башенку старинной католической церкви, что стоит у самого моего дома – нелепая попытка показаться своей. И старику стало стыдно.

Чрезмерная любознательность порой вознаграждается не только щелчками по носу, но и невероятными откровениями, хранящимися в чьих-то сундуках под семью печатями, пока ты не подойдешь совсем близко и не прикоснешься к ним…

В Стамбуле хранить тайны могут долго и трепетно, но лишь для того, чтобы однажды раскрыть их кому-то вроде меня, случайной и странной встречной, которая с трудом говорит на чужом языке, но это только к лучшему: сложнее будет разболтать остальным.

Старик был чрезвычайно взволнован. Он бросал полный отчаяния взгляд то на меня, то на пустой особняк и постоянно что-то бубнил себе под нос, производя впечатление не совсем вменяемого, – и я поспешила прочь.

– Dur!^[49] Я расскажу тебе, если хочешь. – Бедный архитектор бежал за мной, с трудом волоча левую ногу, которая совершенно не слушалась его. Старость порой пугает своей откровенной неказистостью, но в то же время может невероятно вдохновлять. На фоне никуда не годного старого тела еще ярче заметен огонь в глазах и слышнее бьется капризное сердце, пусть и пропуская удар за ударом. Этот старик был прекрасен в неожиданном порыве страсти и увлечения! Он тараторил так быстро и сбивчиво, что едва удавалось понять хотя бы часть его откровенного монолога.

– Хозяйка особняка живет здесь же, в соседнем доме. Она не общается ни с кем. – В его голосе прозвучали нотки отчаяния и горечи, но я делала вид, что не замечаю его слабости, и лишь поддерживала за дрожащий локоть.

– Вы далеко живете? – наконец спросила я, желая проводить его до дома.

– Нет-нет, я сам, что вы… Вы зайдите к ней… Идите сейчас… Она не захочет вас видеть, но вы поговорите с ней, а после мне все расскажете… Фатьма-ханым, запомнили? Ее так зовут…

Я не смела ослушаться и медленно шла в направлении простенькой двери, что выходила на эту же улицу, а позади все тот же голос твердил: «Ступайте, поговорите с ней…»

Стамбул не переставал играть в свои странные игры, полные азарта и таинственности. Возможно, так он поступал с каждым, кто попадал в его сети, но мне это было неизвестно. У подъезда с аппетитным названием «Incir apartmanlari»^[50] по традиции расположились кнопки с именами владельцев квартир. На самом верху значилась некая Фатьма, и я уверенно нажала на звонок, не успев обдумать, что говорить. Но, к моему превеликому удивлению, дверь приятно пискнула, и внутри нее приветливо щелкнул замок. Подгоняемая ветром, я проворно скользнула внутрь и скрылась в такой типичной для Стамбула парадной – темной и пахнущей топленым маслом и свежей зеленью. О, эти запахи домашней кухни! Они преследовали меня повсюду, пробуждая и так недремлющий аппетит.

Проходя мимо двери первого этажа, который на самом деле был вторым (в Стамбуле вход всегда располагается на нулевом ярусе), я уловила запах только что снятой с плиты сармы. Это невероятно нежные трубочки из риса с гранатом и пряными специями, которые заворачивают в нежные листья винограда. В Азербайджане это блюдо называют долмой и подают горячим, но здесь сарму едят исключительно охлажденной. С минуту я простояла под той заветной дверью: очевидно, сарма была не в виноградном, а в вишневом листе – запах мягче и тоньше, с легкой ягодной ноткой. Третий этаж закружил в нежной дымке кофе дибека, о котором можно петь песни и слагать легенды, но это позже, и я поспешила на последний этаж, пока помнила, куда направляюсь. И тут меня застал совершенно врасплох невероятный сливочно-ореховый привкус, моментально осевший на языке. Я даже чуть не поперхнулась им, настолько навязчивым и проникновенным было блюдо, готовившееся по ту сторону двери. Я замешкалась… Мне было неизвестно, зачем я иду по настойчивому увещеванию безумного старика к какой-то Фатьме – не верх ли безрассудства скитаться по чужим квартирам в почти незнакомом городе? Но разве не город вплел меня в эту загадочную интригу, связавшую воедино странных людей и полный очарования бесхозный особняк? Я всего лишь смиренно подчинялась его велению, как делала всегда, и ни разу еще об этом не жалела.

Последний этаж выглядел едва ли лучше, чем особняк по соседству: по всей лестничной клетке расставлены венские стулья и табуреты, катушки с отсыревшими веревками и пропахшие сыростью тюки с ветошью – крыша, как бывает в любом беспечно-печальном городе, стыдливо протекала.

Дверь в квартиру была приоткрыта, и я осторожно толкнула ее. Жалостливо скрипнув, она легко поддалась вперед, вовлекая меня в новое приключение «alla turk». Фатьма-ханым, как мраморное изваяние, в которое непременно хотелось вдохнуть жизнь, стояла у окна и с любопытством высматривала что-то внизу.

– И что вам наговорил этот старый болван?! – неожиданно завела она разговор так, будто мы с ней были знакомы как минимум лет десять.

– Кто-кто? – не сразу поняла я.

– Öf! – недовольно фыркнула она точь-в-точь, как делает моя соседка Эмель, когда путает время кружков детей или опаздывает на очередное свидание. В исполнении стамбулок это междометие не предвещает ничего доброго, и я медленно попятилась к двери.

– Стой, иди сюда! – и она резко затрясла старой тонкой ладонью. Этот жест мне хорошо был известен, хотя и смешил каждый раз, стоило его увидеть. Если мне нужно подозвать одну из своих дочурок, я поднимаю руку ладонью кверху и, сгибая пальцы, приглашаю подойти. Я думала, так делают все – но только не в Стамбуле. Здесь люди напрочь отказываются понимать этот жест и коверкают его настолько, что остается только удивляться. Зовут к себе они исключительно ладонью книзу и считают это совершенно логичным и естественным.

Не думая, я направилась к старушке у окна. На тротуаре все еще переминался с ноги на ногу странный старичок.

– Вы знаете его? – поинтересовалась я, пристально разглядывая даму, пока, как мне казалось, она была сосредоточена на другом.

– Во-первых, его знают все в этом районе, а во-вторых, моя старость не дает тебе права разглядывать меня так, будто я полоумная!

Вот это поворот! И я едва не начала заикаться от прямолинейности, к которой давно пора было привыкнуть. Узнать бы, откуда в этом городе берутся столь необычные старушки, к которым едва ли применишь образ «божьего одуванчика»! Они были повсюду, и с каждым годом их становилось все больше и больше.

– Простите меня, я зашла, потому что этот человек внизу сказал мне…

– Ты ужасно говоришь по-турецки… – Она странно блеснула глазами и изобразила нечто наподобие улыбки, хотя ей это совершенно не шло.

Ничего не понимая, я стояла как вкопанная и, насколько мне позволял разрез собственных глаз, сканировала помещение: интерьеры всегда были моей слабостью.

А комната и впрямь была необычной. Пепельные обои, выгоревшие и оттого выглядевшие удручающе, местами прохудились настолько, что кое-где сквозь них проглядывала нагота кирпичной кладки.

Оголенные стены стыдливо прятались в полумраке неосвещенной комнаты: так ведут себя дряхлые старухи в женском хаммаме, пытаясь скрыть обвисшую кожу на изуродованных артритом коленях, морщинистые локти и обесцвеченные глаза, в которых отражается лишь безразличие окружающих…

Очарованная печальным великолепием старины, я глубоко вздохнула, борясь с налетевшим головокружением. В Стамбуле меня все чаще накрывал синдром Стендаля^[51], бороться с которым в этом городе было так же невозможно, как, скажем, в испанском Вальядолиде или итальянском Бергамо.

Комната будто вздохнула вместе со мной и поджала тонкие старушечьи губы. Все в ней было убого: рассохшийся стол с перекошенными ящиками (определенно, он нуждался в помощи слесаря); колченогое сгорбленное кресло с витиеватой монограммой на спинке; небольшая оттоманка для приема посетителей – сколько же пыли на всех этих вещах… Груда бумаг, газетных вырезок, чужих фотографий небрежно сгружена в дальнем углу… Да тут и недели не хватит, чтобы разобрать этот хлам – прикинула я профессиональным взглядом той, что меняет дома как перчатки и давно стала гуру упаковки и распаковки вещей.

– Что ты делаешь в нашем городе? – вдруг поинтересовалась горделивая Фатьма с таким видом, будто весь Стамбул принадлежал ей одной – причем обе его части: Европейская и Азиатская. Пререкаться мне не хотелось.

– Мой муж здесь дипломат…

– Так я же не про мужа спрашиваю, а про тебя…

Действительно, странно ответила. Хотя что я могла сказать о себе? Мотаюсь по свету за тем же самым мужем – избежать упоминания о благоверном никак не удавалось… Годами живу на чемоданах… Говорю на чужом языке… Занимаюсь домом… Что бы ни приходило в голову, все звучало как-то уничижительно и вполне сходило за повод для посещения психолога в контексте моего полного несоответствия образу современной женщины. Ненадолго задумавшись о своем предназначении, я моментально попала в эмоциональную воронку, сулившую мне разве что очередной приступ депрессии, от которой с таким трудом удалось отделаться всего пару месяцев назад. Поесть бы для успокоения…

– Что, нечего сказать? А как же хваленая независимость молодого поколения, а? – Старушка с очевидными мазохистскими наклонностями давила на больную мозоль, причем без малейшего зазрения совести. Она указала на потертую оттоманку, и я аккуратно присела на самый край, ужасно боясь скрипнуть или чихнуть: уж слишком много пыли было в этой комнате.

– Так чего же ты хочешь? – спросила она, заняв удобное кресло в противоположном углу. Это подействовало успокаивающе: увеличение дистанции между людьми в условиях пандемической паники всегда кстати, особенно при общении со столь неприветливыми особами, какой была моя настоящая собеседница.

– Я хочу немного похудеть… – Это первое, что пришло мне в голову после наспех скроенных суждений о смазанном предназначении и такой же роли в жизни.

– А я бы сказала, что тебе нужно поесть. Уж слишком ты вялая, – уверенно заявила Фатьма-ханым, как будто в оттоманку подо мной были встроены датчики детектора лжи. Старушка манерно хлопала глубоко посаженными глазами, которые выглядели совершенно неестественно на крохотном, едва ли не детском по размеру личике. Длинная жилистая шея придавала ей возраста и осанки одновременно. Сидела она по-царски, изящно вывернув тонкие лодыжки и спрятав их за ножками кресла, одетыми в кожаные потрепанные чехлы.

– Если хочешь есть, идем на кухню, здесь съестного нет. А про похудание нужно говорить, когда сыт, иначе толку не будет.

Интересная логика. Понятно, что в магазин голодной лучше не ходить, но почему не следует думать о диете на пустой желудок, было неясно.

Удивляло то, что каждый раз, стоило попасть в очередной стамбульский дом, как я непременно оказывалась на кухне. Возможно, это знак того, что я обречена на вечные тяжбы с собственными весами? Или всего лишь местное гостеприимство в действии? А как объяснить тот факт, что mutfak^[52] было едва ли не первым словом, которое я выучила на турецком – опять роковое совпадение? В любом случае, я оказалась в крохотной комнатушке – столь же миниатюрной, что и лицо ее хозяйки.

– Значит, ты хочешь похудеть… – рассуждала Фатьма, закладывая в кипящую воду странного вида пасту. Необычной она была из-за глубокого свекольного цвета. – Это köy eriştesi^[53].

– А почему она красная?

– Öf! – снова недовольно протянула она. – Что же ты такая глупая?! Красной лапши в жизни не видела?

Я отчаянно замотала головой. Как будто кто-то частенько встречал красные макароны!

– Я ела черные, с чернилами каракатицы… – попыталась я реабилитироваться в ее глазах.

– Вот и видно, что ты их ела. Под глазами у тебя от них черным-черно!

С самого раннего детства я поздно ложилась спать, отчего на всех фотографиях была похожа на девочку-панду. Лет в восемнадцать, узнав о существовании волшебной палочки (в моем случае это был тюбик с консилером), я попыталась вернуть себе лицо. С тех пор у меня был верный спутник по жизни, без которого я не мыслила ни дня. Неужели сегодня забыла замазать синяки?! – и я уставилась в пузатый чайник, который своим выпуклым боком расширил мою физиономию настолько, что она растеклась по всей его поверхности. Я отпрянула.

В глубоком медном сахане^[54] (тысячи таких же пылятся на любом стамбульском базаре) она растопила ложку топленого масла, и в кухне задышалось легче. Это тот аромат, от которого вспоминаются детство и первая любовь.

С замиранием сердца наблюдала я за размеренными движениями ее тонких рук: как она плавно помешивала в бурлящей мутной воде тонкие полоски лапши; аккуратно поворачивала сковороду, чтобы масло равномерно покрыло ее дно; крошила длинными пальцами деревенский сыр – он пах слегка подкисшим молоком и нежными сливками.

Но стоило ему попасть в шипящее масло – как тут же пасторальная идиллия проникала в эту крохотную кухню со старой закопченной плитой на две конфорки. Приблизившись к чудесной сковороде, ворчащей на неуемном огне капризного газа, я склонилась в порыве нежности и жадно впитывала очаровательный флер настоящей стамбульской стряпни по старинке.

– Bekle, bekle!^[55] – затараторила Фатьма и ловко отодвинула меня в сторону. Сейчас самое главное… – И она всыпала пару жменей дробленых грецких орехов: они тут же принялись перешептываться с разомлевшим сыром, и песня зазвучала веселее.

Хозяйка ловко выловила деревянным дуршлагом с рассохшимися отверстиями лапшу и поровну разложила ее по двум тарелкам. Сверху легли сыр с орехами, томленные в топленом масле. Выглядело это так вкусно, что я с трудом сдерживала себя, чтобы не начать первой, однако смиренно ожидала хозяйку, которая, как назло, полезла зачем-то по скрипучей стремянке в три ступени к антресоли под самым потолком. Там она долго вслепую шарила рукой, пока наконец не выудила блокнот в потертом кожаном переплете.

– Ты ешь-ешь, – пододвинула она тарелку прямо к моему носу, так что мне ничего не оставалось, как взять в руки вилку. – Ты, дорогая, пришла по адресу, хоть и думается мне, что наш mimar^[56] посылал тебя за совершенно другим. Ну да ладно…

Мы принялись за обжигающую лапшу, а дождь моросил за окном серым маревом, и от этого в теплой кухне становилось невероятно уютно. Я уплетала домашнюю лапшу свекольного цвета с ароматнейшим сырно-ореховым соусом. Это было хорошо знакомое сочетание вкусов из далекого доброго детства: мама на праздники заворачивала тончайшие баклажановые рулетики, внутри которых таились те же измельченные орехи с тертым сыром, майонез и чеснок для остринки. Но сейчас вкус был мягким и задорно играющим с капризными рецепторами моей искушенной памяти. Это был полный восторг, какой способен испытать разве что инспектор гида Мишлен, заблудившийся и забредший в неизвестную забегаловку в забытой богом деревне. Он пробует блюдо молчаливого шефа, что готовит по бабкиным неграмотным записям, и вдруг понимает, что открыл нечто великолепное, известное теперь ему одному. Я ощущала себя так же: только в отличие от амбициозных инспекторов, мне хотелось хранить секрет этого блюда в строжайшей тайне, наслаждаясь им изредка, осторожно, делясь, как сокровенным, лишь с самыми близкими.

Фатьма-ханым съела несколько ложек и принялась листать пожелтевшие страницы. Это была старая тетрадь, сплошь исписанная бисерным почерком, каким владеют только женщины, и то лишь приложив к каллиграфическому умению немало труда. В этой простенькой кухне раскрасневшаяся старушка сидела так же картинно, как и в гостиной: вытянув тонкие лодыжки наподобие балерин или принцесс из старомодных фолиантов, какие украшают полки антикварных шкафов. На этот раз я последовала ее примеру и также вытянула носки под столом: острая боль вмиг пронзила левую щиколотку судорогой, отчего я поджала губы в немом приступе адской боли. Фатьма-ханым бросила недовольный взгляд, как будто я паясничала или попросту дурачилась, и снова уткнулась в старомодный талмуд, от которого пахло сыростью и нафталином – привычный запах старых квартир.

Стамбульские старушки – еще один пласт местной богемы. Эти очаровательные создания, обладающие совершенно несносными характерами, несут свои седины с таким достоинством, будто они даны им за неимоверные заслуги перед отечеством.

Нужно просто принять: в Стамбуле есть две категории населения, к которым не предъявляются претензии ни при каких обстоятельствах – независимо от степени тяжести нанесенного ущерба/увечий. Дети и старики! Прошу любить и жаловать! Вы можете скакать на головах у прохожих, бросаться жирными кёфте и выкрикивать вероотступнические лозунги на пороге священнейшего из храмов – главное, чтобы вы попадали в возрастную категорию «кому еще нет десяти» или «кому уже за шестьдесят».

Дети и старики – это местные священные коровы, которым позволено все и даже больше. Конечно, я не беру в счет стамбульских кошек, которые венчают сомнительный пантеон псевдобогов.

Фатьма-ханым, естественно, не была исключением, поэтому вела себя так, будто я задерживала ей пенсию и приносила по утрам прокисшие сливки. Страшнее этих грехов в Стамбуле придумать сложно. Хотя по стройной фигуре моей строптивой собеседницы едва ли можно было предположить, что она питалась чем-то кроме цветочной пыльцы и божественного нектара, которые ей поставляют крохотные амуры, украшавшие дверной проем в ее скромной обители. Все это еще больше подогревало неловкость за некую грузность, которую вот уже полгода я ощущала каждой клеткой своего тела. Казалось бы, всего ничего – но я уже не могла свободно дышать в застегнутых джинсах и то и дело одергивала трикотажный джемпер, чтобы не допустить облегания. Подростковые комплексы, чудом миновавшие меня в пятнадцать, наконец настигли и неистово глумились над взращенным в трудах образом отличницы-перфекционистки. Дошло до того, что я перестала фотографироваться и старалась пропускать зеркала: ну как быть, если они тебя портят?.. Так продолжаться больше не могло, и я решительно отложила вилку в сторону и впилась взглядом в ту, что обещала исцеление от всепоглощающей любви к турецкой кухне, делавшей меня уязвимой, как левая пята непобедимого Ахиллеса.

Фатьма-ханым оттянула кожаный переплет и ловко выудила из-под него несколько старых фотографий.

– Это моя бабушка, красавица икбал^[57]… Молодость она провела в гареме…

– Бедняжка, – неожиданно вырвалось у меня. А как еще можно было отреагировать на такую новость?

– Бедняжка – это ты! А моя бабка была удостоена великой чести. Она служила империи не меньше, чем адмиралы и генералы! – Фатьма быстро захлопнула блокнот и кокетливо отвернулась.