Читать книгу: «Последователи разрушения», страница 2

Глава 2. Танн

Надвигалась гроза. Ветер рвал с деревьев листья, укрывая свинцовое небо зелёно-жёлтой пеленой. Тяжёлые капли дождя забарабанили по крышам домов, по мощёным улицам, по тентам над лавками торговцев, заблаговременно убравшим товары от непогоды. Горожане тоже спешили укрыться по домам. Летние ливни сулили в лучшем случае простуду, в худшем – тяжёлую болезнь лёгких. Северный дождь пробирал до костей, распаляя огонь хвори даже в самых крепких джиннах¹⁰.

Лишь один из местных жителей, высокий и худой, бежал прочь от домов, да так быстро, будто буря крыльями распустилась у него за спиной. Если бы окружающие были внимательнее и остановились бы, чтобы посмотреть на мужчину, то увидели бы жуткое: пятна крови на руках и одежде, лихорадочный блеск глаз, перекошенный рот. Они услышали бы судорожное дыхание загнанного зверя. Хорошо, что практически всем было плевать на бегущего в бурю.

Он достиг края поселения и остановился под кроной низкорослой ели, чей выкрученный спиралью ствол будто обнял беглеца, пытаясь укрыть от беды. Мужчина согнулся, упершись ладонями в колени, и закашлялся с отчаянием джинна, непривычного к подобным нагрузкам. Отдышавшись, он опустил голову, а затем резко выпрямился и запрокинул её, подставив лицо дождю. По щекам и лбу потекли розоватые ручейки, редея и светлея. Джинн покосился на грязные ладони и судорожно потёр их о туон¹¹.

В таком состоянии он бы не смог услышать шаги наблюдателя, даже если бы постарался.

Наблюдатель задержался на месте, выжидая, пока джинн переведет дух, а затем тенью двинулся за ним – мужчина зашагал дальше, уже не пытаясь бежать.

Внешний город¹² остался позади, и вскоре беглец достиг границы опустевших лугов – скот увели в хлева, пряча от стихии. Джинн попытался снова перейти на бег, видимо, почувствовав опасность, но пару раз растянулся на мокрой траве и вернулся к прежнему темпу.

Даже не верится, что этот мужчина – тот, кого они так долго искали. Хорошо бы попробовать его на вкус, а то уж больно тип смахивал на размазню.

«Я покажу. Освободи разум».

Наблюдатель подчинился чужой воле и тут же потерял свое я. Он оказался на окраине леса. Чужие мышцы задвигались под кожей. Густой просаленный мех, что отталкивал лившуюся с небес воду, встал дыбом. Звериная сущность, заскулив, покорилась чужой воле, и медведь вышел на охоту. Малинник захрустел под мощными лапами и вскоре остался позади – чувствительный нос уловил запах пота и крови добычи. Ещё с десяток рывков, и животное, преодолев холмистую местность, выбежало на заливной луг. В погожие дни соваться сюда было опасно – двуногие истово защищали свою территорию и гнали медведя то острыми палками, то синими искрами, приносящими ледяную боль и слабость. Как же славно, что сейчас поле пустовало. Только одинокое существо быстро двигалось прочь от своей уютной берлоги.

Медведь пересёк половину луга всего за несколько ударов сердца и угрожающе заревел, поднявшись на задние лапы. Добыча заметила его слишком поздно и остолбенела, заполнив ноздри густым, сладким ароматом страха – запахом куда более приятным, чем тот, которым исходили спелые малина и морошка. Пасть наполнилась слюной, и зверь облизнул чёрные губы.

Прыжок, рёв, предвкушение. Скоро всё закончится, и зверь будет доволен. Наблюдатель ждал скорой развязки, глотая будто бы чужую слюну.

В самый последний момент джинн собрался и вскинул руки. Ладони ударили воздух отточенным движением, пространство исказилось, и громадное животное пронзили три ледяных копья. Медведь рухнул замертво и проехался по земле, вспахивая дёрн. Мужчина шагнул в сторону, пропуская бездыханную тушу, и равнодушно осмотрел поверженного зверя.

Наблюдателя выкинуло из мертвого тела, и он вновь ощутил тонкой кожей капли дождя.

«Вот каков этот тип на самом деле», – прозвучало в голове.

Цвета, свет и привычные глазу образы исчезли. Наблюдатель понял – призвав дар, джинн скинул оковы смятения и жалости к себе. Дремлющая сила проснулась в неказистом смертном теле. Маг льда победил в тот самый момент, когда обнажил истинное «я», суть своего духа, скрывавшуюся от человеческих взоров. Это было восхитительное зрелище – огромная душа заполнила собой пространство и время, выжигая на щеках слёзы благоговения.

– Теперь я вижу, – произнёс наблюдатель, и джинн повернул голову, сощурился, будто услышал голос, не предназначавшийся для его ушей. – Это первый из тех, кто нам нужен.

«Проведи его на юг… Любой ценой».

***

Танн чихнул и огляделся по сторонам. В тот день к храму Зрелости подходило много народу, но немногие обращали внимание на сопливого попрошайку, ютившегося у входа в святилище с вытянутой рукой. Идея просить милостыню была унизительной. Маг ненавидел себя за то, что сидел с протянутой рукой, но голод был сильнее гордости. Вчера, в канун праздника Красной богини, служительница разрешила ему переночевать в храме и даже накормила, но не забыла предупредить: так не принято. В следующий раз убогому придётся выкручиваться самостоятельно. Вот Танн и выкручивался, но получалось плохо.

Чистую одежду он украл в деревне, через которую прошёл в ночь бегства из Шу-У́на. Крестьянская рубаха кололась грубой шерстью, а нелепая меховая шапка заставляла кожу головы зудеть, как от укусов мошкары. Но всё же это было лучше окровавленного туона. Новая одёжка хотя бы согревала; кроме того, она не бросалась в глаза в отличие от одеяний, что он привык носить.

Голова раскалывалась. Оказавшись в относительной безопасности, Танн ощупал затылок и обнаружил под слипшимися волосами запёкшуюся кровь. Рану следовало бы показать лекарю и зашить, ну или хотя бы обработать, однако джинн боялся оставить лицо в памяти случайных незнакомцев. Лучше немного потерпеть, чем потом бежать от преследователей и в итоге всё равно угодить в лапы ханской дружины.

– Сын.

Танн сфокусировался на лице жрицы, что, уперев руки в бока, нависла над ним. Она была одета в красное, собранные в колоски волосы украшали разноцветные ленты.

– Сегодня же Праздник поминовения, сын.

– Я порчу вид на храм?

Она терпеливо вздохнула.

– Сидеть здесь, уповая на горсть жалких монет, неуместно. В этот день твои голод и нужда не важны. Только одно имеет значение – память о тех, кто покинул этот мир.

– Я скорблю, как и все, мать, – пробормотал он и отвернулся, но женщина не ушла, лишь переступила с ноги на ногу.

– Скорбеть не надо. Надо отпускать, вспомнить добрым словом.

– Вам легко об этом говорить, да? – сказал он тихо, но чётко, будто пережевывая и выплевывая на мостовую каждое слово.

– Да. Ибо, милостью Красной богини, я верю в вечный покой душ.

Служительница осенила его знаком Сильных¹³, и Танн едва удержался, чтобы не закатить глаза. Перед внутренним взором замелькали воспоминания о смятых простынях, о крови под ногтями, о том, что стало с его семьей. Внутри сжался тугой узел страха и непонимания, и джинн был бессилен избавиться от этого бремени – даже если бы сама Зрелость¹⁴ осенила его божественной волей.

– Тебе стоит смиренно просить о том, чтобы богиня наставила тебя на верный путь. Помолись с прихожанами, послушай праздничный кай¹⁵, и быть может, тебе станет легче, – настаивала жрица, и слова её оводами жалили Танна.

– Мне станет легче, если вы дадите мне денег или еды, – процедил он и содрогнулся от отвращения к себе.

Женщина засмеялась.

– А что ты попросишь завтра? Овцу или жеребца?

– Я могу мести пол. И… работать с текстами.

– В храме нет работы для простого люда.

– Что же мне тогда делать? – пробормотал Танн, однако его слова не укрылись от внимания назойливой жрицы.

– Была бы я тебе матерью по крови, – она развела руками. – То отлупила бы за глупость. Что умеешь – тем и зарабатывай. Где пригодишься – там и ищи. Ты пастух? Батрак? Может, сказитель?

Джинн рассерженно встал и пошатнулся – голову кружило при резких движениях. Он развернулся на пятках и ушёл прочь, горделиво выпрямив спину. Служительница ещё что-то болтала ему вслед, но он не слушал.

Мать по крови, родная мать, не учила его работать и выживать. Его клан ещё век назад сделал всё для того, чтобы новые и новые поколения ал Уо́лов ни в чём не нуждались. Мужчины в роду Танна получали лучшее домашнее образование, становились мудрецами и занимались созиданием. Так, дядя Танна был известным зодчим и выстроил добрую четверть внутреннего Шу-Уна. Отец был исследователем, который собирал сказания крайнего севера; он записывал на пергамент знания, ранее передававшиеся из уст в уста, и отсылал рукописи напрямую в Нинаан¹⁶. Танн, теша гордость семьи, был рождён с даром льда. Он уже готовился вписать имя в историю клана и стать частью внутреннего круга хана.

И где он теперь? Скрывается и просит милостыню, сидя в грязи. Для члена его клана не могло быть бо́льшего позора.

Джинн поднял руку и усилием мысли создал острую ледышку. Холодное касание дара обожгло ладонь. Нет. Несомненно, было бы проще закончить всё сегодня, но он отчего-то хотел жить.

– Я справлюсь, – прошептал он и сжал кулак. Ледяное лезвие разлетелось тысячей снежинок.

Если подумать трезво и холодно, жизнь не кончена. Танн сможет оставить позади семейное наследие и найти своё место на юге. Его талант сможет найти применение при дворах людских правителей. Даже в их хвалёной Академии, раз уж на то пошло. Всё будет в порядке. Надо только понять, как затеряться и незаметно от стражей закона перейти через границу.

Погрузившись в раздумья, Танн ступил в конскую лепешку и, поскользнувшись, чуть не упал в дерьмо. Он смог устоять, замахав руками, будто индюк.

– Да ты просто акробат! – донёсся до него хриплый смех.

Танн почувствовал, как по шее побежал жар стыда. Он резко обернулся, приготовившись выдать ответную колкость, но заткнулся – вовремя запретил себе уподобляться безродному простаку. Его окликнул какой-то жалкий бедняк в проеденной молью жилетке. Мужик сидел у колодезного журавля и простукивал молотком жестяное ведро.

– Ты из этих артистов, монгу¹⁷?

– Не знаю никаких «этих», – огрызнулся Танн.

– Я видел лёд на твоей руке, мужик. Будешь выступать сегодня?

Этот город был полон назойливых простолюдинов. Маг поспешил оставить бедняка позади – его и ненавистный храм. Завернув за угол, мужчина выдохнул клокотавшую в теле злость и потрогал затылок. Кожа горела. Он снял шапку, размахнулся и бросил её на дорогу. Да, то был поступок, недостойный мужчины, но Танн ничего не мог с собой поделать. Ещё никто на его памяти не сравнивал его дар с…

Его осенило. Выходит, здесь выступают бродячие артисты? Об этом говорил бедняк? Стоит их найти, да поскорее.

Он отыскал «этих» до заката: пришлось поспрашивать местных. Во внутренний город было не попасть, внешний же Танн оббегал вдоль и поперёк, но артистов нашёл только за окраиной – их юрты были расставлены на берегу каменистого ручья. Стоянка кочевого клана оказалась пёстрой и неряшливой, как куриный бок. Приземистые юрты, укрытые шкурами и разноцветными отрезами ткани, чадили дымом сквозь узкие отверстия в крышах. В центре лагеря шипел костёр. По стоянке сновали куры и козлята, за которыми носилась пара чумазых близнецов; пробегая под бельевыми верёвками, дети задевали головами развешенные на просушку вещи и звонко смеялись, видя, как на влажных платьях остаются грязные пятна. Где-то пела женщина.

– Как найти главного? – спросил Танн, преградив дорогу бежавшему впереди малышу.

Ребёнок уставился на него, попятился и заревел, а затем бросился наутёк. Пение прервалось. Из ближайшей юрты выскочила джиннка в шафранного цвета чегеде¹⁸, наспех наброшенной на платье. Мальчишка врезался ей в колени и спрятался за складками юбки, утирая сопли и слезы.

– Зачем пожаловал? – крикнула джиннка, жестом подзывая второго ребёнка. Тот не сразу, но послушался – видимо, был храбрее брата. А может, просто глупее.

– Приветствую, – сказал Танн и, подумав, на всякий случай поднял руки, демонстрируя мирные намерения. – Я искал артистов, что выступают в городе.

– Ты их нашёл, – женщина свела брови и оправила меховую оторочку чегеды. – Надо-то тебе что?

– Ищу главного, разговор есть.

– Важный?

– Весьма.

Женщина недоверчиво смотрела на него и молчала.

– Ну? – поторопил Танн, сгорая от нетерпения.

– У нас нет главного, – помедлив, ответила она. – Но ты можешь поговорить с мужем. Суду́р! Судур, иди сюда!

Судура долго ждать не пришлось. Мужчина, коренастый и широкоплечий, вышел из просторной юрты, встал впереди супруги и скрестил на груди могучие руки – каждая, казалось, была толщиной с женское бедро.

– Судур, полагаю? – сказал Танн так вежливо, как мог, и сделал несколько осторожных шагов ему навстречу.

– Чего крадешься как вор? – ответил ему громила. Танн отметил, как бугрятся мышцы на его предплечьях, и умозаключил: этот артист рождён развлекать публику своей силой.

– Я напугал малыша, простите. Решил, что…

– Зачем явился? Мы даем представления у городских стен, не тут.

– Быть может, он из внутреннего? Вдруг наймёт… – зашептала женщина, но муж шикнул на неё, и она умолкла.

– Я хочу наняться к вам. Есть работа?

Судур запрокинул голову и захохотал. Танн поджал губы.

– Кочевники не нанимают, монгу, – проговорил мужчина, успокоившись. – Да даже если бы нанимали, то уж точно не батраков. Мы всё делаем сами – от еды до представлений, и денег друг с друга не просим.

Нехорошо, но шанс есть. Танну рассказывали, что в кочевые кланы принимали чужаков, если те могли показаться полезными.

– У меня особый талант, – вежливо улыбнулся он. – Хочешь, докажу, что могу вам пригодиться?

– Что ж, валяй.

Кожи коснулся морозец. Танн отставил ногу и встал в боевую стойку, а затем резко опустил руки и отвел их, будто разрубая воздух. Его движения создали две полосы льда, уходящие назад подобно полозьям оленьей упряжки. Затем джинн снова встал прямо и хлопнул в ладоши: когда развел, между ними тут же возник витой синеватый клинок. Танн полюбовался им немного и отпустил дар. Созданный из воздуха меч упал на землю и растаял.

По виду стоявших напротив джиннов он с распознал удивление и порадовался, что смог обмануть их ожидания. Однако маг не позволил себе улыбнуться и краем рта – ждал, что скажет Судур. Тот склонил голову в знак уважения и вдруг выбросил кулак. Земля под ногами мелко затряслась, пошла трещинами и вздыбилась, сбив Танна с ног. Тот скрипнул зубами и неловко подскочил, переместив вес тела на мысок левой ноги. Что-то негромко хрустнуло, но джинн устоял, надеясь, что это был всего лишь щелчок сустава. Равновесие удержать удалось; Танн отступил от образовавшейся под ним кочки, отряхнул рубаху и выжидающе посмотрел на артиста. Судур хмыкнул и негромко зааплодировал.

– Ты устоял, – тон его стал заметно приветливее.

– Это было нелегко.

– Что ж. Заходи, разделим эрпек¹⁹, – Судур отвернулся и сделал приглашающий жест. Его жена взяла сыновей за руки и скрылась в юрте.

Танн дождался, когда Судур пройдет следом за супругой, и прерывисто вздохнул. Нога начинала пульсировать болью, но это можно перетерпеть. Он победил. Кочевые джинны оказали ему доверие, пригласив разделить хлеб у своего очага. Если он всё сделает правильно, то сможет получить кров и еду среди артистов… на какое-то время.

Перед глазами вспыхнуло воспоминание: запекшаяся кровь на полу, боль в затылке. И бешеное биение сердца, отдающееся в ушах стуком ритуального бубна.

Он же не способен навредить им, верно?

Танн вошёл под сень юрты. Внутри было просторно и тепло. Женщина суетилась у очага и раскатывала поднявшееся тесто в лепёшки. Дети вертелись рядом, уже вымазанные вареньем для начинки. На плоской сковороде шипел жир. Мужчины сели на плотную циновку подальше от очага и заговорили.

– Откуда ты? – спросил Судур, дождавшись первой румяной лепёшки.

Танн осторожно взял свою долю, вдохнул аромат ячменного хлеба и брусники. В животе постыдно заурчало: в последний раз он ел вчера утром. Попробовав кусочек, он чуть не застонал от блаженства.

– Я из Шу-Уна, – немного правды ему вряд ли навредит.

– Где учил ремесло?

– Жрец один взял под крыло, – Танн подвинул к себе плошку со сметаной и макнул туда кусочек эрпека. – Он же обучил грамоте.

– А я с матушкой всё время проводил. Она тоже знала, как управлять стихией земли. Эх, – Судур потянулся к гостю и хлопнул того по плечу испачканной в жиру рукой. У Танна дёрнулось веко, но он сумел припрятать раздражение за широкой ухмылкой. – Повезло тебе с даром. Говорят, лёд – это благословение старшего из богов, Белого.

– Кто знает.

– И что ж ты, с таким-то даром, нигде не пригодился?

– Я был в дружине хана Шууде́ра. Перебежал дорогу его правой руке – там и настал конец моей доброй службе, – криомант развёл руками, изображая горькое сожаление. – Выгнали с позором.

– Что ж, нет худа без добра. Не выгнали бы, у нас не очутился. Сегодня ты показал себя… Как зовут, кстати?

– Меня зовут Танн.

– Славное имя! Моё ты уже знаешь. Итак, дружище, показал ты себя отменно. Работу дать не могу – уже разъяснил, почему. Но если хочешь стать частью нашего клана, кочевать от города к городу и выступать за звонкие монеты, то милости прошу. Нам нужны умелые руки и свежая кровь.

– Это большая честь, Судур, – Танн прижал ладонь к сердцу и поклонился, как того требовал обычай. – Неужели настал конец моим скитаниям!

– Да-да, – новый шлепок по плечу, новое пятно на рубахе. – Кочевая жизнь кажется трудной для «городских» вроде тебя, но ничего. Привыкнешь. Я подарю тебе юрту, небольшую, но со свежими шкурами. Остальные тоже поделятся тем, что в избытке.

– Какой вклад… что я должен буду делать, став одним из вас?

– Выступать, конечно же. Людям придётся по нраву потешное столкновение навроде того, что мы исполняли там, снаружи, – Судур взял очередную промасленную лепёшку и разломил её пополам. Один кусок протянул гостю, второй приготовился слопать сам. – Будешь выходить из толпы и нападать, то есть, изображать нападение. Покажешь пару-тройку ледяных фигур, пустишь им пыль в глаза, снежинки там, искры! А затем я собью тебя с ног. Как надоест это, придумаем что-то новое. Ну, что скажешь?

Танн надкусил эрпек. Этот вышел пересоленным.

– Хорошо. Я согласен.

– Вот и славно. Добро пожаловать в ал Бисти́нн! – кочевник встал и велел ему сделать то же самое, а затем заключил в объятия. Танн неумело ответил на простодушный жест Судура, мысленно попрощавшись с крестьянской рубахой. – Завтра ночью будем праздновать. А сегодня познакомим тебя с остальными.

Праздник в его честь? Да, точно, у кочевых джиннов так принято. Таким был обычай праотцов; его привезли с крайнего севера охотники, рыболовы и сыромятники. В клане ал Уол не чтили древние традиции, оставив их простодушным крестьянам. Даже в святилища члены его семьи ходили редко – считали, что самое откровенное общение с богами может происходить только в сердце джинна. Что ж, с завтрашнего вечера Танн будет учиться жить по-другому. Он навсегда оборвёт невидимые узы, связывающие его со всем, что считал родным и правильным. Он станет принадлежать другой семье.

Танн знал, что завтра артисты соберут в центре стоянки огромный костёр. Они нарядятся в лучшие одежды, украсят волосы лентами и поздними цветами и заколют молодого бычка для праздничной трапезы. Они будут петь и танцевать в честь появления нового члена клана, его символического рождения. Как забавно – сегодня они пели кай в честь упокоившихся.

– Моих родных представлю сейчас. Это, – кочевник указал на женщину, что готовила жирные, но безумно вкусные лепешки. – Моя драгоценная жена А́йна. Мелкие сорванцы, что постоянно гоняют птицу – сыновья Сар и Каа́н.

– Даю слово уважать твою супругу и защищать детей, как своих.

– Так уж заведено, – Судур закивал. – Остальных узнаешь позже, сейчас все разошлись по храмам. Тут остались лишь мы да старики.

– А вы почему не пошли в святилище?

– Сегодня моя очередь следить за порядком, – мужчина пожал плечами.

– Значит, я смогу обустроиться, никому не помешав?

– Первую ночь можешь провести у нас. Расстелю у очага, – Айна решилась вклиниться в мужскую беседу. Голос у джиннки был глубокий, приятный, как тёплый ветерок в последний день лета. Танн понял, что, подходя к юртам, слышал именно её пение.

Муж поддержал её, но Танн вежливо отказался, сославшись на нежелание смущать детей. Откровенно говоря, дети сами смущали Танна, он понятия не имел, как с ними общаться, а ещё он истово желал уединения. В животе мурлыкало предвкушение первой с момента бегства из Шу-Уна сытой ночи. Он рассчитывал на то, что наконец сможет забыться и уснуть – тело было на пределе, и одним Сильным ведомо, как он ещё не свалился в горячке от перенапряжения или простуды. Возможно, суеверия его народа были правдивы: мол, магия льда хранит хозяина от болезней.

Судур помог Танну установить на окраине лагеря сетчатый деревянный каркас. Вместе они покрыли его войлоком и плотной просаленной тканью, и перевязали крепления бело-синими плетеными шнурами, призывающими под крышу покровительство Порядка. Айна, выкопав небольшое углубление в центре юрты, выложила его принесёнными из ручья камнями и, как только гость принёс хвороста для растопки, научила его разводить огонь. Первыми попытками высечь искру Танн сбил себе кожу с пальцев, чем заслужил насмешку от Судура, мол, его дети и то лучше справлялись с огнивом. Что поделаешь. Зато в их возрасте маг уже читал, бегло говорил на двух языках и заморозил свою первую лужицу.

– Циновки и покрывала я тебе одолжу на одну ночь, – предупредил Судур. – Вернешь утром. Да направят Сильные моих братьев и сестёр, и они одарят тебя всем, что нужно.

– Я даже не знаю, как отблагодарить тебя.

– Гостя привечай как брата, а брата – как себя самого. Так матушка учила.

Завтра они действительно станут в каком-то роде братьями. Какой позор – так бы сказали в клане ал Уол. Он представил себе всегда бесстрастное лицо матери, расколотое надвое гримасой презрения, и испытал прилив воистину детского стыда.

Дождавшись, пока супруги уйдут, джинн расположился на циновке и завернулся в пахнущее скотом одеяло. Огонёк трещал, пуская дым в потолочное отверстие, и согревал уставшие кости. Танн долго ворочался, слушая, как возвращаются члены клана, как они перебрасываются негромкими фразами, стучат кремнями, ставят на огонь котелки. Где-то в стороне заквохтали птицы – на ночь их, должно быть, загоняли куда-то в укромное место, чтобы защитить от хищников. Сон всё не шёл, как бы маг не призывал его, торгуясь, угрожая или умоляя. Когда над лагерем воцарилась тишина, Танн признал, что ему просто-напросто страшно снова увидеть шуунский кошмар.

Жрец-криомант, которому доверили воспитание маленького ал Уола, учил: страх победит лишь тот, кто идёт ему навстречу. Танн всегда думал, что усвоил этот урок, но теперь мог только посмеяться над собственной гордыней.