Читать книгу: «Чем Черт не шутит», страница 5

Экскурсия

Проснулся Рае от боли и ругани, последовавшей за ней.

– Черт тебя побери, мелкий! Откуда ты взялся? Я же тебе чуть кости не переломал! Ведь нет? – Ситра, спустивший было ноги с кровати и обрушивший их не в пол, а в чужое зыбкое тело, сидел на матрасе, поджав колени, и с тревогой смотрел вниз.

– Ты живой вообще?

– Порядок, – заверил Рае, потирая живот. – Извини, – прибавил он, покраснев с ног до головы, и, прихватив сбитые в единый комок одеяло и подушку, вышел из комнаты. У себя он сбросил все это на пол возле кровати и сразу спустился вниз – попить, помыться, переодеться.

За столом Танра спросила:

– Что там у вас случилось?

Рае пожал плечом. Ситра проигнорировал вопрос. Ведьма продолжила расставлять тарелки.

Радмин сошел вниз последним: сонный, усталый, лицо его за ночь раздулось и оплыло, как будто спал он на мокрой подушке. Змей бросил настороженный взгляд на хозяина. Внутри Рае тоже шевельнулось какое-то беспокойство, но и он промолчал, отхлебнув из чашки слишком много и резко, обжег холмик губы и небо, словно срезал с них полосу кожи тупым ножом, и после все утро трогал языком воспаленные бугорки.

На широком крыльце Костра, протянувшемся от одного крыла до другого, полулежал Ситра, упираясь локтями в ступени, небесные глаза его были укрыты тонкими шторами век, он то ли дремал, то ли нежился в лучах едва теплого солнца и мало чем отличался от обычного человека. Панир бездумно и нервно грыз сахарную палочку. Тжум играл сам с собой, скидывая с руки в золу сложенный углом перочинный нож. Тримул стоял вдали ото всех, скрываясь в тени, ужасающе бледный и тощий. Рае глядел на него и думал: «Может, и правда, стоит сообщить кому-нибудь, что этот кент конкретно торчит? Куда смотрит его наставник?».

Рае нащупал портсигар, но не смог прикурить, потому что забыл спички в старых штанах – Черт его дернул с утра намыться. Бесполезная самокрутка висела на губе, пока он ругал себя последними словами. Вдруг кончик ее вспыхнул – Рае чуть не сплюнул сигаретку на землю, едва успев перехватить пальцами, и теперь озирался в поисках того, кому, собственно, обязан. Тагдим покачал пальцами вскинутой в воздух руки – Рае растерянно кивнул ему в знак не самой искренней благодарности и недоверчиво затянулся.

Когда явились Мадгар с Тулем, послушники отделились от змеев и последовали за ними, синхронно, как крысы на звуки флейты.

Чудовищные часы висели над Гнездом, точно острие копья святого Георгия над пастью змия. Корпус их был выполнен из черной кости, такой же гладкой, как стволы деревьев в Мертвом лесу. Последние рассветные песчинки упали на темную горку, и чаши поменялись местами.

Гнездо – круглое, как гигантский цилиндр, здание: черный кирпич, свинцовые ставни, множество медных лестниц, ведущих к бесчисленным входам первого, второго и третьего этажей, будто внутри него комнаты или кабинеты не сообщались между собой. Огибал его сажевый газон, исполосованный десятками мостков, отлитых из червленого серебра в вечных здешних орнаментах. Со всех не-сторон Гнезда, как разметка на циферблате, торчали часовые – змеи-палачи. Их лица ничего не выражали, они не были ни равнодушны, ни торжественны, казалось даже, будто они – просто статуи, правда, лица изваяний порой выражают больше, и много больше. Один из часовых повернул голову, голубые глаза его осмотрели толпу, он моргнул раз, второй и вновь отвернулся.

Мадгар подошел к особой двери из промерзшего олова, вскипавшей ледяными картинами, похожими на те, что Рае видел в пылающем варианте в адском подвале в первый день. Лестница, врытая в иссохшую землю, вела вглубь и во тьму. Стены переливались синим пламенем. Настала пора спуститься вниз.

В Ад.

Рае почувствовал, что дышит, что ему нужно дышать, напрягать легкие, заставлять их втягивать кислород – чем сильнее темнело перед глазами, тем меньше становилось воздуха, как будто он заканчивался вместе со светом. Рае отчаянно потянуло назад, подняться наверх как можно скорее, немедля, и там дышать, дышать вдоволь, но он не позволил себе даже головы повернуть, чтобы посмотреть на того, кто следовал за ним.

В конце лестницы их встретила не новая дверь, а расширившаяся темнота, ступни на измерзшей земле горели: захочешь – не остановишься. Не один только Рае шагал, как бы пританцовывая, но и все остальные, даже Мадгар, отдергивали ноги от тверди, мечтая уметь летать, – холод бил снизу, сотрясая все тело. Постепенно дрожь дошла до зубов.

По льду поземкой стелился сумеречный свет, наползая порывами, будто его подгонял ветер, и зловеще расписывал остановившуюся процессию. Издали явился некто в невозможно белом, сшитом из чистейших снегов одеянии. Рае прочел в голове: «Тирон».

– Все сюда, – прогрохотал голос, рожденный могучим, как айсберг, нутром Демона.

Послушники столпились возле гробовых врат, словно агнцы, пригнанные на заклание. Обледенелые створки тяжело разошлись – Туль и Мадгар первыми спустились вниз. Самоубийца, рванув за ними, поскользнулся и покатился вперед, вскрикнул и зарыдал. Все беспомощно созерцали чужие страдания. Гиркаст, присев на корточки рядом с ним, коснулся вздувшейся лодыжки, и Самоубийца тут же перестал хлюпать носом и вскочил на ноги. Гиркаст, развернув за собою все головы, подошел к Тирону – Могучий Демон и тонкий Черт рисовались такими же разными, как холм и скала.

Гиркаст щелкнул пальцами – жест этот будто вспыхнул в морозном воздухе – лед под ногами потеплел и засиял подрагивающим и словно дышащим светом, казалось, там, под выстывшим зеркалом, заточено облако, огромное, больное, чахлое.

Над головой висела тяжелая непроглядная чернота земли, в нескольких редких местах сверху вниз тянулись тонкие темные колонны с льдистыми проседями, сужавшиеся к центру, как кости. На западе внутри огромного котлована, похожего одновременно и на противень, и на кратер, заунывно кружились, точно заключенные на прогулке, неисчислимые души грешников, вновь обретшие плоть. Их тела были синими, как и здешний свет, а ноги рождали пепел, что поднимался вверх, словно обратный снег, всасываемый обледенелым земляным сводом.

Змеи-палачи окружили призрачную толпу, будто черное ожерелье бледную шею. Рае, глядя на них, вспомнил конвой, который видел однажды: охранники с автоматами в форме цвета травы и заключенные в блеклых, цвета пепла, одеждах; первых было намного меньше, чем вторых. Радан подумал тогда, почему большинство не нападет вместе, почему слушается? Ведь терять уже нечего. И сейчас Рае не понимал: почему весь Ад разом не хлынет из котлована, по головам и спинам друг друга, он уже видел волну, которая поднялась, затаптывая и Демона, и Черта, и самого Рае, и всю Пустошь. Почему они бездействуют?

Как ответ на его вопрос, палачи пришли в движение. То тут, то там в нераскаянном бледном море вспыхнули несколько человеческих факелов. Стаи черных птиц – сияющих чудищ, огромных, голодных, начали рвать оставшихся. Куски гнилого мяса разлетались и вспыхивали в воздухе. Жуткая вонь и крики заполнили котлован. Рае сглотнул и задержал дыхание, иначе его вывернуло бы наизнанку.

Послушник отвернулся, ища глазами Черта, точно луну в непроглядной черноте ночи. Гиркаст был одет в такую же белоснежную рясу, как тогда – в Лесу Мертвых, когда они первый раз встретились, но сейчас к ней прилагался еще и свитер, невозможно человеческий, из колючей шерсти, с выпуклыми узорами, странно домашний, – Черт прятал в нем руки, как если бы они мерзли. Неужели все только сон? Маленькие рога, как морские раковины, выступали у него над висками, придавая неземному лицу трогательный детский вид. Рае почувствовал себя старше его и тут же устыдился этой покровительственной мысли.

Гиркаст пристроил к губам самокрутку, подумал немного – белая сигаретка так и торчала у него изо рта – потом достал спички и прикурил. Руки у него подрагивали от холода, но взмах, которым он потушил огонек, был похож на жест дирижера – резкий, церемониальный, невесомый.

– Таков Ад, пока не село солнце. Везде бывает зима, как видите. На закате здесь, я бы сказал… – Черт с мгновение подумал, – ослепительно, – и, сняв с языка коричневое пятнышко табака, глубоко затянулся. – Они радуются огню. Недолго. Не стану вам докучать россказнями, хоть у нас тут как будто экскурсия, уверен, вы и сами все быстро поймете. Ад сегодня чрезвычайно просто устроен, даже – примитивно.

Рае не мог пошевелиться, что-то не давало ему покоя, что-то еще более непонятное и тревожащее, чем происходящее вокруг. Он резко стронулся, когда Тжум подтолкнул его в плечо, и они вновь двинулись непонятно куда.

Когда воронка человеческой скорби пропала из виду, погрузившись в глубокую тьму, Черт и Демон остановились. В воздухе возник стол, перепачканный багровыми и ржавыми пятнами коррозии и крови, он выглядел так же обыденно и жутко, как электрический стул в камере смертников. Гиркаст провел по нему ладонью, словно отогревая, и на столе, как в реактиве, проявился человек.

Несчастный дрожал, силясь понять, что происходит, озирал себя, докуда мог достать взглядом, содрогаясь в попытках вырваться из невидимой хватки. Пот лился по его лицу, губы кривились, изо рта рвались нервные звуки. Рае закрыл глаза, но ему хотелось закрыть и уши, как было дома, когда в кино показывали слишком страшную сцену.

Тирон готовил орудие пытки, которого, правда, никто не видел, а Гиркаст курил чуть в стороне от эшафота. На холоде дым вокруг его лица был тяжелым и плотным, как туман Пустоты. Длинные черные волосы, забранные в неплотную косу, перечеркивали уши, тонкая шея, лунная кожа и рубиновые глаза делали его настолько красивым, что Рае стало невыносимо смотреть на Черта.

Все было неправильно. Противоестественно. Невозможно. Ничего этого не должно было происходить.

– Мы – это справедливость. Хоть, говорят, ее нет. Но какая есть.

Гиркаст взмахнул рукой – раздался страшный рев разгонявшегося механизма. Человек на столе выгнулся дугой и неистово заорал – сквозь металлический грохот невидимого орудия отчетливо послышался мокрый шлепок: ступня прикованного, словно приставшая стелька, упала на пол. Этот жалкий и жалобный звук, с каким кусок живой плоти шлепнулся о дно Ада, прогремел как мольба о снисхождении. Все другие звуки исчезли – дикие крики мученика, грохот оборотов невидимой пилы, которая продолжала трудиться. Грешник орал, но рот его был нем, а округлые части его, как сырые слипшиеся листы, летели под стол с омерзительным мокрым хлюпаньем. Кровь хлестала, Рае снова замутило и на этот раз его непременно вырвало бы, если б не боль, сдавившая кисть – Панир схватил его за руку и, получив подпитку для своей смелости, выкрикнул:

– До каких пор вы будете его мучить?

Демон, чья ряса и руки блестели пурпурным глянцем, остановился. Сигарета в руке Черта все также безучастно дымилась.

– До каких пор? – Гиркаст затянулся и повторил без оттенка вопроса, выдыхая дым через нос. – До каких пор. Не знаю. Пока не раскается?

– Вы что, на ходу правила сочиняете? – вмешался Рае.

– Может, и так, – усмехнулся Черт.

– И когда вы поймете, если он уже?

– Уже – что?

– Раскаялся.

Гиркаст сделал вид, что задумался.

– А что такое раскаяние?

– Вы меня спрашиваете?

– А тебе неизвестно?

Рае внутренне сжался, как будто Черт ударил его, или толкнул, или пристыдил при всех, или знает абсолютно все про него. Только что Рае душу бы продал, чтобы снова поговорить с ним, но только не теперь, когда он был таким.

И почему так обидно?

Хуже всего было то, что Гирскаст легко считывал эти смехотворные мысли, Рае чувствовал это, как собственное потяжелевшее болезненное дыхание. И все бы ладно, но перед глазами стояли белые, как куриные яйца, пятки Черта, его тонкие щиколотки и темная цепочка, которая была и у Тирона, но на лапе Демона она болталась как-то совершенно иначе.

Мама.

Рае вспомнил ее, и светлый образ, такой внезапно яркий, ворвался в голову, словно птица в окно.

– Раскаяние – это вина, – сказал Рае.

– Чья? – уточнил Черт.

– Своя собственная.

– Похож он на того, кто винит себя?

– Он ничего не соображает от боли.

– Тирон, дорогой, будь добр – включи звук.

Густой крик, как взрыв, разнес подземелье, отодвинув темноту. В крике этом слышались и вопли отчаяния, и чудовищная ругань, и угрозы, и просьбы о пощаде.

– Он забыл, что умер, – спокойно сказал Гиркаст, когда звук вновь пропал, – и ни о чем не беспокоится, кроме расставания с собственной ногой, которая, как он надеется, ему еще ого-го как понадобиться, ну и о боли, конечно, что кажется ему нестерпимой, но, как вы видите, он может ее терпеть.

– Зачем вы продолжаете?

– Ибо сказано: «Бог не слушает грешников».

– Его здесь нет.

– Ты уверен?

– Этого не может быть.

– Потому что ты так решил?

– Я ничего не решаю!

– Тебе и это лишь кажется.

Рае замолчал. Тирон откашлялся. Гиркаст улыбнулся.

– Все это так славно. Я имею ввиду, ваше, друзья мои, очаровательное великодушие, благодаря которому вы так трогательно решили пожалеть нашего клиента. Но это от незнания. «Ибо не ведают». Речь о классическом случае. Его самого когда-то не остановили нисколько ни мольбы о милосердии, никакие бесчисленные «пожалуйста», «хватит» или «мне больно». Напротив, они лишь злили его и раззадоривали.

– Пусть так, но неужели это навсегда?

– Что? Ад? Зачем навсегда? Навсегда ничего не бывает. Он родится вновь.

– Для чего?

– Чтобы на себе испытать, каково это погибнуть под чужими ногами.

– То есть, тот, кого он забил… был когда-то, как он?

– Ягненок не обязательно должен стать агнцем, но зверь должен стать ягненком.

– Все равно, как-то это не по-людски, – заключил замолчавший было Панир.

– Не по-людски? – Черт повертел в руках дымящуюся сигаретку и отбросил под стол, в блестящую лужу крови, где она, наконец, погасла. – А мы и не люди. И потом, милосердие в небе. Как говорится, ровно там, где нас нет.

Внутри Рае все сжалось и замерло, не желая вновь расширяться. Странная тяжесть сковала внутренности, оплела душу, погружая в апатию и тоску. «Мир полон грусти. Он несправедлив. И сам себя не ведает. Спотыкается, как новорожденный теленок. Ошибается. Весь. Мир. Ошибается. Он запутался. В собственном хитросплетении. Мир неуправляем. Все одиноки».

Рае медлил, прежде чем покинуть Ад, чувствуя, как начинает пересыхать горло.

– Чего встал, двигай давай.

– А он, что ли, заболел? – проигнорировав грубость Тирона, спросил Рае, кивнув в сторону Гиркаста, все еще сиявшего в ледяной темноте.

– С чего ты взял? Да и какое тебе дело? Шлепай назад! Или хочешь остаться здесь?

– А можно? – не успев подумать как следует, ляпнул Рае.

– Во дает, – хмыкнул Тирон, развернул послушника и тычком отправил наверх.

Дома Рае пил воду из глиняного кувшина, холодная чистота пробивалась в тело, как ручеек между двух камней. Остальное время он смотрел в стену у себя в комнате. Мелкие выпуклые горошинки глиняной штукатурки и трещинки на ней жили, как росчерки на абстрактной картине. В темноте Рае казалось, что все стены в комнате покрыты мясом, а сам он лежит на матрасе, набитом человеческими волосами.

Он поднялся, сел на постели, свесив ноги на пол, тяжелая голова клонилась обратно к подушке, но Рае встал, подошел к столу, вытащил из ящика амулет, подаренный ему Чертом. Покатал вещицу в ладонях – те потеплели. Продел голову в неровное кольцо шнурка, и раковина тут же впилась ему в солнечное сплетение, так что показались капельки крови. Рае провалился в глубокий сон, едва успев дойти до кровати.

Он очутился в своей старой комнате, в прежнем теле, в голове, которая была у него до всего этого. Легкий, как перышко, не ведающий забот. Он битых три часа играл в приставку, подключив ее сразу же, как проснулся. Мама выманила его из комнаты покупными блинами. Пришлось поставить игру на паузу – маленький человечек повис в воздухе в высоком прыжке. На кухне его дожидались большая кружка крепкого чая, тарелка завернутых кулачков и мама.

– А с чем блины?

– С творогом. Как ты любишь.

Версии

Утром Танра звала Рае несколько раз, но, так и не дозвавшись, поднялась наверх. Потрогала его, крепко спящего, за плечо и еще раз – настойчивее, а потом испугалась и, развернув к себе, начала трясти, умоляя проснуться. Пальцы ее коснулись шнурка и спустились вниз, перебирая в подушечках плотную веревку, пока не дошли до раковины.

– Это еще что такое?

Ведьма потянула амулет на себя, но тот не собирался уступать, въевшись в кожу – Танра смочила руки в воде, и только тогда раковина отстала от солнечного сплетения Рае. Послушник тут же открыл глаза – мутные, воспаленные – и, ничего не понимая, спросил хриплым со сна голосом:

– Что… Что ты делаешь?

– Где ты это взял? – потребовала ответа ведьма.

– Верни, она моя! – Рае резко сел, опираясь на одну руку, а другой потянулся к сокровищу, но Танра уже встала на ноги и крепко сжала амулет в кулаке.

– Отвечай, кто тебе это дал?

– Верни!

– Ни за что!

– Это мое! – завопил Рае в бешенстве и отчаянии и сам спрыгнул с кровати. – Мое, ты понимаешь? Верни мне мое!

– Хорошо, – смягчилась ведьма, с тревогой глядя на Рае. – Я верну, но пообещай, нет, поклянись, что ты не станешь использовать это чаще одного раза в девять дней.

Рае не собирался ничего обещать и продолжил твердить:

– Она моя. Моя! Верни мне ее!

– Послушай. – Танра коснулась его щеки, теплая ладонь заставила Рае замолчать. – Или ты поклянешься, или я скажу Радмину, и он избавится от нее раз и навсегда.

– Не буду, – пообещал Рае, протянув руку к раковине.

– Что не будешь? Клясться?

Винтовая лестница вывела Рае на крышу Костра, настолько плоскую, что положи в любом месте, даже на краю, шарик – он останется лежать, как был. Все остальные уже давно пришли и расселись: кто-то, согнув ноги, кто-то, вытянувшись; одни откинулись назад, подпирая тело руками, похожими на вывернутые ножки кузнечика, другие горбились, не желая держать спину ровно.

Рае почесал грудь – в месте, где была раковина, тягуче ныло, края ранки заживали, но просили еще. Он вяло зевнул, все еще хотелось спать – сумрачное утро давило на веки, пригнетая к земле и голову. Тяжелое, с перекрученными словно в корзине с бельем тучами небо потеряло солнце, как золотую пуговицу.

С самого рассвета дождь лил на перевернутое ведро Колпака и был похож на кота, что сидит на крыше клетки и гипнотизирует канарейку. Все змеи в его тени чувствовали себя голыми даже в капюшонах – им было особенно неуютно под открытым небом в такую погоду. Рае приветствовал Ситру кивком, тот улыбнулся в ответ, и что-то разжалось внутри, стало спокойнее и теплее. Рае сел рядом с Паниром, подозвавшим его громким шепотом и, пребольно ударив в лопатку, отчитал:

– Опять опоздал! Ты что, спятил?

Рае покачал головой, хоть имело смысл сказать: «Да».

Тжум, сидевший впереди, развернулся и шикнул на них:

– Заткнулись оба! Быстро и надолго!

Рае даже опешил.

– Что это с ним?

– Встал не с той ноги, не иначе.

Тжум пропустил замечание мимо ушей и вытянулся еще ровнее, гордый, как лев на солнце. Крола поднялся со своего места и направился к ним, вклинившись между Рае и Тжумом. Они не успели толком поздороваться, как на крышу поднялся колдун неопределенного возраста, в несвежей блеклой рясе со слабым узлом на поясе; спутавшиеся волосы нового учителя висели сосульками, как у маленького, а на веке темнела точка родинки, поначалу очень отвлекавшая на себя внимание.

– Гунжик, – представила Пустошь, и имя колдуна вошло в каждую голову.

Панир прыснул от смеха, развеселившись сочетанием букв – Тжум посмотрел на него с презрением.

– После получишь у меня, понял?

И тут до Рае дошло: Гунжик – наставник Тжума, отсюда его чрезмерное послушание и учебное рвение.

Колдун сел на единственный стул на крыше, больше похожий на театральную декорацию, так высока была его спинка, сложил руки на коленях – большие пальцы его вращались, словно механизм, сматывавший невидимую нитку. Он взглянул на свои пустые, как у Мадгара, часы и обвел глазами аудиторию, улыбнувшись всем сразу. Над головой у него вился коршун, пока не уселся на спинку стула – через мгновение птица развоплотилась в Черта.

– Дела были.

– Ничего.

Черт выглядел намного лучше, чем тогда, в Аду, сейчас он был даже как будто весел. Кожа его сияла, глаза горели, волосы были собраны в неплотную косу, на щеках подрагивал едва различимый, точно зимний рассвет, румянец. Гиркаст щелкнул пальцами и упал в подхватившее его кресло, протертое на подлокотниках и истрепанное внизу – длинные нитки торчали повсюду, как короткие корешки.

– Пожалуй, начнем, – начал колдун. – Знания людей о мире ничтожны. До сих пор они не представляют, что у них здесь, – Гунжик показал на свою голову, – или здесь, – рука с оттопыренным указательным пальцем уткнулась в грудь. – Они могут только гадать, как мы гадаем на воде или крови о том, как все устроено, а главное, для чего. Мы знаем чуть больше, но, спешу вас огорчить, ненамного.

– А зачем мы здесь сидим тогда, штаны протираем? – прошептал Панир, и тут же получил в лоб от Тжума.

– Ой!

– Я тебя сейчас придушу!

– Мы не сможем расшифровать Высший замысел, как бы того не желали, – продолжал Гунжик.

Черт вытянулся удобнее, съехав по спинке кресла и скрестив лодыжки – пятки его сверкали фарфоровой белизной.

– Он всегда будет ускользать от нас, всегда усложняться, менять свое обличие, как хамелеон, как Добро и Зло. Однако стоит отметить, что интерес вовсе не в истине, но в поиске ее. Оглянитесь вокруг, что вы видите?

Все принялись оглядываться. Даже Гиркаст посмотрел на купол Колпака, провожая глазами медленно сползавшие по нему капли.

Рае первым сказал:

– Клетку, – и получил в награду внимательный взгляд от Черта.

– Хорошо, какие еще есть версии?

– Дождь.

– Вышивку на подоле.

– Вас, учитель.

– А ты что скажешь? – Гунжик спросил у Тримула, который сидел неподвижно, вздувшиеся жилы у него на шее угрожали лопнуть от напряжения. Послушник смотрел в одну точку, находившуюся где-то невысоко.

– Я вижу, как бьется вена у него на лбу, – объявил Тримул сухим скрежещущим голосом.

Сикха, на которого тот смотрел, отсел от послушника от греха подальше.

– Мда, – прошептал Панир и громче добавил. – Я вижу, что моя рука оцарапана, но не могу вспомнить, когда это я поранился?

– А я вижу один вороний помет повсюду, – выкрикнул Тагдим.

Ситра ткнул его в плечо и рассмеялся.

– Хорошо. Нас много, и восприятие каждого из нас заставляет весь этот мир, созданный и волей, и случайностью, быть разным для каждого. Я, например, вижу, как Мадгар поливает табак. Нет универсального восприятия. Все мы сидим под Колпаком, но кто вспомнил о нем?

– Я! – выкрикнул Тагдим. – Только о нем и думаю. Вода, знаете, камень точит. – Он выпучил глаза, имея ввиду: не убраться ли нам под крышу?

Гунжик понимающе улыбнулся и продолжил:

– Тем не менее субъективность восприятия не исключает наличия единых законов существования. В противном случае, мы все принимали бы формы, которые нам наиболее симпатичны. У кого есть версии на предмет происхождения мира?

– Если есть Ад, и мы все в курсе, что он существует, остаются ли какие-то версии? – поинтересовался Тжум.

Черт прикурил сигарету от спички, покачивая ногой – цепочка на ней едва различимо позвякивала.

– Версии остаются всегда. Мир нельзя просто принять, как данность – бесчисленное множество фактов и факторов, из которых он состоит, все вместе и по отдельности требуют интерпретации.

– Как Библия? – спросила Рэда, ведьма с рыжими волосами.

– Да.

– Хотите сказать, ученые, как попы?

– В чем-то.

– А кто на самом деле заблуждается?

Гиркаст выдохнул дым через нос.

Гунжик пояснил:

– Говоря: «Бог сотворил мир», – мы не утверждаем и не оспариваем истинность данного утверждения, но можем сменить вопрос на: «Что сотворил Бог?» Все вокруг работает, как отлаженный механизм, даже там, где мы не можем этого видеть. И то, что меньше нашей способности воспринять, и то, что больше ее, находится в глубочайшей взаимосвязи, такой тесной, что исчезни одно – пропажа отразится на всем.

– Да конечно, и как, интересно, гибель одной бактерии повлияет на всего носителя? – поинтересовался Панир.

Рае взглянул на него, как на новость, озадаченный столь близким его присутствием, которое перестал ощущать.

– Вы и все вокруг вас до самого края Вселенной, состоите из искр. Они такие маленькие, что вам никогда не осмыслить их ничтожности. И при этом – они существуют. Более того, мы существуем благодаря им. Не будь этих искр – не было бы ничего. И, может быть, не было бы самого Бога. Не они ли – Он? Все вокруг. И мы с вами? Мы не можем познать этого, но можем это почувствовать. Почувствовал же первый человек, что рядом с ним Бог. Или Черт. Вот кого он первым почувствовал? – спросил Гунжик у Гиркаста. Тот лишь загадочно затянулся – скулы прорезали лицо, он отнял сигарету от губ, но вместо ответа выдохнул дым.

– И различал ли он их в самом начале?

– А теперь – различает? – спросил Рае и нахмурился, сердце бешено колотилось, выклевывая себя из груди.

– Если ты спрашиваешь, значит, не всегда.

Черт транслировал в каждую голову картины-видения: расширяющаяся с немыслимой скоростью Вселенная; Солнечная система, величественно и равнодушно существовавшая в космосе; взрывы комет и метеоритов на безжизненной Земле; первые ростки, пробившиеся к свету; крик перворожденного. Но вдруг внутри отстраненной во времени и в восприятии кинопленки появилась иная картина, творившаяся в этот самый момент: человек ползет на коленях по улице, у него нет голени, потому он ползет медленно и неловко, крепко стиснув в руке костыль (монеты оттягивают карманы), одни прохожие дико смотрят на него, другие – не обращают никакого внимания, человек же переставляет и переставляет колени, с трудом преодолевая короткое расстояние.

Рае подумал: «Бог есть, но он в небе. С планетами лучше, с людьми страшно. Планеты красивые, люди – нет».

– Гиркаст, ну что это? – вздохнул Гунжик.

Черт выдохнул дым и пожал плечом – калеку заслонило скопление звезд.

– Солнечная система, друзья мои, наш с вами благословенный дом. В каждой подобной системе – две звезды. Здесь – одна. Печально, не правда ли?

– Не печальнее, чем расти лишь с одной ногой, – не согласился Черт. – Или одному.

Рае отчаянно заморгал, пытаясь отогнать от век огненную звезду и увидеть Черта за солнцем.