Все меняется

Ей удалось влезть в блузку, сарафан и сандалии, расчесать волосы медного оттенка и собрать их в хвост. Тошнота прекратилась, но насчет готовки она пока сомневалась. Благодаря удивительному кладу – коллекции картин Тернера, которую они с Джералдом обнаружили во время первого осмотра дома почти десять лет назад, – им удалось починить несколько акров площади крыши и перестроить одно крыло здания в комфортабельный дом с большой кухней, где за едой хватало места им всем, второй ванной и просторной комнатой для игр, поначалу служившей дневной детской. Няне предложили теплую комнату внизу, но она настояла на том, чтобы спать по соседству с детьми: «О, нет, миледи. Негоже моим малышам спать на другом этаже. Неправильно это». Ее точного возраста, хоть и явно преклонного, никто не знал, ее мучил недуг, который она именовала своим ревматизмом, но ковыляла бодро, ее зрение и слух со временем почти не пострадали. С годами пришлось еще много чего подправлять и улаживать. Нянины представления о роли, которую родителям полагается играть в воспитании своих детей (мама пьет чай с ними, разодетыми как куколки, потом вместе с папой приходит поцеловать их на сон грядущий), в силу необходимости претерпели значительные изменения. Этого добился Джералд. С точки зрения няни, он был непогрешим, поэтому если ему припадало желание купать своих детей, читать им и даже на ранних этапах менять им подгузники, она приписывала все перечисленное его эксцентричности, зная, что она свойственна высшим классам. «У всех есть свои маленькие слабости» – так она обычно высказывалась, сталкиваясь с тем, что не могла одобрить или не понимала.

Несмотря на все старания, оставшийся преимущественно неотремонтированным огромный эдвардианский дом все еще подавлял Полли масштабами задачи. Он требовал постоянного внимания. Комнаты приходилось регулярно проветривать в целях борьбы с сыростью, которая неуклонно распространялась по зданию, оставляя на своем пути обвисшие неряшливыми фестонами обои, заражая мансарды и коридоры мелким черно-крапчатым грибком, похожим, как однажды заметил Джералд, на обозначения диспозиции наполеоновских войск перед битвой. Дети, или, по крайней мере, близнецы с друзьями, играли в нескончаемые прятки, «сардинки» и игру собственного изобретения под названием «чудища с фонариком». Эндрю решительно протестовал, когда его не брали в игру, и несколько раз Элайза уступала, но он всякий раз умудрялся потеряться и расплакаться. «Я же тебе говорила, мама: ему не понравится», – объясняла Джейн. Подобные споры были каждодневным явлением, и Джералд обычно вмешивался с очередным планом восстановления мира и спокойствия.

Он встретил Полли у подножия лестницы известием, что Дюши умерла. Руперт уехал в Хоум-Плейс и должен был сообщить дату похорон, как только ее назначат.

Рейчел

– Уж я ей и пашот сварила. Такие она всегда ела в охотку.

– Я-то что могу поделать, миссис Тонбридж? Отнесла ей поднос в маленькую столовую, а она только – спасибо, мол, не хочу ничего.

Яйцо-пашот остывало на своем ложе из пропитавшегося сливочным маслом тоста. Айлин с надеждой посматривала на хозяйский завтрак. Если миссис Тонбридж не польстится на него из приличия, птицам он не достанется.

– Я наверху все ставни закрыла, – доложила она. – А мисс Рейчел сказала еще, что сегодня приезжает мистер Руперт. Просила вас зайти.

– Так что же вы сразу не сказали? Она что, думала, я мешкать стану, если старшая хозяйка лежит наверху? – Она свирепым жестом втолкнула в прическу одну из выбившихся заколок-невидимок, сняла передник, оправила на груди платье и вышла.

Врач уже приходил, патронажная сестра обещала зайти позднее. Тонбриджу не мешало бы съездить в Бэттл за покупками – на выходные соберется семья. Да, и еще мисс Сидней приезжает поездом в четыре тридцать – он не мог бы встретить ее?

– Хозяйство я оставлю на вас, миссис Тонбридж, – приготовьте что-нибудь полегче и попроще. – Ей в самом деле были невыносимы даже мысли о еде…

Этот разговор породил в миссис Тонбридж противоречивые чувства. С одной стороны, правильно мисс Рейчел выказывает всяческое уважение к покойной матери, но с другой, бедняжка еле держится и, как было достоверно известно миссис Тонбридж, последние несколько недель ела как птичка. Так не годится. Прослужив в семье кухаркой без малого двадцать лет – поступила к ним задолго до женитьбы с Тонбриджем, но и раньше ее почтительно звали «миссис Криппс», как обычно кухарок в те времена, – все хозяйские привычки и пристрастия она знала наперечет. Мисс Рейчел, как ее мать, любила простую еду и понемножку, но с тех пор, как старшая хозяйка заболела, разве что ковырнет в тарелке, и все.

– А что, если я пришлю вам чашечку славного горяченького консоме, а потом вы приляжете вздремнуть к приезду мистера Руперта?

Понимая, что подчиниться будет гораздо проще, чем отнекиваться, Рейчел поблагодарила ее и согласилась.

Айлин, принесшая консоме, застала ее лежащей на жесткой и усаженной пуговицами узкой кушетке – полезной для ее спины, как утверждала Дюши. Со стороны Дюши эта уступка была более чем существенной, так как сама она всю жизнь просидела на жестких стульях с прямыми спинками и никогда, ни при каких обстоятельствах не стремилась к большему комфорту. Кушетка, в сущности, тоже причиняла неудобства, хоть и совсем иного рода, однако Рейчел умудрялась устраиваться на ней почти уютно, подсовывая под поясницу подушечку.

Прибегнув к тону, который в семье прозвали «церковным», Айлин спросила, не опустить ли жалюзи и не принести ли ей связанный крючком плед – на случай, если она захочет поднять ноги повыше. Мелкими глотками отпивая консоме, Рейчел согласилась и на то, и на другое, посмотрела, как Айлин, похрустывая коленками, опускается, чтобы развязать шнурки на ее практичных туфлях (горничную явно мучил ревматизм), помогает ей поднять ноги на кушетку и старательно кутает их в плед. А потом с такой осторожностью, словно Рейчел уже спала, Айлин на цыпочках подошла к окну, опустила жалюзи и почти бесшумно выскользнула из комнаты. Чувства, думала Рейчел. Все это свидетельство чувств к Дюши. Если жест относился к ней лишь косвенно, она могла принять его. Поставив чашку, она легла спиной на бархат в жестких пуговицах. Милая моя мама, начала было думать она, и едва несколько усталых слезинок выкатились из-под ее век, погрузилась в милосердный сон.

Клэри

– Напрасно ты так переживаешь, радость моя. Ведь это же только на одну неделю. Всего неделя в доме на колесах. Будет чудесно – не только разнообразие, но и отдых.

Клэри не ответила. Если Арчи считал, что неделя в трейлере вместе с детьми хотя бы отдаленно похожа в ее представлении на отдых, значит, он либо спятил, либо ему все равно, каково придется ей, потому что разлюбил ее.

– И обойдется гораздо дешевле. В прошлый раз нам пришлось потратить целое состояние, устраивая мелюзге вылазки по всему Лондону и бесконечные обеды вне дома. Вдобавок на одно и то же они никогда не соглашаются. А в мои времена детям полагалось всего два подарка – один на день рождения, один на Рождество.

– Поверить не могу, что ты считаешь поездку вчетвером на машине, а потом вместе с ней на пароме, и аренду трейлера способом сэкономить! Ты просто хочешь во Францию.

– Само собой, я хочу съездить во Францию, – сердясь, он повысил голос, отложил кисточку, которую протирал, и обернулся к ней – сгорбленной над раковиной в попытках оттереть от овсянки кастрюлю. Волосы свесились, лезли ей в лицо. – Клэри, девочка моя! Мне так жаль!

– Чего тебе жаль? – Голос прозвучал сдавленно. Он подошел и повернул ее лицом к себе.

– Слезы у тебя прямо-таки непомерно велики, моя дорогая. И ты действительно моя дорогая, о чем я тебе твержу как минимум десять последних лет. Ну как, начинает доходить?

Она вскинула руки, чтобы обнять его за шею: он был гораздо выше ростом.

– Может, стоило все-таки жениться на Полли?

Он притворился, будто размышляет над ответом.

– Да нет, не думаю.

После его поцелуя она спросила снова:

– Или на Луизе?

– Ты как будто забыла, что ее увели у меня из-под носа – я даже опомниться не успел. Нет уж… приходится довольствоваться тобой. Я искал писательницу, никудышную кухарку, что-то вроде одаренной замарашки. И вот, пожалуйста. Только готовить ты стала лучше. Нет, дорогая, мне пора. Некий чванливый старый хозяин из Почтенной Компании Сардиноторговцев будет сидеть в мастерской и ждать, когда я напишу его безобразную дряхлую физиономию. И мне уже не терпится опошлить мое искусство.

– Мне кажется, – заговорила она, глядя, как он собирает кисти, – ты мог бы взять и написать хороший портрет. Просто пиши его таким, как видишь.

– Исключено. В этом случае от него откажутся. И плакала целая тысяча фунтов. Тогда можно считать, что нам повезло, если удастся провести отпуск в трейлере где-нибудь на обочине Большого западного шоссе.

Мы оба сотни раз заводили такие разговоры, думал он, шагая к автобусной остановке на Эджвер-роуд. Я успокаиваю ее, она всегда советует писать только то, что мне хочется. Но он не возражал. Ради Клэри он был готов на все. Ему понадобилось время, чтобы осознать: крайняя незащищенность ее детства – смерть матери, отец, пропавший без вести во Франции почти на всю войну, вполне возможно, погибший – могли безболезненно проявиться только по прошествии времени. Естественно, десять лет брака и появление двоих детей преобразили положение целиком и полностью: с их первых совместных месяцев, еще сравнительно беспечных; лет, пока они путешествовали или жили в мастерской и спали на балконе над ней, когда стесненность в средствах ни на что не влияла, когда он искал заказы и писал пейзажи – и порой их брали на общие выставки в Редферн, а однажды даже на Летнюю выставку Академии, – когда она написала свой второй роман и его похвалил Джон Давенпорт, – чудесное было начало. Но с появлением сначала Гарриет и следом за ней Берти – «я прямо крольчиха какая-то!», всхлипывала она в кухонную раковину, – им пришлось подыскивать жилье побольше, и с двумя младенцами на руках у Клэри не осталось ни времени, ни сил, чтобы писать. А он был вынужден совмещать живопись с преподаванием.

На летние каникулы они ездили в Хоум-Плейс, несколько раз провели Рождество у Полли, но Клэри была безалаберной хозяйкой, и помимо хронической нехватки денег, они еще регулярно запаздывали с оплатой счетов. С тех пор как дети пошли в школу, Клэри подрабатывала корректором, в основном надомно, а миссис Тонбридж, добрая душа, научила ее готовить хэш из единственной банки солонины, запекать цветную капусту с сыром и пудинг с беконом почти без бекона. Клэри купила книгу Элизабет Дэвид о французской кухне, и чеснок (неведомый до конца войны) определенно улучшил положение. Чеснок и снова появившиеся в продаже бананы, которые Гарриет и Берти ценили наравне с мороженым, пополнили меню; гораздо более серьезную проблему представляла дороговизна. Бараньей лопатки за тринадцать шиллингов хватало лишь на два раза, и обрезков на фарш почти не оставалось. Если Клэри добывала корректорством три фунта в неделю, то заработки Арчи всегда оставались неопределенными: порой неделями ему не платили ничего, а потом вдруг появлялась довольно крупная сумма. Тогда они звали к детям приходящую няню и устраивали себе вечер с походом в кино и «Синюю мельницу» – дешевенький кипрский ресторан, где подавали каре ягненка, долму и восхитительный кофе. Домой они возвращались пятьдесят девятым автобусом, она клала голову ему на плечо. И часто засыпала – он знал об этом, потому что ее голова и его плечо становились ощутимо тяжелее. Надо было разориться на такси, часто думал он во время слишком длинного пути пешком по улице до дома. Там они заставали миссис Стерджис дремлющей над вязанием, он расплачивался с ней, а Клэри шла проведать детей, у которых была одна маленькая спальня на двоих. Берти спал, обложившись с обеих сторон четырнадцатью плюшевыми зверюшками и сунув в рот лапу самой любимой из них, мартышки. Гарриет лежала ровно на спине. На ночь она расплетала косички и раскидывала волосы, подняв их вверх, – «для холодка», как она однажды объяснила. Когда Клэри целовала ее, таинственная легкая улыбка проскальзывала по ее лицу, прежде чем оно снова застывало в строгой безмятежности сна. Ее дорогие, прекрасные дети… Но такие удачи выпадали редко, а финалом обычных дней становилась бурная сумятица детского ужина и купания.

Иногда ужин готовил Арчи, а Клэри вычитывала гранки. Бывало, к ужину приходили ее отец Руперт вместе с Зоуи и приносили что-нибудь вкусное – копченую лососину, мятный шоколад «Бендикс». Руперт и Арчи сдружились еще во времена учебы в Слейде, задолго до войны, а очевидная враждебность Клэри к хорошенькой мачехе смягчилась и переросла в дружеские узы. Мальчишки, Джорджи и Берти, были ровесниками, обоим исполнилось семь, и несмотря на разные интересы – у Джорджи зверинец, у Берти музей, – они прекрасно проводили каникулы вместе в Хоум-Плейс. Каким же он был для них спасением, этот дом, – с Дюши и Рейчел, которые всегда радовались им! Поэтому утром, когда Арчи уехал писать портрет своего воротилы из Сити, а Клэри отбирала детскую одежду для предстоящей недели во Франции, звонок Зоуи и известие о смерти Дюши стали для нее потрясением. Все в семье знали, что Дюши больна, но в телефонных разговорах с Рейчел звучало неизменное «она держится молодцом», «думаю, она уже идет на поправку» и тому подобное. Рейчел не хотела расстраивать их – так, по словам Зоуи, сказал Руперт.

Нет, думала Клэри, это слова самой тети Рейчел. Странно: как раз когда люди не желают кого-нибудь расстраивать, они расстраивают друг друга сильнее, чем когда-либо. Бедная тетя Рейчел! Ее Клэри было даже жальче, чем Дюши, которая прожила долгую и безоблачную жизнь и умерла в своем доме, на руках дочери. Но мне жаль и бабушку, поправилась она. А может, только себя одну, ведь она была рядом всю мою жизнь, мне будет недоставать ее. Клэри всплакнула, присев к кухонному столу. Потом позвонила Полли.

– Уже слышала. Дядя Руперт сообщил Джералду.

– Не знаешь, когда похороны?

– Наверное, к концу недели назначат, – казалось, Полли в легком шоке.

– Понимаю, это звучит ужасно, но мы собирались во Францию и теперь, конечно, не поедем, если из-за этого придется пропустить похороны. Просто я тут подумала… – Клэри умолкла.

– Ну, вы же сможете поехать позже, правда? Извини, Клэри, мне пора. Эндрю разгуливает на свободе. А сегодня он как раз прохлаждается раздетым. Джералд повез девочек в школу, а потом няню к врачу, удалять зуб. До скорого, – и она повесила трубку.

Некоторое время Клэри сидела неподвижно, глядя на телефон. Ее тянуло позвонить Арчи, но он терпеть не мог, когда его отвлекали во время сеансов позирования. Казалось, чувство вины взяло ее в осаду. Умер человек, которого она любила, а она тревожится лишь о том, как это скажется на их отпуске и финансах. Арчи пришлось заранее заплатить и за трейлер, и, наверное, за их билеты на паром. Второй раз позволить себе такие расходы они, скорее всего, не смогут. И поездкам в Хоум-Плейс конец: невозможно представить, чтобы тетя Рейчел осталась жить там одна… Мысли о деньгах в такой момент коробили, выглядели проявлением скаредности. Раньше она вообще не думала о деньгах, а теперь, казалось, только о них и думала все время. Ее глаза снова наполнились слезами, она еще раз заплакала – на этот раз о своей дрянной натуре.

Снова занявшись детской одеждой, она обнаружила, что на сандалиях Берти дыра на большом пальце, то есть ему нужны другие, размером побольше, а значит, и дороже. Вот опять. Обувь стоит денег. Все стоит денег. Она высморкалась и решила приготовить рыбные котлетки к детскому чаю. В рецепте говорилось про консервированную лососину, но у нее была только жестянка сардин. Если положить в них побольше картофельного пюре, немножко томатного кетчупа и яйцо, чтобы не развалились, должно получиться четыре довольно крупные и еще не успевшие приесться котлетки; а потом, во втором часу, она позвонит Арчи – как раз его толстосум-натурщик уйдет обедать. Предвкушая разговор с ним, она неожиданно воспряла духом.

Вилли

И, само собой, появиться на похоронах я не смогу, ведь там будет Эта.

Такие мысли, горькие и повторяющиеся без конца, зудели в ее голове растревоженным осиным гнездом.

Прошло уже девять лет с тех пор, как Эдвард ушел от нее, и она сумела слепить какую-никакую жизнь для себя. Балетная школа, которую она открыла вместе с Зоуи, еле держалась на плаву, пока наконец не закрылась. Беременность Зоуи, их с Рупертом переезд в такую даль и безуспешные попытки Вилли найти нового делового партнера, отвечающего ее требованиям, добили школу.

Некоторое время после этого ей приходилось довольствоваться домом, который купил ей Эдвард. Роланд уже уехал в закрытую школу, где ему, к сожалению, нравилось. Поначалу она ждала (или даже жаждала?) отчаяния малютки, который уже лишился отца (ей бы и в голову не пришло разрешить ему познакомиться с Этой, поэтому отца он видел раз в семестр, когда Эдвард возил его обедать), а теперь и ее, своей любящей матери. В воображении ей рисовались всхлипы по телефону и горестные письма, но ближайшим подобием этих картин стало его письмо: «Дорогая мама, мне скушно прескушно. Тут вообще нет ничего чтобы поделать». С тех пор он писал в основном про какого-то Симпсона-старшего и невероятные выходки, которые тот устраивал, ухитряясь не попасться. Но мисс Миллимент, гувернантка ее самой и ее дочерей, по-прежнему была с ней; выяснив, что из ее родственников в живых нет уже никого, Вилли приютила ее на всю оставшуюся жизнь. Благодарностью за это стал неизменный поток любви, трогающей ее израненное сердце. Кухонные предприятия мисс Миллимент всякий раз оборачивались катастрофой, так как она мало что видела и не стряпала с тех пор, как скончался ее отец, а это случилось через несколько лет после Первой мировой войны, поэтому вся ее помощь заключалась в кормлении птиц и иногда – трех черепах, а также походах в ближайшие магазины, если Вилли забывала купить что-нибудь. Занималась она главным образом редактированием философского труда, над которым работал один из ее бывших учеников. По вечерам они по очереди читали вслух «Войну и мир». Так что когда Вилли взялась за скудно оплачиваемую и нудную конторскую работу в одном благотворительном обществе, куда уговорила ее пойти богатая кузина ее матери, единственным утешением для нее стали возвращения домой, где ее кто-то ждал.

Вся семья тоже была добра к ней. Хью и его милая молодая жена Джемайма иногда звали ее на ужин, Рейчел неизменно навещала, бывая в Лондоне, Дюши обычно приглашала в Хоум-Плейс, когда в школах шел учебный семестр. Тедди появлялся раз в месяц. Он работал в семейной компании, но разговоры на эту тему не складывались, потому что он то и дело спохватывался, чуть не упомянув об отце – довольно давно выяснилось, что эта сфера в доме Вилли под запретом. Беда в том, что ей постоянно казалось, будто бы ей уделяют внимание только из жалости. Как большинство людей, жалеющих себя, она считала, что это право должно принадлежать лишь ей одной. И называла его гордостью.

Нет. Кого она по-настоящему любила, так это Роланда (как ей только могло прийти в голову когда-то всерьез задуматься, как бы избавиться от него?) и милую мисс Миллимент, которая просила называть ее Элеонорой, но Вилли сумела лишь раз, сразу после того самого разговора с просьбой.

Надо написать Рейчел, которая была чудесной дочерью обоим родителям – не то что моя, думала она. Луиза навещала Вилли из чувства долга, когда та болела, – готовила ужин, если требовалось, поддерживала светскую беседу, но о себе почти не рассказывала, чередуя уклонение от вопросов с хаотичными попытками шокировать слушательницу. И ее мать в самом деле испытывала шок. Когда Луиза внезапно объявила: «Зато теперь у меня богатый любовник, так что за меня можешь не беспокоиться», последовала ледяная пауза, и лишь потом Вилли спросила так спокойно, как только могла: «А благоразумно ли это?» Луиза ответила, что нет, конечно же, но волноваться не о чем, она же не позволит ему содержать ее. Этот разговор состоялся в спальне Вилли, вдали от ушей мисс Миллимент. «Только прошу тебя, не надо об этом при мисс Эм», – взмолилась она, и Луиза ответила, что и не собиралась.

Из ее театральной карьеры ничего не вышло, но она была рослой и тонкой, с пышными светлыми волосами и бесспорно красивым лицом – с высокими скулами рыжеватого оттенка, широко расставленными глазами орехового цвета и ртом, который смущал Вилли, напоминая чувственные портреты прерафаэлитов. Луиза давно развелась с Майклом Хэдли, который немедленно женился вновь на своей прежней любовнице, отказалась от какого бы то ни было содержания и кое-как перебивалась сама, поселившись в квартирке над бакалеей вместе с этим синим чулком, ее подругой Стеллой. Вилли побывала у них лишь однажды, явившись без предупреждения. Там все провоняло битой птицей (бакалейщики торговали и ею) и сыростью. У каждой подруги в распоряжении имелось по две тесные комнатки, на верхнем этаже располагались кухня и столовая, а в хлипкой пристройке к дому – ужасающе тесная ванная и уборная. В день ее визита от скумбрии, стоящей на столе, исходил явный душок.

– Вы ведь не собираетесь есть ее, правда?

– Господи, нет, конечно! Один наш знакомый пишет натюрморты, вот он и попросил нас подержать рыбу у себя, пока он не закончит.

– Ну вот, теперь ты увидела всё.

«Так почему же ты все еще здесь?» Этот вопрос остался невысказанным, но она уловила его.

– А как вы платите за жилье?

– Пополам. Довольно дешево, всего сто пятьдесят фунтов в год.

Только тогда до Вилли дошло: она понятия не имеет, чем ее дочь зарабатывает себе на жизнь. Но ей и так было тошно, она считала, что и без того уже проявила излишнюю назойливость. Возвращаясь домой на автобусе, она вновь поразилась тому, как ужасающе она одинока. Вот если бы можно было все обсудить с Эдвардом! Возможно, он и платит за жилье Луизы – по крайней мере, такой жест заслуживал бы уважения. От разговоров на эту тему с мисс Миллимент она воздержалась: все эти любовники, секс, – нет, исключено.

Но правду выяснила именно мисс Миллимент.

– В какой же сфере вы теперь заняты, дорогая Луиза? – спросила она, когда в том же месяце Луиза заглянула к ним на чай.

– В модельной, мисс Миллимент.

– Как интересно! Вы создаете модели из глины? Или предпочитаете камень? Мне всегда казалось, что работа с этим материалом должна быть чрезвычайно тяжела для женщины.

– Нет, мисс Миллимент. Я работаю фотомоделью – для журналов. Ну, знаете, как «Вог».

И мисс Миллимент, которая полагала, что иллюстрированные журналы (за исключением вестника Королевского географического общества) существуют главным образом для людей, находящих чтение затруднительным, пробормотала только, что это наверняка весьма занимательно.

– Тебе платят? – спросила Вилли в тот раз, и Луиза ответила – почти парировала:

– Само собой. Три гинеи в день. Но с внештатной работой никогда не угадаешь, сколько тебе достанется. Увы, мне уже пора. Папа предложил съездить вместе с ними во Францию. На две недели, за все платит он. Он снял виллу недалеко от Вентимильи, там и пляж есть.

Прощальный выстрел получился жестоким. Она даже представить себе не может, каково мне было услышать это, думала Вилли, лежа без сна далеко за полночь и борясь с горечью и бешенством. Свой медовый месяц они с Эдвардом провели в Кассисе – чуть западнее по побережью, это было в давно минувшие дни после одной войны и перед другой.

Если не считать трудностей, связанных с избытком секса, которого она не хотела и не понимала, это было золотое время. Как и каникулы с катаниями на лыжах и прогулками под парусом в компании родных и друзей. Она прекрасно каталась на лыжах, из нее получился неплохой матрос. К тому времени она уже научилась притворяться, когда речь заходила о сексе, неизменно уверяла, что все было чудесно, и он, невнимательный, вроде бы с легкостью верил ей. Беременности принесли желанное избавление, как и унылые, тревожные, нескончаемые годы войны и ее заточения в Суссексе, пока он занимался обороной аэродрома Хэндон – вплоть до момента, когда ввиду острой потребности в древесине был возвращен в компанию. Это он ясно дал понять, что их лондонский дом, который она так любила, придется продать. Это он после войны, когда она считала, что обычная хорошая жизнь вместе с ним наконец вернется, убедил ее подыскать дом поменьше, и она выбрала этот – странный, с одним верхним этажом, с окнами на север и юг, так что лишь в три комнаты из всех заглядывает солнце… а потом бросил ее здесь. И месяцами, годами имел связь с Этой. Последовал развод, который ее мать сочла бы немыслимым. А Луиза все знала и скрыла от нее. Милый Роли, когда она все ему объяснила, пообещал, заливаясь слезами, что никогда ее не бросит. Тедди и Лидия тоже были ошеломлены: в заговор их не посвятили. Но с Тедди она виделась редко, а с Лидией не виделась вообще, так как она, закончив актерскую школу, получила место в театральной труппе в Мидлендсе. Репертуар был недельный, что означало, как объяснила Лидия в одном из своих редких писем размашистым почерком, что по вечерам играешь в пьесе номер один, по утрам репетируешь пьесу номер два, а свои реплики для пьесы номер три зубришь по ночам в постели. Она писала, что работа изматывающая, но она ее обожает, и нет, ни малейшего понятия не имеет, когда ей дадут отпуск и дадут ли его вообще. Вилли посылала Лидии десять фунтов на каждый день рождения и на Рождество и была благодарна за возможность испытывать к ней естественную, ничем не запятнанную любовь.

Поговорив с Зоуи по телефону и узнав о Дюши, она поспешила с известием к мисс Миллимент, которая сидела в солнечной гостиной, на своем обычном месте у открытых застекленных дверей, выходящих в сад. Здесь она каждое утро читала «Таймс» и разгадывала кроссворд, на что у нее уходило меньше получаса. Чаще всего она также портила Вилли удовольствие от чтения газеты, пересказывая материалы, которые особенно поразили ее. Но этим утром она вернулась мыслями к незадачливой Рут Эллис, которую в прошлом году судили за убийство ее любовника.

– Я в самом деле считаю, Виола, что какие бы поступки ни совершил человек, его не следует казнить за них. Это один из наших наименее цивилизованных законов, вам не кажется?

И Вилли, не отвечая на это (людям, которые убивают других людей, ни в коем случае не следует спускать это с рук), рассказала ей про Дюши, закончив горькой тирадой о том, что не сможет присутствовать на похоронах из-за «этой женщины».

– Но вы же не знаете, будет ли она там. Возможно, найдется способ выяснить это, прежде чем так расстраиваться.

– Ну, Эдвард наверняка приедет.

– Да, а она – может, и нет. Вы могли бы спросить Луизу или Тедди.

– Пожалуй, Тедди можно. Руперт уехал в Хоум-Плейс, и, наверное, до выходных никто не узнает, когда похороны.

– Виола! Дорогая моя, боюсь, я вынуждена сделать одно признание. Я опрокинула чашку с чаем, которую вы так любезно принесли мне. Я дремала, неизвестно почему решила, что уже день, стала искать на ощупь выключатель лампы на тумбочке, и конечно, будь это день, чашки с чаем на ней не было бы. Увы, мне не удалось как следует навести порядок, но в любом случае за день всё высохнет, а мне это нисколько не мешает. Но я сочла своим долгом сообщить вам.

Легкий шелест газеты в ее руках дал Вилли понять, как переживает бедная мисс Миллимент. Неподдельное сочувствие к своей компаньонке, которая за столько лет наверняка натерпелась всякого от злющих квартирных хозяек, переполнило сердце Вилли, и она обняла ее за рыхлые плечи.

– Напрасно вы расстраиваетесь. Пролить чай может кто угодно.

Уже в автобусе, по пути в унылую контору на Куин-Энн-стрит, она сообразила, что это уже третий чай, пролитый за месяц.

Диана и Эдвард

– О, милый! Какой ужасный удар для тебя! Бедняжка Дюши!

– Она прожила прекрасную жизнь.

– Разумеется.

– Впрочем, так всегда говорят, как будто от этого легче.

– Но ведь она не страдала, правда?

– Рейчел сказала, что нет, по словам Хью. Давай прикончим и вторую половину, хорошо?

Она прошла через комнату за шейкером для коктейлей, стоящим вместе с целой коллекцией бутылок на столе эбенового дерева. На ней было креповое платье цвета электрик – невнимательные люди сказали бы, что под цвет ее глаз.

– Но это не отменяет того обстоятельства, что ее не стало – она больше не с нами.

– Конечно, не отменяет, бедный ты мой.

Заново наполняя его стакан, она наклонилась так, чтобы продемонстрировать грудь весьма утешительных размеров.

– Завтра мне придется съездить туда.

Она молчала, пока он прикуривал.

– Хочешь со мной?

Диана сделала вид, будто задумалась.

– Нет, – наконец ответила она. – Конечно, я бы с радостью, но думаю, ты должен достаться Рейчел безраздельно.

– Вот за это я тебя и люблю. В тебе совсем нет эгоизма. Ну и… не только за это.

– И потом, мы же обещали сводить Джейми на обед в воскресенье. Не хочу обмануть его ожидания.

Шел последний год учебы Джейми в Итоне, оплатить которую Диана убедила Эдварда – на том основании, что двое других ее сыновей учились там же, а Джейми на самом деле от него. Теперь, в свои восемнадцать, он был внешне очень похож на братьев и не выказывал никакого сходства с Казалетами. Плата за его учебу, за Роли в Рэдли и содержание Вилли (он переписал на нее дом в Сент-Джонс-Вуд и учредил трастовый фонд, чтобы оплачивать ее расходы) лежали на нем нешуточным бременем, на все это уже была истрачена большая часть денег, которые оставил ему Бриг. Диана твердо вознамерилась снимать облюбованную виллу на юге Франции, позвала в поездку своего брата и его жену, и ему опять пришлось раскошеливаться, выдвинув единственное условие: чтобы Луиза присоединилась к ним, – «вы же две моих любимицы», заявил он, страшно раздражая этим ее. Зная, что Луиза относится к ней так же неприязненно, как она сама – к Луизе, Диана все же подчинилась.

Замужем за Эдвардом она была уже больше пяти лет, теперь они жили в большом неогеоргианском доме в Уэст-Хампстеде; их экономка миссис Аткинсон занимала квартиру на верхнем этаже. Была у них и женщина, которая трижды в неделю приходила помогать по хозяйству, так что впервые за всю свою жизнь Диане было незачем беспокоиться о деньгах, и она могла заниматься, чем ей вздумается. Была лишь одна неприятность вскоре после их переезда и перед женитьбой – когда Эдвард тяжело перенес несложную операцию; она испугалась, что он умрет прежде, чем они поженятся, и она снова останется вдовой с тремя детьми и враждебно настроенной родней мужа и будет вынуждена довольствоваться нищенской армейской пенсией Ангуса (его родители так и не простили ей связь с человеком, за которым она не была замужем, да еще с женатым, бросившим ради нее жену и опозорившим себя разводом).