Читать книгу: «Маска», страница 4

Шрифт:

– Неужели?

– Хотя нет, наверное, могу. Я приберег для тебя тот не даденый тебе же праздник. Потом я все равно его тебе дал. Вот почему мой выверт на пороге не был предательством.

– Наверное, ты прав, – Женя посмотрел преданно.

Филипп сразу его преданностью воспользовался.

– Моя прошлая невеста объявилась на днях. Я просто не знаю, что делать и как к этому относиться. Ты, будучи человеком извне, человеком обстоятельств, вдруг надоумишь меня?

– У меня, ты знаешь, по части таких обстоятельств мало опыта. Можно сказать, его нет совсем.

– То и ценно. Ты не примеряешь на себя.

– Почему ты думаешь, что не примеряю? В примерке обстоятельств особая фантастичность и одновременно особая достоверность. Я бы даже сказал, очевидность.

– В несбыточности?

– Как раз наоборот. Всё сбудется. В этой фантастичности заключено особого свойства ясновидение. Всё сбудется, но неожиданным образом.

– Я вот и рассчитываю на твое ясновидение.

– Но это мое ясновидение. У тебя должно быть свое. Ты придерживал от меня свой праздник. Я придержу от тебя свои прозрения.

– Это месть?

– Хочешь – так думай.

– Но я-то потом выложил перед тобой свой праздник.

– Вот именно что – выложил. Что ты хочешь услышать? Нонна, конечно, замечательная, но свитер ее, конечно, странен. Я не понял ее свитера. А ту прошлую твою девушку я не знаю, как ни крути. Ты тогда меня не пустил. Никакое ясновидение здесь не поможет.

– Но меня ведь ты хорошо знаешь.

– Да, но не так хорошо, как ты знаешь меня. Когда человека видят насквозь, ему непросто отвечать тем же. Прозрачен только один, а как две прозрачности могут глядеться взаимно насквозь?

– Ты знаешь, я по физике… пять, два, пять, два. Пять, когда ты за меня контрольные писал, а два, когда я к доске выходил. Но все-таки мне представляется, что две прозрачности могут… Вода и небо, например.

– Вода и небо… – насмешливо повторил Женя, похоже, с высоты своих знаний по физике. – Нет, тебя видеть насквозь я не могу.

– Страшно?

– Слишком волнующе. Хочется плакать или смеяться. Непонятно. Тяжело. Переполняет что-то. Нужна, наверное, изрядная доля цинизма в античном смысле, какого-то особого бесстрастия, которое я пока не обрел. Можно даже сказать, что ты мешаешь мне это бесстрастие обрести.

Разговор довел до подъезда Подоконникова, но и вернул обратно к подъезду Клёнова. Традиция. Клёнов провожал Подоконникова, после чего Подоконников ответно провожал Клёнова и стоял, словно надеялся, что Филя, может быть, проводит его. Раз и случилось: Филя заново проводил Женю. Но Женя и тогда все равно проводил Филю ответно. Опять мешкал перед подъездом, не смея уйти и тем не отпуская Филю.

Сравнимо с тем, как шесть лет тому Филя переплыл на другой берег широкого водохранилища. Были с Даней вместе на пляже.

Водохранилище растворяло и пловца, как каплю синих чернил в стеклянной банке. Пловец, как младенец в жестяном корыте, заполнял всю ширь. Но одновременно делался невидим с берега. Даша изо всех сил щурила и так резкие, как твердые грифельные штрихи, глаза. Все лицо уже отштриховалось тревогой. И сама бросилась в воду. Филя вернулся от другого берега. Километр туда, одинаково обратно. Разминулись. Свидетели, инертно осваивающие песчаную дюну, не скрыли, что девушка переволновалась не на шутку, мимо шутки, и поплыла за ним. Филя заново сошел в воду. Опять детское купание в корыте. Материнские пальцы нежат затылок в воде, оцинкованные борта гудят, как колокол на ветру. Опять – лодка прошла по другой грани отблеска. Опять пучинная отара спрятала Одиссея от Пенелопы, перевозимой женихами в лодке обратно. Признались очевидцы на противоположном берегу, что да, приплыла. Вышла из волн, словно со дна взошла. Речное бледное сокровище. Но будто не решилась под самый вечер обратно на дно, сразу свыклась с социумом, сразу зажглась, как кувшинка, человечьим огнем. Попросилась жалобно и азартно в лодку. И ее перевезли, недоумевая ее красоте. Напоследок переплыл Филя водохранилище. Волны уже не замечали его – то ли охладели к нему под вечер, то ли приняли за своего и проходили насквозь ознобом. Синий и кристально-прозрачный, с набухшими от боли, как рыбьи пузыри, мышцами Филя выбрел из воды к яркой, как песок, на котором сидела, Даше. Она накрыла его пестрым полотенцем, как взмыленного жеребца попоной. И принялась им пристально любоваться, как сизым жеребцом.

⁂

Филя вернулся. Нонны в квартире не нашел.

Куда ей деться, она вернулась в свой круглосуточный магазин. Салон Нины стоял на обочине Мичуринского проспекта. Надо выйти напрямки к нему. Была глубокая ночь, транспорт не ходил. Филипп направился пешком в сторону Мичуринского проспекта.

Летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери определял свободу как движение, стремление куда-либо. Продолжавшейся ночью Филиппа и Нонну связывала свобода. Нонна бежала от Фили, он бежал за ней; связывала их диалектика свободы Экзюпери. Филя рванул напрямки. Зачем? Легче пройти по проспекту, перпендикулярному Мичуринскому. Так нет, Филипп устремился через гаражные кооперативы, огороженные железобетонными заборами с натянутой поверху колючей проволокой. Своры спущенных на ночь сторожевых дворняг кидались к нему, но он пробирался через гаражи верхами. Прыгал с крыши на крышу, пролезал сквозь колючую проволоку. После гаражей Клёнов вышел к великолепному фонтану. Великолепие усиливалось тем, что бил фонтан безлюдной ночью. Впрочем, из-за угла за деревьями показались автоматчики в камуфляже. Они прошествовали стороной от фонтана. Клёнова не заметили, настолько, наверное, он замер. Или – не отличили. Он похож был. Такой же ломкий и плавкий. Сахарная пена перекипала в прозрачные грани, тонкие и гладкие, как перо. Те вонзались отвесно и стояли, тужась и звонко ломаясь под тяжестью новой хлесткой пены. Неусыпно охраняемый высотный объект с фонтаном был предпоследним препятствием. Последним оказался неожиданный в блочном районе заросший ивами овражный ручей. В ивах упруго и прозрачно, под стать струям засекреченного фонтана, пел соловей. Филя перепрыгнул ручей. По склону взошел к Мичуринскому проспекту. Цветочный магазин виднелся на другой стороне. Филя попал аккурат к нему.

В магазине среди цветов, испускающих удушливый аромат, сидела в забытьи растрепанная рыжеволосая женщина основательно в годах. Очки на ее носу сползли, затуманились, губы почти сошлись с носом, хотя нос был правильной формы, небольшой, это губы поднялись к носу в дреме. Женщина отличалась от обыкновенных цветочниц, при всей разношерстности их разряда. Небрежностью в одежде и прическе, но больше – особой самоиронией, заметной и во сне, обычно не свойственной цветочницам. Жалко было будить забывшуюся в самоиронии цветочницу. Но Филипп сообразил, что перед ним наверняка сама хозяйка Нина. Он побывал в ее квартире, но хозяйку тогда не застал. Филя постоял перед ней, Нина очнулась. Подняла на него поверх очков зеленые невидящие глаза.

– Цветочки? – спросила.

– Ягодки, – ответил Филипп.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду Нонну.

– Какую Нонну?

– Вы не знаете, какую? Девушку, которая здесь цветами торгует.

– Сейчас не ее смена. Сюда за цветами заходят, а не в гости. Здесь не дом свиданий.

– Простите, вы же Нина?

– Нина Андреевна.

– Ну да. Я жених Нонны. Собственной персоной.

– Персоной нон-грата?

– Отчего же?

– Почему же Нонна от вас сбежала?

– Она не сбежала. Это она так. Вы что ж, ее разве не знаете?

– Хорошо, хорошо, – примирительно закивала Нина. – Тогда вопрос: как так вышло, что вы-то не удержались?

– От чего?

– От предложения Нонне.

– Надо было удержаться?

– Нонна рассказала мне, что приходила ваша прошлая невеста, пыталась вас предостеречь, оградить. А вы ни в какую.

– Нонна тоже так всё понимает?

– Зачем ей понимать, она так чувствует. Ее ярость и есть ее понимание.

– Поистине, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – воскликнул Филя. – Вы неожиданно ответили мне на вопрос, на который я допрашивался давеча ответа и не получил. Но меня не устраивает ваш ответ. Я не могу отказаться от Нонны. С какой стати?

– Значит, счастье необратимо? – задумалась Нина опасливо. – Теперь я понимаю, почему мы с Нонной от него бежим. Точнее, она бежит. От меня счастье само в испуге убегает. Она беглая, как крепостная крестьянка, а я сама как разиня-помещица, от которой крестьяне бегут. А вот вы – средний революционный класс, способный на необратимое счастье.

– Вы считаете актеров революционным классом?

– Я не думала об этом. Но, пожалуй, считаю! Это вы здорово спросили. Для революции, преступления и, наверное, счастья нужен хоть небольшой, но талант актера. А у нас с Нонной его нет.

– У Нонны – может быть. Но у вас – я не уверен.

– У меня артистичность есть, но актерского таланта нет. Совсем разные вещи. Артистичная натура изображает счастье, а настоящий актер его испытывает.

– Вы хотите сказать, что счастье – всегда театральное?

– Я не боюсь смерти. Так зачем мне счастье?

– Совсем не боитесь?

– Совсем. Правда, смерть мне частенько надоедает. Она назойлива, да еще трезвенница. Нет чтобы выпить со мной.

– Вы хотите напоить черта? Но это и есть самый что ни на есть театр.

– На деле он напаивает меня. Тут вам уже не театр, тут жизнь вне театра.

– Для меня жизнь вне театра – открытый космос, – признался Филипп.

– Правильно. Я нахожусь в открытом космосе, в открытом космосе торгую цветами. Я привыкла.

– Но у вас ведь была судьба. А у Нонны не было судьбы. Она бежит не только от счастья, но и от судьбы.

– От судьбы не убежишь.

– Но она убегает.

– Она убегает от вас.

– Так или иначе, я хотел бы узнать, где сейчас Нонна находится.

– У меня.

– Вы не могли бы указать адрес?

– Может быть, с утра…

– Нет, если можно, прошу вас, сейчас.

– Ну хорошо.

Нина назвала адрес, Филипп пошел по нему.

Нонна встретила заспанная, с недовольным изумлением.

– Чего ты прискакал? – спросила она.

– А что ты ушла? – спросил Филипп.

– Не собираюсь терпеть твоего пьянства.

– Разве это пьянство?

– Ты и сейчас опьяневший.

– Я совершенно трезвый.

– А если протрезвевший, то тем более – что ты притащился? Это что, выявление любви? Это очередные твои театральные эффекты. А я не актриса. Иди к своей Дашеньке, она подыграет.

– Даша тоже не актриса.

– А кто же она?

– Журналист, кажется, или бренд-менеджер, или контрагент. Ей хватило самолюбия, чтобы не стать плохой актрисой. Единственное, за что я ее уважаю, она выбрала какую-никакую, а жизнь.

– Конечно, – подтвердила Нонна, – бросила тебя. Заслуживает уважения. Хотя все равно актриса. Как будто по ней не заметно.

– Возможно-возможно, – сосредоточился неадекватно Филя. – Театр надо загнать обратно в театр, для его же блага.

– Вот и ступай на ночлег в театр, – отправила Нонна. – Ко мне-то зачем прискакал?.. Ладно, что поделать, оставайся пока, Фильчик-мандаринчиковый, – милостиво рассмеялась она. У нее был детский смех.

9

Женю Подоконникова Филя приглашал с волнением, как врача. Гришу Настова он звал риторически, как сказочный ветер или вечерний месяц. Как листопад. Поэтически звал. Настов, тот Филю если звал, то тоже поэтически. Хотя и в уничижительном жанре бытовой сатиры: «Выползешь?» – небрежно осведомлялся он. Филя использовал туманные глаголы тревожной лирики: «Ну что, пересечемся?». Или же ставил перед морально-волевым выбором: «Ты сегодня способен на встречу?» Настов отвечал иногда: «Не-а», – с конвульсивным зевком. Но чаще: «Пожалуй». В этот раз Настов ожидался вместе с Геной Патовым, легендарным барабанщиком, а теперь хозяином ресторана. Легендарным Гена был относительно совместной музыкальной юности.

Тогда в празднике Гена научил более юных друзей доходить до «кровавых соплей». Настов в это крайнее состояние внес штрих, что – не просто «до кровавых соплей», но к тому же «до изумления». Вблизи от изумления, неподалеку от кровавых соплей Гена щедро одарил ненадолго Клёнова подругой. Причем своей подругой. «Я тебе его дарю», – наоборот, сообщил он ей. Юный Клёнов послушно понял себя подарком. Что не такая, как Клёнов, юная подруга тут же, на стадии кровавых соплей, сама оказалась не подарком, щедрости Патова совершенно не умалило.

Патов, как было сказано, единственный из компании, окончил музыкальное училище. Что закономерно: в отличие от малоопытных приятелей он успел отведать горечь потерянного шанса. Потому и женщин расторопно дарил, не дожидаясь, пока они его оставят в изумлении в сидячей ванне с кровавыми соплями навыпуск. Женщин он любил, но – как музыку: держался с ними заданного ритма и строгого регламента. Потом забывал, как прекраснейший сон.

Филю Клёнова, как часто певцов, чувство ритма, случалось, подводило. Почему он и мог оказаться вдруг подарком. Правда, он сам считал себя подарком. То ли дивом-дивным вроде Жар-птицы или единорога, то ли рабом, которого по таинственной логике фатума можно подарить какой-нибудь женщине. Так же, кстати, Леха-Фонарь подарил его Нонне. А Клёнов не заметил, как всегда.

Но случалось, и Гена Патов рисковал своим пребыванием в училище.

Повстречали его как-то в день экзамена Гриша и Филя возле «фазенды». За архитектурные очертания местный люд, склонный к экзотическим фантазиям и захватывающим почти книжным приключениям, прозвал «фазендой» сооружение, предназначенное для стеклотары со всего района, и сочащее в полумраке – в сравнении со своими размерами игрушечного – оконца копеечное тогда разливное пиво. Очередь вечно липла к оконцу то в томительном ожидании, то в сладостном предвкушении.

Гена вальяжно отделился от очереди, словно от группы брокеров, и тотчас предложил сокурсникам «нажраться до кровавых соплей». Причем у него на груди на болоньем стеганом длиннополом пальто, обхватывающем сутуловатую, но стройную фигуру, уже висела то ли слюна, то ли вышеназванная субстанция.

«У нас же сегодня экзамен», – вкрадчиво напомнили Филя и Гриша. «А у меня что, – оскорбленно изумился Гена, – лук соси?»

Сутулой рысцой он зачем-то азартно обежал вокруг ангара «фазенды». Друзья ожидали его с надеждой узнать цель пробежки. Гена словно бы спешил к ним с объяснением.

«Ну как? – спросил он. – Улижемся?» – «Экзамен у нас», – ощерился приветливо, развел пространные руки Гриша. «А у меня что, лук соси?» – недоумевал Гена. Субстанция вплелась ему и в густую курчавую черную бороду…

Характерно, что экзамен отменили. Гриша с Филей остались несолоно нахлебавши, хоть и в изумлении. Такой обладал интуицией Гена, что ей даже кровавые сопли не делались помехой. Интуицией, обусловленной тем же безотказным чувством ритма.

Пришел он сегодня чинно. В песочном пиджаке и расстегнутой на две пуговицы шелковой рубашке. Но как увидел Нонну, ошалел.

Похоже, включилось чувство ритма. Он взмолил о руке. В том смысле, что ему необходимо Нонне руку поцеловать. Она с хохотом ему руку сунула. Он впился в нее, продолжая смотреть Нонне в глаза изголодавшимся, как болотная топь, взглядом.

Сели, о чем-то стали ворковать. О чем, Филя не очень вникал. Кажется, Гена высказывал претендующие на особого рода приватность комплименты. Филя не вникал. Он избирательно слышал отчетливый хохот Нонны. Не то чтобы ему хотелось плакать. Он сверх желания плакал про себя, внутри неровно чертили слезы, за скрытым плачем он почти не внимал разговору.

К тому же Гриша Настов – отмалчивался. И Филя буквально любовался его незыблемым, одновременно прозрачным, каким-то архитектурным, молчанием.

По сути дела, все обстояло безобидно. Разве что у Гены подвисали губы на каждом слове, обращенном к Нонне, а Нонна громко, отверсто хохотала. Филя за них не боялся. Больше его волновал Гриша. А точнее, его, Гришино, преображение.

Чем безобразнее становились смех Нонны и губы Гены, тем делался прекраснее Гриша. Филя решил его подловить в этот его час преображения. Задать полюбившийся уже самому Филе вопрос о двух невестах. Гриша был сфинкс. Но настал черед самому ему отвечать на вопросы, разгадывать загадки. Драгоценный момент упускать было нельзя. Филя позвал Гришу курить на лестничную клетку.

Семь лет назад Гена схоже порывался поцеловать руку перепуганной неожиданным обстоятельством Даше. Тогда Филя запер Дашу от вислых и в ту эпоху губ Гены в комнату, где Даша от испуга заснула, как ребенок.

Но Нонну рьяными притязаниями явно было не прошибить. Оттого Филя за ее тет-а-тет с Геной не чрезмерно беспокоился. Когда людям не надо искушать друг друга, что их может связывать? Им остается сообща искушать других. Какого удовольствия Гену с Нонной не мешало на минуту лишить. В качестве эксперимента.

Тем более что Сфинкс – преобразился.

– Тут Даша приходила, – приступил Филя на лестничной клетке.

– Ну и? – спросил Гриша и сразу предположил: – Твоя, наверное, обрадовалась?

– Моя – Нонна? Сейчас она норовит стать Гениной.

– А! Какая разница, – брезгливо отмахнулся Гриша.

– Верно, никакой. А Даша?

– Что Даша?

– Зачем она ко мне пришла?

– А я знаю?

– Но ты же Сфинкс.

– Сфинкс загадывает загадки, а не разгадывает.

– А ты разгадай для разнообразия.

– Так себе разнообразие.

– Какое есть. Хоть какое. Для тебя ведь главное разнообразие. А уж какое, оно тебе ведь неважно.

– Ну, как сказать…

– Ты же сам утверждал.

– М-да. Ты вот мне, сфинксу, все-таки разгадай загадку. Глядишь, разгадка и будет тебе ответом.

– Давай. Какую загадку?

– Почему – в те времена, когда я сидел у вас с Дашей в гостях, вы мечтали меня выпроводить, а нынче, с этой мулаткой, ты сам со мной охотливо выходишь?

– Засидишься у нас до завтрашнего вечера, мы и с мулаткой попросим тебя свалить. Ты почему-то тогда, в те времена, очень упорно сидел. Что это означало?

– Это означало, что не надо спешить. Быстрота нужна только при ловле блох и при поносе. А вы торопились меня выставить.

– Торопились… Ты на второй день сидел до четырех часов.

– Я терпеливо ждал, когда вы мне дадите самому удалиться. А вы не давали. Если бы вы меня не выпроваживали, я бы сам еще с вечера ушел.

– Неужели это настолько принципиально?

– Принципиально было для тебя. Я тебе добра желал.

– Сейчас не желаешь?

– Сейчас мне все равно. Тебе желать добра бесполезно.

– О какой пользе ты говоришь?

– Красивая она, конечно, была, Даша твоя.

– И что? Нонна разве не красивая?

– Нонна – оно конечно… Но Даша мне больше нравилась, – Гриша щелкнул пальцами. – Я и сидел, чтобы сберечь ее для тебя. Я сторожил вас. Сторожил ее, сторожил тебя, а вы прогнали своего сторожа. К сторожу нельзя ревновать.

– Я не ревновал.

– Хорошо. Сторожем нельзя тяготиться. Тем более добровольным. Понимать надо. А ты никогда не понимал таких вещей. Вы меня прогнали. И остались беззащитные. И не справились. Ничего не получилось.

– А к нам с Нонной ты пойдешь добровольным сторожем?

– Уж смотря как вы будете себя вести. Второй раз эдакую благосклонность надо заслужить. Только первый раз она дается даром. А второй раз…

– Всё это очень трогательно. Но объясни мне: как человек, который любовался, как Даша танцует…

– Да, может быть, я любовался не ею, а вами обоими, – печально предположил Гриша.

– Как человек, который любовался нами завистливо.

– Да, я тебе завидовал.

– Как человек, который мне завидовал…

– Почему ты думаешь, что я сейчас тебе не завидую? И не царапаю от зависти притолоку ногтями?

– Хорошо. Как завистник, восторженный созерцатель, сфинкс и добровольный сторож чужого счастья скажи: зачем Даша ко мне заявилась теперь?

– Для разнообразия.

– Так себе разнообразие.

– Согласен. Наверное, ее привлекает разнообразие как таковое. К тебе одному – что приходить? Все то же самое. Я и сам к тебе перестал ходить, потому что надоело. А появилась у тебя мулатка, я пришел, Гена даже подвалил. Мало ему в его ресторане разнообразия. Даша потому же пришла… Как она тогда танцевала передо мной… А танцевала она передо мной… – покосился Гриша свысока.

– Она танцевала просто под музыку. Она любила тогда просто танцевать одна. Когда же она наткнулась на твой мурлыкающий взгляд, она сразу перестала танцевать. Мы все сели и все вместе стали ждать, когда ты уйдешь. Ты, оказывается, тоже ждал.

– Всё так. Но танцевала она все-таки – передо мной. И надо быть весьма гнусным человечком, чтобы до сих пор верить в оскорбленную чистоту.

– Разве ее нет? Ты сам в себе хранишь оскорбленную чистоту.

– Да не оскорбленную, а просто чистоту. Чистоту нельзя оскорбить. Оскорбить можно человека. Но не его чистоту. А тот, кто думает, что можно оскорбить чистоту, и еще эту оскорбленную чистоту высматривает в других, а особенно в красивых дамах, тот дурак и мерзкий человечек. Забей, Даша больше к вам не придет. Ей хватило вашего разнообразия.

– Хорошо. Но зачем тебе и Даше разнообразие?

– Тебе не понять. Тебе не дано. Чтобы оценить разнообразие, надо вытерпеть однообразие, а ты никогда не умел.

– Я научился.

– Не верю.

– Нонна – она разве не разнообразие? Ты сам сказал, что все вы ради нее пришли.

– Нонна тебя еще не знает. И я сомневаюсь, что она захочет с тобой познакомиться.

– Как так?

– А вот так. Постель не повод для знакомства, и семейная жизнь тоже не повод.

– Какой же может быть повод?

– Ты не даешь повода.

– Ну не ври. Ты ведь меня как-то любил в юности, за что-то ценил.

– Мы учились вместе.

– Какой же тут повод? Мало ли с кем мы учились.

– Было что-то в тебе…

– Что?

– Талант, наверное, – предположил Гриша с улыбочкой.

– Тебе же не нравилось, как я пою.

– Пел ты хреново и играешь роли, наверное, тоже. Меня не тянет и смотреть.

– И все-таки – было?

– Все-таки – да.

– Было, а теперь нет?

– А теперь нет.

– Даша тоже пришла справиться: осталось ли теперь? А когда увидела, что не осталось, успокоилась?

– Наверное. Она, правда, еще раньше поняла, что ты изменился. Потому тебя и бросила. Ты вдруг изменился, она тебя вдруг бросила. Все мы были удивлены. Не тому, что она тебя бросила, а тому, что ты изменился.

– Что же со мной тогда произошло?

– Ты себя возомнил актером. Сначала ты сам вроде серьезно не относился. А потом – возомнил… Ну вот, пришла теперь Даша. На всякий случай. Мало ли? Вдруг опять вылезло настоящее, раз вознамерился жениться? Увидела, что нет, и ушла.

– Но если ничего нет, то что же ты так негодуешь, к тому же – завидуешь? Чему ты тогда завидуешь? Мулатке?

– И мулатке. Но не только.

– Таланту, которого нет?

– Я мог бы лучше.

– Петь?

– И петь.

– Петь, играть роли и любить мулатку?

– Да, петь, играть и любить мулатку.

– Что же тебе мешает?

– Мне лень.

– Да нет, видимо, тебе мешает та чистота, которую невозможно оскорбить.

– Мне мешаешь ты.

– Я?

– Да, ты. Не буду я ни петь, ни играть, ни любить мулатку, потому что все вышеизложенное делаешь ты.

– Почему Гену это нисколько не смущает?

– Его – смущает.

– Но он ведь и поет, и мою мулатку силится увести.

– Гена – обыватель.

– А ты нет?

– Я нет.

– Что, у обывателей какое-то другое смущение?

– Да, другое.

– Какое же?

– Они могут и петь, и играть, и спать с мулатками. И плевать одновременно на тебя.

– А ты не можешь плевать на меня?

– Нет.

– Спасибо.

– Не за что, – расшаркался Гриша.

– Так зачем же все-таки приходила Даша?

– Чтобы плюнуть в тебя. В тебя плевать приятно.

– А ты страдаешь от того, что не можешь доставить себе такое удовольствие.

– М-да…

Вернулись в квартиру. Гена с отвисшими губами стоял посреди комнаты. Нонны в комнате не было.

Присели, выпили напоследок.

– Ты, Гена, уже – всё, – сказал Клёнов с восторженным сожалением, – спекся. А ты, Гриша, еще нет. В тебе немного осталось. Но еще – есть.

Гена и Гриша задушевное замечание Клёнова откровенно не заметили. Хотя действительно: Гриша сидел и несколько светился, Гена, наоборот, мерк. Впрочем, он таким пришел.

Филя пошел проводить. Его интересовало мнение пусть померкшего, но смышленого и опытного Гены. Спускались в лифте. Гриша светло смотрел в потолок и как бы заранее отсутствовал.

– Помните, как мы так же спускались, чтобы бежать за портвейном, и застряли на полтора часа? – коснулся былого Филя.

Бывшие друзья еле кивнули.

– Как тебе Нонна? – спросил Филя Гену.

– Непростая! – усмехнулся вялыми губами Гена. – Очень непростая твоя Нонна.

Вышли из подъезда.

– Что в ней непростого? Она вроде бы из простой среды.

– Непростая, – только покачала головой Гена.

– К нам с Нонной Даша заходила…

– Даша – это которая похожа на беленькую солистку «АББЫ»? – спросил Гена.

– Нет, – ответил раздраженно Филя.

Патов участливо пожал плечами. Они с Настовым удалились в темноту.

Филя уперся внутренне в слово «непростая». Какую непростоту Гена разумеет? Выразился он вполне поощрительно.

Патов сам непростой человек. Не в пример им с Настовым, изнывающим, по сути, от собственной простоты. Похоже, имел место особого качества комплимент. Получается из него: Нонна померкшая, как Гена. Но если опять рассуждать о побеге Нонны от счастья, то Гену трудно упрекнуть в нем. У Гены фигурировал в прошлые времена побег. Но, наоборот, к счастью. Он не засиживался в самой наитеплой компании, всегда куда-то убегал ради вящего праздника, потом среди ночи ради того же праздника в исходную компанию возвращался. Правда, то было раньше, в молодости. Но теперь, с помрачением, Гена, не исключено, что разуверился наконец в празднике. И если был у него сейчас праздник, то заключался он, по всему видать, как раз в самом помрачении праздника. Схожее помрачение Гена заметил в Нонне. И не просто возжелал ее, как у него происходило с остальными дамами (дамами он женщин всегда называл), а восхитился ею, мрачно восхитился. Неужели в Нонне есть исходный мрак? В ее ответном Гене хохоте он бесспорно был. Филипп с вполне возможным Нонниным мраком не чувствовал себя способным ни управиться, ни вовсе совладать. За что она его соответственно и принялась презирать. А Гена сразу отверз в ней означенный мрак, празднично откупорил, как бутылку. И – лишние для них вороватые ласки. Они мгновенно в другом сошлись и соединились. В главном. Но раз так, зачем она за Филю согласилась замуж? Или замужество у нее заодно с презрением?

Филя сидел на лавочке возле подъезда, размышлял. И досиделся до того, что к нему подошли два милиционера, спросили документы. Уверения в том, что он живет в указанном пальцем подъезде, у них расположения не пробудили. Милиционеры пригласили было Филю к себе в машину.

– Да я певец оперный! – упрашивал их Филя.

– Оперный? – двусмысленно улыбнулись милиционеры. – Ну тогда исполни что-нибудь.

Филя спел:

Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтаю,
Что всех красавиц она милей и краше…

Милиционеры молча отвернулись, пошли к машине.

Дома Филя подступил к Нонне.

– Странно ты вела себя с Геной.

– Что удивительного? – спросила Нонна устало.

– Смеялась очень открыто, отвязно.

– А у меня и есть раскрытая натура. Чего затаиваться? Все равно нутро свое не запрячешь.

– Я именно нутра твоего не разберу.

– Не собираюсь выставлять перед тобой нараспашку свою душу. Чтобы ты в нее плюнул.

– Почему я должен обязательно в нее плевать? Я, наоборот, мечтаю.

– Мечтаешь плюнуть мне в душу?

– Мечтаю, чтобы ты душу показала.

– Понятно. А я мечтаю плюнуть в душу тебе. Какая есть, а взаимность. Немудрено, что мы замышляем пожениться.

– Ты мечтаешь плюнуть мне в душу?

– Очень сдалась мне душа твоя.

– Не нужна?

– Нет.

– А что тебе тогда от меня нужно?

– Потому что я не черт, приобретать душу твою, Наверное, тебе понадобился черт. Так шагай к своей Даше. Она по этой части.

– Ей моя душа тоже без надобности.

– Бедненький. Никому-то душа твоя не требуется. Ты и рад бы ее с рук сбыть, да нет покупателей. Наверное, ее у тебя и нет в наличии. Потому ты решил прибрать мою душу? Закатай губы, меня не обфаршмачишь.

– Но Гене ты свою душу сразу раскрыла, распахнула с бесстыдством.

– Гене моя душа ни с какого боку, он не выклянчивает ее, как ты. Перед ним легко распахиваться.

– Неужели у тебя такая страшная душа?

– Гене не привиделась она страшной, ему, совсем наоборот, очень понравилась она.

– Что ему понравилось?

– Душа моя понравилась ему. Я другое ничего не показывала ему. Тебе я другое показываю. А ты захотел вдобавок душу. Довольно тебе остального от меня.

– Ты не хочешь меня пугать?

– Потому что ты трус. Гена – развратник, но он не трус.

– И то и другое ты разом показать не можешь?

– Чего захотел. Пусть Даша твоя тебе и то и другое выпячивает.

– Даша актриса.

– Ты ж говорил, что она не актриса. Врал, значит?

– Она актриса одной роли, так бывает. Она сыграла одну роль и ужаснулась. Она показала и то и другое, но ужаснулась своей роли. Артист всегда ужасается своей роли. Но этот ужас надо пережить уже для следующей роли. А она ужас не пережила, она вся выложилась в первой роли и потухла.

– По ней не скажешь. Когда она заявилась перед нами, она явно находилась в роли.

– Не в роли, а за маской.

– И что, есть разница?

– Есть.

– Я не вижу. Ты вознамерился, чтобы я перед тобой отыграла роль. Я не актриса, как твоя Даша, чтобы отыгрывать перед тобой роль. Я так не унижусь, не дождешься. Актеры приходят в ужас от унижения.

– В театре, правда, много унижения. Но его терпят как раз ради чистого ужаса. Потому что нет ничего чище ужаса. А человек все-таки стремится к чистоте. Даша все-таки не актриса, потому что ей не дорог ужас.

– Не знаю, я всегда стремилась к грязи. А ты меня зачем-то из грязи выволок.

– Не наговаривай на себя.

– Испугался? Вот тебе всамделишный ужас. Я грязи не боюсь. И Гена твой мерзкий не боится. А ты боишься. Хочется и колется. Выволок ты меня из грязи опять для грязи. А сам себя убеждаешь, что ради чистоты, ради какого-то чистого ужаса.

– Да… За маской, наоборот, прячутся от чистого ужаса. И Даша спряталась.

– Забавненько она прячется. Нагло прет напропалую. А ты надумал, что прячется.

– Да, прет и прячется.

– Хочешь заверить, что в квартиру твою она заскочила от ужаса?

– Пожалуй, ты права. Я не собирался говорить, но, похоже, ты права.

– Ты ее любишь! Ты прячешься за мной от нее. Ты меня использовал! Бедняжка, бросила его Дашенька, пожалейте его!

– Ты, положим, не намерена меня жалеть.

– Потому что я вообще никого не намерена жалеть. Хотя ты-то и есть безжалостный. Мог бы сам меня пожалеть.

– Ничего не понимаю.

– Жалости в тебе нет.

– А в Гене есть жалость?

– Мне неинтересен Гена.