Читать книгу: «Цена равенства», страница 11

Глава 18

Около пяти в дверях заскрежетал ключ, и я пружинным чертом выскочил в прихожую, чтобы собственными глазами увидеть, какой ты заявишься. Я все еще надеялся на чудо, что ты поехала совсем не к любовнику, а провела день… у матери. Почему я сразу не догадался – к кому еще ты могла отправиться за утешением? Мне хватило одного мгновения, чтобы великодушно простить тебе все, что пережил и перестрадал сегодня – окей, солнышко, будем считать, что теперь мы квиты.

Но как только дверь открылась, и в нее нескладно, боком, просочилась ты, я сразу же, с первого взгляда, понял: было. Ты споткнулась о порог и замерла, привалившись к стене, будто ноги не держали. Что с тобой случилось? Передо мной стояла старуха со стертым неживым лицом: кожа без единой кровинки, закушенные синюшные губы, мутные глаза под набрякшими веками, обвисшие пряди сырых волос. Неужели это ты? Нет, я узнавал и лицо, и знакомый силуэт, и одежду, но это была лишь оболочка, которая заключала в себе то-то страшное – черное, сожженное дотла.

Ты дрожала то ли от холода (пальто было мокрым), то ли от ужаса и прятала взгляд. Да уж, победительницей ты отнюдь не выглядела! Но даже мой тупой нос учуял едкий запах чужой спермы. Шлюха, как ты могла! Мгновенная вспышка гнева заглушила и удивление, и жалость. Убить тебя мало, сука! Теперь понятно, как совершаются бытовые преступления: чуть силу не рассчитаешь и все – труп. На всякий случай я спрятал руки за спину – от соблазна.

Как обычно из детской вылетела Катя и затараторила:

– Мам, мамочка, а папа меня фоткал в музее… в музее врак. А потом мы ели мороженое. И еще…

Я перехватил дочку и оттащил от тебя – не должна оттраханная черт знает кем шлюха прикасаться к моей чистой девочке. Но ты и сама отстранилась и еле слышно прошелестела:

– Подожди, Катя, давай ты мне все потом расскажешь. А пока иди, поиграй еще немножко.

Радость на лице Катёнка сменилась разочарованием:

– Ну, ма-а-ам… Я целый день тебя ждала!

– Иди, инфанта, иди, – я подтолкнул дочку к двери – предстоявший разговор не годился для ее нежных ушей.

Катя резко обернулась к тебе и зло сверкнула глазенками, в которых уже набухали слезы.

– Ты меня разлюбила! Я тебе больше не нужна! Никому не нужна!

Ты сделала нерешительное движение, словно хотела обнять дочь, но так и не довела жест до конца – бессильно уронила руку.

Я подхватил Катёнка и крепко прижал к груди.

– Что за ерунду ты говоришь? Мама тебя очень любит. Просто, видишь, она пришла с работы, устала, ей нужно отдохнуть. – Еще бы не устала – целый день трахалась! – Ты же добрая девочка, не будешь беспокоить маму, правда? Пойди, нарисуй, что тебе запомнилось из музея иллюзий, а потом покажешь маме.

Дочка примирительно шмыгнула носом и неохотно согласилась:

– Ладно. Я нарисую акулу, как она меня чуть не съела.

И мы остались наедине. Ты так и стояла у двери, не раздеваясь, в сыром пальто с каплями влаги на воротнике и рукавах, с поникшими плечами и опущенным лицом – просительница, знающая заранее, что ей откажут. Было в тебе что-то жалкое, униженное, даже раздавленное, и я не смог подавить в себе гаденькое мстительное удовлетворение.

– Ну, – зло начал я, – вот ты и добилась своего долбаного равенства. Теперь довольна?

Ты отрицательно замотала головой; из-под ресниц выкатилась слеза, побежала вниз по щеке и, когда достигла края губ, ты слизнула каплю быстрым движением языка. Я подавил в себе естественное шевеление жалости: ведь ты меня не пожалела.

– А что так? Сперматозавр не оправдал ожиданий? Какая неприятность! Надеюсь, от меня ты не ждешь сочувствия?

Ты все ниже опускала голову, а я все больше распалялся сознанием собственной моральной правоты и твоей безусловной виноватости. Мне хотелось язвить тебя, мучить, оскорблять, преследовать и снова мучить. Но ты не отвечала, не защищалась – ты принимала мою грубость со смирением готовой к расправе жертвы; твоя безвольная покорность лишала меня повода разъяриться окончательно – так, чтобы выйти из себя и до конца выплеснуть отравлявший меня яд.

– Что ж, теперь мы разведемся, как равные, – нанес я новый удар.

Ты вздрогнула, лицо посерело и исказилось страхом – признаюсь, я почти наслаждался твоим ужасом. А чего ты ждала, солнышко? Что ты поблядствуешь на стороне и вернешься в семью как не в чем ни бывало? А я раскрою тебе объятия и скажу, что счастлив от того, какими мы теперь стали равными. К черту твое сраное равенство – не желаю быть рогоносцем!

– Только теперь уйти придется тебе, – продолжил я пытку. – Равные, так равные: в прошлый раз уходил я, теперь твоя очередь. Поживешь у любовника или где хочешь, а потом разменяем квартиру и разъедемся. Но Катёнок будет жить со мной – ей не нужна мать-шлюха.

Ты ошарашенно уставилась на меня и безмолвно зашевелила губами, как выброшенная на песок глупая рыба. Вдруг твои колени подломились, ты грузно сползла по стенке и осела на полу неопрятной сырой кучей. Теперь я возвышался над тобой – такой сломленной, измочаленной и такой безысходно несчастной. Казалось, я должен был чувствовать удовлетворение: я отомщен, ты наказана, справедливость восторжествовала, но не ощущал торжества – внутри уже росло и набирало силу непрошенное сострадание.

Внезапно ты ожила и по-собачьи, на четвереньках подползла к моей ноге; ты стала гладить носок тапка, обирать с него невидимые пылинки, ласкать, как если бы он, тапок, был твоим единственным заступником, и от него зависела вся твоя дальнейшая жизнь. Еще немного, и ты припала бы к нему губами. Сумасшедшая, ты не отдавала себе отчета в том, что творишь. Нет, этого я уже не мог вынести!

Я опустился рядом и за подбородок поднял твое лицо – бескровное, подурневшее, такое жалкое и все-таки родное. Твои зрачки испуганно метались в сырости глаз, и мне никак не удавалось поймать взгляд.

– Что случилось? Кто тебя обидел? Рассказывай!

Ты коротко всхлипнула, шмыгнула носом и рыдающим голосом выстонала:

– Андрей, не отнимай у меня детей. Пожалуйста! Они для меня – все. Пожалуйста! Пусть я дрянная, пусть – шлюха, но я – мать. Хочешь, избей меня, я слова не скажу. Только не отнимай у меня детей. Без них я умру. Я покончу с собой.

Не отнимай детей… Мелочное стыдное эго успело шепнуть на ухо: «а как ты обошлась со мной?». Но через мгновение я испугался: ведь с тебя станется, Танька, психанешь и выполнишь угрозу – вскроешь себе вены или что-нибудь в этом роде. И как мне потом жить с трупом жены на совести – она у меня и так просела под тяжестью многих вин.

И еще я понял, что не настолько жесток, чтобы разлучить тебя с детьми: ты любишь их, они любят тебя; дети – твоя плоть, ты родила их, выкормила, вырастила, как умела – и неплохо ведь получилось, жаловаться не на что. Черт, разве я, с моей вечной занятостью, смогу уделять им столько внимания, сколько даешь им ты? Что я буду делать с маленькой девочкой, учить которую быть женщиной должна мать? Отдам на воспитание равнодушной няньке, понаехавшей из недалекого зарубежья? Нет, так неправильно! Я не должен отнимать у дочери самого родного ей человека. Лучше уж самому уйти, если мы больше не сможем жить вместе. Если… Неужели вот так бесславно завершится наша долгая переменно-счастливая совместная жизнь?

Я вгляделся в твое лицо и вдруг через наслоения лет увидел хрупкую девочку двадцатилетней давности, в которую влюбился с первого взгляда в далеком девяносто шестом. Это случилось на Рождественской вечеринке у Акимыча; я пришел один, так как недавно разругался с очередной сменной Леной-Людой-Ларисой, и активно шарил глазами по сторонам в поисках новой подружки. А тебя привела Акимычева подружка. Помнишь?

Нас познакомили, ты протянула тонкую, как прутик, ручку и представилась: «Таня». Я сразу же решил, что ты будешь моей девушкой: минимум, на этот вечер, а дальше – как фишка ляжет. И напрягся, чтобы склеить тебя: к двадцати четырем годам у меня, великовозрастного оболтуса, уже накопился целый арсенал отработанных приемчиков. С тобой я решил попробовать коронный трюк, «кунику» – эскимосский поцелуй. Я проделывал эту кунику много раз: сначала полагалось рассказать байку, что на сильном морозе губы примерзают, потом объяснить технику, потереться с девчонкой носами и, пока та не опомнилась, быстро завладеть ее ртом. Я наклонился к твоему лицу, потыкался во вздернутый коротышку-нос, мокрый, в умилительных водинках пота, и внезапно понял, что теряю контроль – присосался к твоим губам и распробовал на них вкус счастья. Ты не ответила, но губы дрогнули, словно давая обещание на будущее.

Потом начались танцы, я даже мелодию помню: голос высокого напряжения выводил: «Here I am. Will you send me an angel?». Уверен, что слова песни были услышаны там наверху, в небесном ведомстве: я получил своего ангела. Ты казалась эфирно-бестелесной – руки могли бы трижды обернуться вокруг твоей талии; я плотно притиснул тебя к груди, зарылся носом в гущу легких шелестящих волос и длинными затяжками стал вдыхать головокружительно-сладкий запах твоего девичества.

На следующий медляк Борька Анисимов попытался выдернуть тебя из моих объятий, но я злобно цыкнул на него: «Отвали, Аниськин, занято!». И внезапно понял, что не хочу отпускать тебя – никогда. Ты выглядела марионеткой, что висит на тонких ниточках, тянувшихся прямо в небо, и казалось, если я выпущу тебя, нити оборвутся, ты рухнешь на землю и рассыплешься малой горсткой щепочек и тряпочек. Я должен был страховать тебя от случайного обрыва.

Мы начали встречаться. Весь январь я ходил с губами в корках от бесконечных неутоляющих поцелуев на морозе – словно в насмешку над глуповатой хитростью куники. А в феврале ты отдалась мне – честно и щедро, безо всяких условий, обещаний и гарантий; наш союз скрепили три капельки девственной крови на застиранной гостиничной простыне.

Как же мы были счастливы тогда! Я дорожил каждой минутой, проведенной вместе с тобой, пусть даже безгрешно. Помнишь, утром, до работы, я мчался на другой конец города, чтобы встретить тебя у подъезда, довести до метро, проехать вместе несколько станций и на ненавистной разлучной пересадке распрощаться до вечера или до следующего дня. А эти изматывающие ночные разговоры, когда оплавленная жаром страсти телефонная трубка принимала на себя не ей предназначенные ласки! Ведь это было, было! Только забылось за давностью лет.

И вот теперь я смотрел на тебя, рассыпавшуюся передо мною жалкой кучкой тряпочек и щепочек; нить оборвалась – я не удержал тебя, прости! Не смог, не оправдал…

Ты молча истекала слезами, вымывавшими напрочь остатки самоуважения. Никогда не мог спокойно переносить эти тихие слезы; черт, лучше б ты кричала, ругалась, обвиняла меня во всех смертных грехах, называла бы ублюдком и предателем – было бы легче.

Я вдруг ощутил твое отчаяние, как свое собственное – всей кожей, плотью, кишками. Я провел в аду всего один день, но этого оказалось достаточно, чтобы прочувствовать, как жилось тебе в последние два месяца. Бедная моя! Прости, что я, толстокожий ублюдок, не услышал, когда ты кричала мне о своей боли, прости, что позволил принести себя в жертву. Боже мой, что же я с тобой сделал? Как ни горько осознавать, но ты оказалась права, солнышко: мы стали равны, хотя бы в понимании фатальной хрупкости счастья.

Есть на свете всем известные расхожие мудрости, которые умному человеку и повторять-то стыдно. Но однажды наступает момент, когда ты сам, в стомиллионный раз от сотворения мира, на собственной шкуре убеждаешься в их истинности. И я, как долбанный резонер в старинной нравоучительной драме, готов поднять вверх указательный палец и изречь: цени то, что имеешь. Точка.

Я не знаю, как назвать мое чувство к тебе «двадцать лет спустя»; слово «любовь» для него слишком молодое и беспокойное. Но я знаю, что не смогу жить ни с какой другой женщиной – попробовал, не получилось. Да я и не хочу! Ты – главный человек в моей жизни, не идеальная, а такая, какая есть: импульсивная, беспомощная, иногда раздражающая, не слишком умная, но моя, вся, от головы до ног. Я привык просыпаться рядом с тобой, желать тебе доброго утра, вместе завтракать, выслушивать упреки, что опять оставил тарелку на столе…

А еще я не могу обойтись без наших детей. Без моей маленькой инфанты: сейчас она дорисует страшную акулу и прибежит сюда показывать. И без взрослого сына, которому тоже очень нужно, чтобы мама и папа были вместе.

А ты все плакала и плакала. Я потянулся к тебе, чтобы обнять, утешить, но ты судорожно оттолкнула мои руки.

– Не надо! Не трогай меня. Я грязная, я испачкалась.

Я достал из кармана носовой платок: промокнул прозрачную слезку и, как ребенку, высморкал нос. А потом расстегнул пальто и стал вытягивать бессильные, разболтавшиеся в локтях руки, из рукавов – ты путалась, и, кажется, не понимала, чего я добиваюсь. В конце концов я выпростал тебя, и мокрая пустая одежка осталась лежать на полу сброшенной лягушачьей кожей. А я сам, напрягая отвыкшие от физического труда звенящие мышцы, тяжело поднял на руки тебя, мою погрузневшую девочку, мою пожизненную ношу, которая не должна тянуть, но тянула, и понес по коридору в ванную:

– Пойдём, солнышко, я вымою тебя. Вымою всю-всю, от макушки до пяток. И ты снова будешь чистой!