Читать книгу: «Девять писем об отце», страница 2

На другой день мать съездила в пионерский лагерь и объяснилась с начальством. Она сказала, что ее сын заболел, и не сможет вернуться до конца смены. Ей выдали скудные Исины пожитки и вычеркнули беглеца из списков лагерных постояльцев. На этом история с пионерским лагерем закончилась, но начался новый этап жизни с осознанием и переосознанием самого себя и окружающего мира.

Утром следующего дня, с еще не зажившими ссадинами и сердцем, бьющимся под придавившим его тяжелым камнем, Ися помчался искать Володьку. Только Володька мог помочь ему скинуть этот камень. Он нашел друга на крыше дома, запускающим воздушного змея. Ися задрал голову кверху и зажмурился – солнце слепило глаза и не давало разглядеть Володину фигуру и его нового змея, то и дело пересекавшего солнечный круг.

– Вова, спускайся, – закричал он.

– Ись, ты что ли? – удивился Володька.

– Я, кто ж еще?

– Здорово! Но ты ведь в лагере.

– Если бы я был в лагере, то не стоял бы здесь, – справедливо парировал Исай.

– Ладно, спускаюсь. Хотя нет – давай лучше ты на крышу полезай. Видел, у меня новый змей?

– Видел. А дверь-то открыта?

– Должна быть открыта.

Дверь, действительно, оказалась не заперта, и Исай, пробежав привычным маршрутом через сени и общую комнату, забрался на крышу дома Соловьевых.

Володька распутывал змея, который только что упал, замотавшись в собственный хвост:

– Видишь, я ему слишком длинный хвост приделал, поэтому, когда ветер меняется, его разворачивает, и хвост наматывается на веревку. А чего ты не в лагере?

– Володя, – как-то очень по-взрослому обратился к своему другу Исай. – Мне надо с тобой поговорить.

– Так мы и разговариваем вроде, – ответил несколько озадаченный Володя.

– Нет, не о змее, – сказал Исай и смутился. Преодолев смущение, он спросил:

– Вов, а мы с тобой очень разные? Как ты думаешь?

– Да нет, – удивился вопросу Володя. – Мне кажется, мы с тобой как братья-близнецы.

– Правда? – обрадовался Исай.

– Ну да, а как еще? – Володя хмурился, ему не нравился слишком серьезный тон и странная тема разговора. – Ты же любишь воздушных змеев и лапту? – нашелся он.

– Люблю.

– А гильзы и ножички?

– Да, очень.

– Ну вот, значит мы одинаковые. А почему ты вообще спросил?

– Я испугался, что вернусь из лагеря, а ты уже со мной не дружишь, а дружишь больше с Димкой или с Колей, или еще с этим… с Шариком.

– Да ты что, Иська? С ума что ли спятил? Чепуха какая! Ты всегда был и останешься моим лучшим другом. А Шарика вообще давно пора поколотить! Обнаглел совсем – лезет и лезет. А знаешь, Ися, друзья – это как братья, даже еще больше. Я читал, что когда настоящие друзья смешивают свою кровь, то они делаются братьями по крови, то есть роднее родных, и тогда для них дружба делается важнее жизни.

– Володька, я хочу быть твоим братом, – решительно заявил Исай.

– Мировая идея! Давай. Знаешь, как это делается?

– Нет. Как?

Володя подошел к Исе совсем близко и что-то прошептал ему в самое ухо. Это был очень большой и страшный секрет.

Ися в ответ утвердительно кивнул и торжественно произнес:

– Я согласен!

Володя сбегал вниз на кухню и принес самый большой нож. Мальчики по очереди, зажмурившись, порезали себе основание большого пальца. Выступила алая кровь. Содрогаясь от торжественности и, если можно так сказать, первобытной религиозности момента, они соединили раны. Им показалось, что их кровь переливается в жилы друг друга. Это было ни с чем не сравнимое, захватывающее дух ощущение единства, настоящее торжество дружбы и братства.

Отныне это стало их тайной – клятва на крови, выше которой ничего нет и быть не может. Еще много дней подряд, перед тем как уснуть, Исай думал о том, что у него появился брат. От этих мыслей приятно щекотало под ложечкой. Стал ли теперь он таким же, как Володька? Или Володька стал таким же, как он? Ответ на этот вопрос пришел не сразу. Прежде должны были пройти годы.

…

Они учились, кажется, в шестом классе, когда «плохиш» Шарик (такова была кличка от фамилии Шариков) особенно сильно за что-то невзлюбил Исая. Он так и норовил подкараулить его после уроков по пути домой. Пару раз Исаю удалось от него сбежать, но в один прекрасный день Шарик в сопровождении команды шпаны загнал его в подворотню между стеной старого дома и сараем. Исе порядочно досталось, но хуже всего была не сама физическая расправа, а то унижение, которое он испытал, узнав о причинах необъяснимой Шариковой ненависти к нему. Слово «жид» вновь всплыло из полузабытого прошлого и начало разъедать мозг и душу Исая, а широкая физиономия Шарика удивительным образом напомнила ему рябое лицо вожатого из пионерлагеря.

Чтобы не дублировать старую историю во всех деталях, Исай решил не рассказывать матери правды о том, что произошло, а лишь сказал, что ему во время игры попали по лицу футбольным мячом. Однако Володе на следующее утро он поведал о случившемся, а заодно изложил и свои соображения по этому поводу. Володя был ростом пониже Исая, но отличался весьма крепким телосложением. Он слушал друга, а у самого нервно играли желваки на скулах и подрагивали мышцы рук и ног, готовые незамедлительно ринуться в бой за правду и справедливость.

– Знаешь что, Ися, – сказал Володя, – мне наплевать, еврей ты или нет. Главное, ты – мой кровный брат. Остальное не имеет никакого значения. Если ты еврей, значит, и я еврей, и если тебя обидели, значит, и меня обидели. А Шарик будет иметь дело со мной, и очень скоро пожалеет о том, что сделал.

На следующий день после уроков Шарика, действительно, поколотили под предводительством Володи и Владика. Но было бы наивным ожидать, что это послужит ему уроком. Теперь Шарик еще больше возненавидел Исая. Помимо национальности, Шарик ставил в вину Исаю и то, что он был отличником, и его умение играть на гитаре. Нет-нет да и приближался он к нему на перемене, зловещим шепотом угрожая расправой после уроков. Все уже знали об их сложных отношениях, и несколько ребят – сторонников Исая – ежедневно провожали его из школы домой.

Может быть, потому, что Исай был единственным евреем в классе, а сам класс – весьма интернациональным (учились в нем и азербайджанец, и украинец, и поляк, и татарин), может быть, потому что от рождения он обладал дружелюбным и открытым нравом и просто не умел ненавидеть и помнить зло, а может и потому, что его кровным братом был русский парень, ему совсем не хотелось противопоставлять себя остальным. Более того, ему претило думать о том, что он может быть чем-то лучше или хуже других только по факту своего рождения. Таким образом, к концу школы он окончательно выработал свое отношение к еврейской теме: он просто отвергал для себя ее существование.

Прошли с тех пор многие годы. Уже все они, послевоенные школьники, стали взрослыми и, можно сказать, зрелыми людьми. Волны эмиграции одна за другой захлестывали страну: кто-то из их окружения уже успел покинуть Родину и писал оттуда письма, как там хорошо, кто-то самозабвенно готовился к отъезду, кто-то рвал на себе волосы, не умея «порвать мучительной связи», а кто-то пускал пену в эпилептически-патриотических припадках, и только Исай оставался холоден – и к разговорам об отъезде, и к стремлению оказаться «среди своих» на Земле Обетованной.

Обострение «еврейской» темы в стране в семидесятых, восьмидесятых и затем девяностых годах парадоксальным образом лишь укрепляло Исая в его активно-нейтральной позиции, и чем больше накалялась атмосфера вокруг этой темы, тем более подчеркнуто пренебрежительно, и даже иронично, относился к ней он.

…

Компьютер был включен, и из колонок неслась полухулиганская песня, исполняемая под небрежно настроенную гитару. Запись явно была старая, характерным шипением она выдавала свое кассетное происхождение и многократную историю перезаписей. Александр сидел напротив веб-камеры и смотрел на экран компьютера, где эту песню задумчиво слушал его виртуальный собеседник – пожилой человек с внимательным и немного грустным взглядом.

 
Жиды пархатые порхают по планете,
И никому они покоя не дают.
На Брайтон-бич теперь носы собрались эти,
И мало ж им, так они песенки поют!
 
 
А дядя Хаим никуда не уехает.
Придет с работы – ни диване полежит.
Давно не мучает его тоска глухая,
И сам забыл уже – он жид или не жид?
 
 
Поет там Токарев про «губоньки» Успенской,
И про корнетов стонет Мишенька Гулько,
А диссиденты – кто в Херсоне, кто в Смоленске —
Кричат от горя, что Нью-Йорк так далеко.
 
 
А дядя Хаим никуда не уехает,
И дочку Хаю убеждает горячо:
«Чтоб я так жил! Ты пожалеешь, дорогая!
Здесь Розенбаум есть, зачем тебе еще?»
 
 
Поет мишпуха там одесские куплеты
И под гармонь, и под кастрюли, и под что?
Еще не поздно – пришивайте эполеты,
Еще не рано – на сибирское пальто.
 
 
А дядя Хаим никуда не уехает,
И внучку Раю не пускает в самолет:
«В такую глушь! Зачем ты едешь, дорогая?
Тебя твой Ваня и в Рязани отдерет».
 
 
Они не гранды, дорогие эмигранты,
Бардак такой же, как у нас, на ихней стрит.
Пообрезала им Америка таланты,
Как один ребе из Калуги говорит.
 
 
Вот дядя Хаим – никуда не уехает.
Придет из бани – поиграет в домино.
И никогда он власть советскую не хает.
С ним вся страна и пол-Одессы заодно.
 

Неожиданно значок Скайпа погас: видимо, случился перебой то ли у австралийского, то ли у зеленогорского интернет-провайдера. Как только связь восстановилась, Александр вновь увидел лицо Николая Максимовича. Тот очень внимательно глядел куда-то ниже камеры, видимо, в экран монитора, где высвечивалось лицо его собеседника.

– Ну слава Богу, – вздохнул Николай Максимович, – я снова тебя вижу.

– А слышите хорошо? – спросил Александр.

– Да, отлично.

– Удалось песню дослушать или прервалось?

– Удалось, удалось. Но я ведь знаю ее: в нашу последнюю встречу в девяностом году, в Калуге, Исай ее пел. Тогда еще приехал Булат Окуджава и некоторые наши одноклассники. Мы, помнится, собирались у кого-то дома, уже после того, как отметили юбилей школы.

– Да-да. В рукописи есть про это. Удалось вам ее почитать?

– Разумеется, я последние две ночи только этим и занимался. Потрясающе! Саша, расскажи, пожалуйста, откуда ты ее взял – этакое чудо?

– Сейчас расскажу, но до этого я у вас хотел спросить, что вы про нее знаете.

– Я-то? А откуда мне знать? Я уже десять лет тут безвылазно. Мы в Австралию когда уехали, Иси уже не было. В тот последний Новый год мы как раз друг друга поздравили, и потом, как гром среди ясного неба, этот звонок от Тамары… Да, рукопись, – вдруг спохватился Николай Максимович, – про рукопись мне никто не говорил раньше. Исай тоже не упоминал ничего. Мы, правда, не очень много и общались с ним. А жаль. Он такой удивительный был человек, сразу к себе располагал. Знаешь, в школе Ися выделялся: высокий, стройный, густые волнистые волосы, темные умные глазища в пол-лица, всегда приветливая улыбка. А по тому, как он правильно и выразительно говорил, сразу было понятно, как он развит и начитан.

– А то, что в рукописи написано, совпадает с вашими воспоминаниями?

– Ты знаешь, в общем-то, да, совпадает, хотя многого я не знал. Про их дружбу с Володей Соловьевым знали, допустим, все, но никто не говорил о том, что они были названными братьями. Про Шарика, конечно же, помню. Я сам участвовал в облаве на него, а потом мы часто Иську до дома провожали.

Александр не выдержал и задал мучивший его вопрос напрямик:

– Николай Максимович, а кто, как вы думаете, мог эту рукопись написать?

– Ты меня об этом спрашиваешь? – удивился далекий собеседник. – Я-то надеялся, что как раз ты мне сейчас расскажешь об авторе и вообще всю эту историю.

Александр поборол разочарование и поведал о том, каким образом он ежегодно получает главы рукописи по почте от неизвестного отправителя. Николай Максимович был крайне удивлен:

– Какая странная, интригующая история. Кто бы это мог писать и отправлять? Может, Володя?

– Я с ним виделся. Он говорит, что это не он, – ответил Саша.

– Тогда, может, Влад Гавриловский? Или кто-то из однокурсников – «гномов»… Я как раз до «гномов» дочитал. Хотя… Гавриловский всегда был склонен к точным наукам, не было у него особенного литературного дара, а однокурсники мало что знали о Калуге, да и о последующей жизни Исая. А может, жена – твоя мама? Ты не спрашивал у нее? Что она говорит?

– Мамы уже нет… давно, – сдержано ответил Александр. – Так что вряд ли это она.

– Да ты что? Как же так? Хотя… У них была такая любовь, что она, конечно, не могла жить без Исая. Жаль, очень жаль… Да… и ничего уже не спросишь. Может, она бы хоть распознала, чей это литературный стиль.

– Мама никогда не говорила, что существует какая-то рукопись. Она рассказывала, что отец вел дневник, но сам я никогда его не видел. Я потом просмотрел его бумаги, но нашел только записную книжку с вырванными страницами, папку со стихами и несколько кассет с песнями. Кстати, благодаря записной книжке я и разыскал вас, дядю Володю и остальных.

– Ты молодец. Исай был удивительный человек, и очень хорошо, что ты хранишь о нем память. Нас, стариков, скоро не станет, а через тебя память будет жить долго.

– На самом деле, мы храним разную память. Для вас он был сверстник, одноклассник, друг, а для меня – отец. Но мне не дает покоя то, что кто-то знал его лучше остальных, и сохранил память и об Исае-школьнике, и об Исае-студенте, и об Исае-учителе, и о мечтателе, поэте, и об Исае-шутнике, и о философе. Я с нетерпением жду последние главы, чтобы узнать, кем еще, может быть, был мой отец.

– А ты не исключаешь, что в последних главах ты получишь и отгадку авторства?

– Не исключаю, но не хочу обольщаться. Очень уж терпеливый и последовательный мой корреспондент. За несколько лет ни разу не отступил от заданного плана.

– Значит, это точно не женщина, – засмеялся Николай Максимович. – Женщины не способны хранить тайны так долго.

Александр улыбнулся:

– Интересное наблюдение. Надо будет над этим поразмыслить. Кстати, о женщинах – а вы не были знакомы с Людмилой – первой женой отца?

– Кажется, разок мы встречались. Но я ее плохо знал. По поводу нее лучше расспросить однокурсников. С Тамарой мы тоже виделись всего один или два раза. Зато помню Валю. Ты, наверное, знаешь, о ком я говорю – в рукописи есть про нее.

– Как же, «девочка Валя с огненно-рыжими волосами» – первая папина любовь. Очень интересно, и что вы о ней знаете?

– На самом деле совсем не много. Они встречались в девятом классе. Иська очень тщательно ее ото всех скрывал. Сам понимаешь, юность – пора особенно сильной ревности. Ревнуешь даже к неодушевленным предметам. Хотя в случае с Валей ревность была более чем оправдана, скрыть ее от чужих глаз было трудно. Настоящая красавица, каких мало, яркая, развитая не по годам, и к тому же, она была на год нас старше. Естественно, половина пацанов из нашей школы были в нее влюблены. Ты же помнишь, что в наше время обучение было раздельным, так что девочки учились в другой школе. Мы, пацаны, бегали туда после уроков. Именно на задворках женской школы происходили самые страшные разборки между шпаной. В дело шли и кастеты, и все, что угодно. И, кстати сказать, Валя частенько бывала причиной таких побоищ. Ися же старался держаться от всего этого подальше. Он тогда занимался гитарой во Дворце пионеров, и сразу после уроков, когда мы отправлялись «прогуляться» к женской школе, он бежал на занятия. А что он делал вечерами – этого я точно не знаю. Наверное, это время он как раз и посвящал Вале.

– Да, я видел ее фотографию – удивительно красивое лицо. Послушайте, а вы не знаете, где Валентина теперь? Как сложилась ее судьба?

– Этого я не знаю. Знаю только, что они прекратили общение в пятьдесят третьем году, когда она закончила школу, а Исаю еще оставалось учиться год. Она в то лето уехала из Калуги в Москву поступать. Через год и Исай уехал в Ленинград. И тут она вдруг возвращается обратно в Калугу – то ли не поступила, то ли не прижилась. А может, и то, и другое. Опять же, говорили, что она с какими-то блатными связалась в Москве, и вынуждена была чуть ли не бежать оттуда. Тогда, если ты знаешь, объявили амнистию, и из лагерей повыпускали всех, кого не попадя, кроме политических, разумеется. Кто его знает, что с ней случилось в Москве, но она вернулась и прямиком отправилась к Исаю, а его уже нет. Тогда она поехала в Ленинград. Наверное, хотела его найти, хотя, кто ее знает. А потом что с ней было, я уж не в курсе. Мы ведь тогда после школы все разъехались кто куда, у всех новая жизнь началась, и девчонки, с которыми мы росли, нас уже не так сильно интересовали. Я и не спрашивал Исю про нее. Как-то не до того было – встречи были редкими, не успевали наговориться. Да и сам понимаешь, без выпивки не обходилось, а когда выпьешь, так уж тем более не до старых воспоминаний. Молодые же все были, задору было много. Хотелось бежать вперед, а не оглядываться назад. Вот так вот…

– Да, я прекрасно вас понимаю. Хорошо вы сказали – не до воспоминаний. А вы не помните, Валина фамилия случайно не … – и Александр назвал фамилию из отцовской записной книжки.

– Кажется, да, – оживился Николай Максимович. – Да, все верно. А как ты узнал?

– Я ее питерский адрес у отца в записной книжке видел. Только не был уверен, точно ли это она. Теперь вот буду знать.

– Так ты, наверное, можешь съездить по этому адресу? Ты не думал об этом?

– Да, но пока я не был уверен, что это та самая Валентина, как-то было непонятно, зачем и к кому я поеду. А теперь другое дело. Запись, правда, конца пятидесятых, так что слишком много лет прошло. Может, и зря время потеряю.

– Ничего не зря. Отрицательный результат – тоже результат, – подбодрил Александра Николай Максимович.

– Ну все. Записываю себе на вторник – съездить на Ваську, – говорил Александр, набирая что-то на клавиатуре своего компьютера.

– Как ты сказал? На Ваську? – удивился Николай Максимович.

– Ну да, – рассмеялся Александр, – на Васильевский остров. Это наш питерский сленг такой. Там она жила. Или живет, – поправил он сам себя.

2. «А вдруг сирень цветет – не только в мае?»

Валя. Это имя пролегло границей между детством и тем, что было после. Оно отделило детство от всей последующей жизни, навсегда превратив его в прошлое.

Когда они познакомились, а точнее, когда он впервые увидел ее, ему было четырнадцать, ей – пятнадцать. Надо полагать, что она отсчитывала срок их знакомства от какой-нибудь более поздней даты: тихий большеглазый мальчик на год младше нее не смог бы оставить след в ее памяти. Зато в его память первая их встреча врезалась так глубоко, что потом ни годы, ни другие увлечения не смогли ее стереть.

Это было дуновение ветра, стремительное движение, навсегда застывшее в фотографической судороге памяти. И много лет спустя, закрыв глаза, он мог наблюдать, как длинноногая девочка с развевающимися огненными волосами сбегает вниз по высокой лестнице на фоне ослепительно-белой стены, освещенной солнцем.

Стена эта, без сомнения, принадлежала Калужскому Дворцу пионеров, где Исай занимался гитарой, а Валя пела в хоре.

Не обратить на Валю внимание было невозможно: слишком яркой была ее внешность и слишком независимо она держалась в любой компании. Девочки инстинктивно тянулись к ней и подражали как могли. Мальчики же, из тех, что постарше да посмелей, боролись за ее внимание. За право проводить ее до дома шло нешуточное соперничество. Валя позволяла себя провожать и нести свою сумку, но по дороге часто подтрунивала над ухажером. Этот особый тон распространялся на всех мальчишек без исключения, и многие уже испытали его на себе. Какое-то время они ходили насупленные, глядя исподлобья, как кто-то другой несет Валину сумку. Но количество желающих от этого не убывало. На этой почве случались и ссоры, и драки.

Исай все это наблюдал на протяжение учебного года, удивляясь поведению мальчишек и девчонок-подражательниц. Он, похоже, был одним из немногих, на кого Валины чары не действовали чересчур губительно.

Как-то раз, уже в последних числах мая, он сидел в классе и старательно повторял особенно сложный музыкальный пассаж. Поначалу гитара не хотела подчиняться ему, но вдруг он почувствовал, как пальцы сами собой встают на нужные лады, и мелодия не просто получается, а получается очень даже недурно. Это вдохновило мальчика, и он стал снова и снова проигрывать наиболее сложные места. Он и сам не заметил, как мелодия, изложенная в нотах, осталась позади, и он уже играл что-то свое, только что сочиненное. Щеки его пылали, и в голове стучал пульс, отбивая ритм четыре четверти – в такт с музыкой, которую он играл.

И вдруг он затылком почувствовал, что за его спиной что-то происходит: то ли воздух у его головы сгустился, то ли он услышал звук приоткрываемой двери, или же громче зазвучали голоса в коридоре. Так или иначе, он обернулся и увидел, что через приоткрытую дверь на него смотрит Валя. Она поймала его взгляд и улыбнулась, но тут же нарочито захохотала над чем-то, сказанным подругой.

Сердце Исая продолжало колотиться – и от музыки, которую он только что играл, и от ее внимания. Позже он так и не смог воспроизвести эту мелодию, однако, стоило ему лишь представить Валины взгляд и улыбку, как испытанное в тот момент возбуждение вновь возвращалось, заливая краской лицо и заставляя сердце биться в ускоренном темпе.

Этот особый темп и впоследствии вызывал в нем всплеск музыкальных эмоций; в такие минуты оставалось только брать гитару и воспроизводить звучавшую в сердце музыку.

…

К маю солнце раскочегарилось и начало согревать воздух и землю. Яркие лучи с самого утра ползли по классу и к обеду добирались до классной доски. Близость лета терзала душу. Солнце звало за собой, не давая сосредоточиться на написании последней в этом году контрольной. Вообще, сидение за партой оправдывалось лишь тем, что это было в последний раз перед долгими летними каникулами.

На перемене Володя спросил Исая, что с ним случилось, и в каких облаках он витает.

– Знаешь, Вовка, мне кажется, я могу сочинять музыку.

– Здорово! Помнишь, мы хотели с тобой ансамбль создать, ну, или дуэт. Может, пришло время?

– Было бы хорошо, – задумчиво ответил Исай. Он вдруг представил себе, как они с Володей будут выступать на каком-нибудь концерте во Дворце пионеров или, еще лучше, в городском парке, а среди зрителей непременно будет Валя.

– Все равно не понимаю, чего ты такой кислый? – не унимался Володя, видя замедленную реакцию друга.

– Да нет, я не кислый. Просто задумался. И вообще, не знаю… что-то мне неохота уходить на каникулы.

– Да ты что? Спятил, что ли? – удивился Володя. – Что может быть лучше каникул?!

Исаю пришлось согласиться, что каникулы – это здорово, но все-таки он будет скучать по урокам музыки. Он не был пока готов раскрыть другу истинные причины своей задумчивости. Да и причина, на самом-то деле, была одна – в течение трех месяцев он не увидит Валю.

– Зачем тебе этот кружок? Ты же сам сказал, что научился музыку сочинять. Зато представь – у нас будет время репетировать. У меня, кстати, есть идеи насчет репертуара. Вечером завалимся к Сурину и сам все поймешь.

…

Несмотря на многообещающий май, лето выдалось на редкость холодное и дождливое, и оттого многие дворовые и пляжные забавы свелись на нет. Бумажные змеи отсыревали на чердаке, велосипеды скучали в сараях, а ножички и рогатки были заброшены вообще неизвестно куда. Можно было подумать, что в этом году лето обиделось на Исая, точнее, на его анти-каникулярное настроение, а может, природа решила устроить ему более плавный переход от беспечного детства к тому, что для него готовила взрослая жизнь.

Этим летом у него появилось новое увлечение – стихи. Исай вдруг с какой-то одержимостью начал их поглощать. Он искал в поэтических образах то, о чем стремилось, но пока еще не умело, говорить его собственное сердце. С жадным узнаванием впитывал он чужие строки, обучаясь говорить на этом новом для него языке. Особенно ему нравился в ту пору Лермонтов с его запредельной гордостью и небывалым фатализмом. Хотя Исай был по натуре веселым и жизнерадостным мальчиком, этим летом вместе с дождями к нему пришли совершенно новые мысли – о том, что смысл жизни никому до сих пор не открылся, а вот тщета ее очевидна для многих. Исай остро почувствовал близость неведомой пропасти, и невозможно было разумом объяснить эту тревогу.

За восемь лет обучения в школе Исай вместе со своими сверстниками усвоил непререкаемую истину, что трудовой подвиг и классовая борьба составляют коллективный смысл жизни народа. А индивидуальный смысл – только в присоединении к коллективному. У Исая, так же как и у всех его одноклассников, в ту тяжелую послевоенную пору, когда люди сообща трудились над строительством новой жизни, не возникало особых сомнений в правильности данного подхода. Но… Как, скажите на милость, можно было классифицировать эти стихи с позиции классовой борьбы или трудового подвига какого бы то ни было народа:

 
Гляжу на будущность с боязнью,
Гляжу на прошлое с тоской
И, как преступник перед казнью,
Ищу кругом души родной;
Придет ли вестник избавленья
Открыть мне жизни назначенье,
Цель упований и страстей,
Поведать – что мне бог готовил,
Зачем так горько прекословил
Надеждам юности моей.
 

Душа тревожно ныла от того, что глагол «готовил» имел несовершенный вид прошедшего времени. Что произошло с этим юношей, что у него вдруг не стало будущего, а оставалось только прошлое, не принесшее ни плодов, ни понимания главного смысла?

«Ищу кругом души родной… Придет ли вестник избавленья открыть мне жизни назначенье», – повторял он про себя, и образ седого пророка – «вестника» вдруг сменялся образом насмешливой девочки с огненными волосами. Как будто она могла ему что-то объяснить, каким-то образом помочь выбраться из темного лабиринта вязких и бесплодных раздумий.

Спустя много лет, преподавая литературу своим ученикам, Исай рассказывал им про Льва Николаевича Толстого, как тот, будучи шестнадцатилетним подростком, определил свое место в формуле бытия, подставив собственное имя в известный силлогизм из учебника логики. У него получилось: «Лева – человек. Люди смертны. Потому Лева смертен». Бурное неприятие собственного конца, как ни странно, помогло будущему великому писателю и мыслителю действительно стать великим писателем и мыслителем: он достиг успеха в том числе благодаря тому, что ежедневно муштровал себя и заставлял много работать. Ему удалось понять в свои шестнадцать, что жизнь имеет срок, и упущенное время навсегда останется упущенным. А потому, чем больше он успеет сделать в каждый конкретный день, тем больше он успеет совершить и за всю свою жизнь.

Спустя многие годы, уже зрелый Исай Шейнис позавидовал юному Льву Толстому в том, что осознание собственной смертности тот смог направить в столь конструктивное русло еще в начале жизни. В его же собственные пятнадцать, душа Исая замирала от совершенно иных строк:

 
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум не много совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я – или бог – или никто!
 

Разумеется, последняя строчка вызывала в нем, к тому времени уже комсомольце, некоторое недоумение, но именно она особенно томила и жгла его незрелую душу. Как сладкий яд, разъедала она ее. И когда подошло время сдавать в библиотеку полюбившийся томик стихов, Исай аккуратно переписал себе в записную книжку пару десятков стихотворений, которые, впрочем, к тому времени он знал наизусть.

…

Этим летом Исай с Володей были частыми гостями в доме Суриных. Отец их одноклассника Димы Сурина прошел через всю Европу в составе освободительных войск. Из Румынии он привез грампластинки с записями Петра Лещенко. Эти грампластинки ребята были готовы слушать бесконечно и в итоге выучили наизусть около трех десятков песен. Репертуар, не содержавший ни слова о Родине или о войне, был настоящим открытием для друзей. Оказалось, можно петь просто о любви, или даже о мимолетных увлечениях, можно целиком посвящать песню женским глазам, а то и одному их взгляду. А главное – все это исполнялось в стиле танго, самая мелодика которого до невозможного предела натягивала струны души, пытаясь, как будто, их оборвать, но не обрывала, а заставляла трепетать на самых высоких, самых пронзительных частотах.

Надо ли говорить, что вопрос репертуара для новоиспеченного дуэта был предопределен, и репетиции стали ежедневными?

…

Сентябрь явился достойным продолжением лета – дожди лили без перерыва. Лишь один день выдался солнечным – как раз тот самый, когда Исай впервые отправился во Дворец пионеров. С бьющимся сердцем он поднялся по лестнице, пересек широкий холл и свернул по коридору направо. Комната, где проходили его занятия, располагалась рядом с залом хорового отделения. Звонок еще не прозвучал, и ребята через открытую дверь сновали туда-сюда. При входе в зал собралась довольно большая компания. Пройти мимо, не снизив скорость, было невозможно, особенно с гитарой в руках. Исай медленно пробирался сквозь толпу и, конечно же, в самом ее центре он увидал Валю.

Валя за лето изменилась чрезвычайно, из девочки-подростка превратившись в настоящую красавицу. Исай замер и, будучи не в силах поднять глаз, уставился на ее тонкую руку, чьи пальцы теребили подол юбки, пока она разговаривала и смеялась. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Мысль о том, что оно стало пунцовым, и этого нельзя не заметить, отрезвила Исая, и он поспешно двинулся дальше, продолжая за спиной слышать ее смех: за прошлый год он научился безошибочно выделять его из общего многоголосья.

И вот звонок прозвенел, но преподавателя все не было. Кто-то из новеньких пошел узнавать, в чем дело. Исай сидел, прислушиваясь к приглушенному пению хора, доносившемуся из-за стены. Но гомон мешал ему слушать. Тогда он поднялся и вышел из класса.

В коридоре было непривычно пустынно и гулко. Дверь зала, где занимался хор, оказалась слегка приоткрыта, и можно было видеть поющих. Валя, будучи одной из самых старших и высоких в группе, стояла позади всех. Наверное, от этого казалось, что голос ее возносится над общим пением и улетает ввысь. Ее серьезное лицо, лишенное всегдашней снисходительной усмешки, показалось Исаю красивее, чем обычно.

Исай наблюдал репетицию через приоткрытую дверь, как вдруг за его спиной кто-то произнес:

– Шейнис, ты что это тут стоишь? В хор, что ли, решил записаться?

Это был преподаватель гитары. Его голос привлек внимание поющих, в том числе и Валино. Она повернулась на звук и, несмотря на то, что Исай почти сразу отпрянул назад, успела увидеть в дверном проеме его бледное растерянное лицо.