Дама с лоснящимся носом и гусиной шеей заказала Малине Вареньевне цвет лица альпийской пастушки, кожу таитянской ныряльщицы за жемчугом и сразу же оплатила весь курс. Ради этого врачу стоит сидеть на работе до темноты, слепнуть от мощной лампы, изворачиваться, чтобы не попасть в поры жирной кожи пациентки, сушить тампоном её слабые капилляры, терпеть чужие духи и сдерживать свои порывы, отвечая на вопросы:

– А вы сами это пробовали?

– Да.

– И как?

– Как видите.

– Ну, вы намного меня моложе!

– Спасибо за комплимент, вы преувеличиваете.

Технику коррекции кожи лица при помощи инъекций гелеобразной гиалуроновой кислоты придумали в Париже в конце 80-х годов и тогда же опробовали на многих известных личностях. Sculptura-лифтинг стал на время самой популярной процедурой во всех косметологических клиниках мира. В начале девяностых российский врач-косметолог Марина Валерьевна Стасова одной из первых получила диплом у Алана Жаке, основателя методики по армированию кожного рельефа. Документ гарантировал Марине Валерьевне не только хорошие гонорары, но и статус единственного в стране эксперта по контуропластике. Баблище, отданное за курсы у француза, Марина вернула очень быстро. Её лёгкие руки, вносящие недостающие «объёмы» в те кожные покровы, что побиты возрастом и потеряли свою толщину, творили чудеса. Женщины выходили из кабинета Стасовой помолодевшими на десяток лет, и слава о чудо-косметологе полетела в лучшие московские дома и даже дворцы. Набитые препаратами, как подушки пухом, веки, губы, подбородки и носогубные впадины див эстрады, моды, кинематографа России влетали в объективы фотографов глянцев и выставлялись на показ крупным планом, заставляя тех, кто до процедуры не доехал или не дорос, завидовать, копить, мечтать. Записи на приём к Стасовой были на месяцы вперёд.

Со временем специалисты всякого рода заполонили некогда элитную и благородную нишу преображения, превратив профессию чародеев в производство по переделке внешности по лекалам. Работа из разряда «ориентация на качество» перешла в категорию «удовлетворение спроса». Химики бывших союзных республик и стран социалистического лагеря, научившись бадяжить, стали предлагать горе-профессионалам по низким ценам вовсе не качественный бетон для укрепления женских фасадов, а гиалуронку седьмого размыва с низкой молекулярной массой. Восточные алхимики пошли ещё дальше, поставляя на российский чёрный рынок синтетические препараты, где от нужной кислоты под микроскопом можно было обнаружить лишь хромосомный размыв. Апокалипсисом стала подсадка стволовых клеток. Лица поползли вширь и вкось. Пресса загудела про случаи инфицирования и даже умерщвления клиентов в полулегальных кабинетах. В «Клиники Красоты» просочились анафилактические шоки и аллергические реакции. Заговорили про череду смертей среди актёров. Предупреждая каждую, кто приходил к ней, что стоит бежать оттуда, где пациентов называют клиентами, Стасова оберегала женщин от шарлатанов, а себя от безработицы. Хотя утечка всё равно была.

На исходе часа телефон на рабочем столе Марины зазвучал перекатами рояля.

– Ах! «Небеса обетованные!» – узнала пациентка романс.

«На-аша, – в груди Стасовой стало тепло и уютно: – Маскви-ичка. Почему только мы запоминаем нужные фамилии, имена, названия? Отчего лишь мы знаем, что архитектор Ярославского вокзала в Москве обязан карьерой Третьякову Павлу Михайловичу?». Она гордо кивнула и поправила маску и увеличительные очки. Москвичи – народ особый не только потому, что салют 9 Мая для них отражается в звёздах Кремля. Москвичам не нужно объяснять, кто такие Мельников-Печорский или Энди Уорхол. Они не назовут Патриаршие пруды «патриками». В метро у них «дьвери закрываются», мягко, нежно, и вагон ласково мчит их к «сьледующей станции». Хлеб они «покупают (а не берут!) в булошной». На службе «стоят в церькви». С неба на них «падает дожь». Почти дощь. – В носу защекотало. Марина извинилась. Услыхав рингтон ещё раз, она предложила сделать паузу и попросила.

– Только не вставайте!

От вида собственной крови пациентке могло стать дурно. Выключив лампу, врач вышла из кабинета. Ей звонила та, кто знала расписание часов работы Стасовой лучше, чем старик-стрелочник с шумного полустанка был осведомлён о расписании проходящих поездов. И просто так беспокоить она не стала бы.

2

Они сидели в кухне. Челюсти сомкнуты, глаза в стол, руки сцеплены. Стас не знал, как возобновить разговор. Взгляд упирался в сахарницу из того необыденного фарфора, что был на их столе повседневным. Когда-то давно супруги решили жить навылет, на всю мощь. Жить сегодняшним, не жалея о растраченном и задуманном. Оба реалисты, в бога тогда не верили, в жизнь после жизни – тоже. Шанс им был дан сейчас, мужской каплей и женской клеткой. Потом будут другие люди. Им не потребуются все эти фарфоровые мелочи.

Он обводил пальцем кобальтовые ромбики на чашке и пробовал разрушить взглядом натюрморт в вазочке из нефрита из маленьких осенних фруктов и плодов, но потянулся и взял только веточку ирги. Кусты её росли на их участке вдоль забора и до сих пор плодоносили несмотря на то, что осень уже вовсю царила в природе. Обглодав, он поморщился, словно съел барбарис. Ранетки, виноград, оранжевые фонарики физалиса из «Азбуки вкуса» – всё для него. И эта забота бесила: «Почему только мне?». Изобилие наталкивало на мысль о болезнях. Когда балуют и терпят капризы, точно зная, что всё ненадолго. Даже прошлым летом это ещё нравилось. Теперь – нет, и он искал за что зацепиться, но не находил. Всё, что когда-то было спаяно насмерть, размывалось временем, не оставляя следов от былых чувств.

Тамара встала, неловко задела стол, чашка, или тарелка (какая теперь разница?) хлопнулась. Она запричитала, он вздрогнул:

– Всё! С меня хватит!

Она сразу поняла, что именно это он силился сказать весь вечер.

– Стой! Погоди секунду! Пожа-алуйста, не двигайся! – она выбежала и вернулась с выбивалкой для ковров: – Держи!

– Зачем это?

Ковров в доме было два. Огромные, тяжёлые, одному даже не скатать. Пыль из них он выбивал в прошлом веке.

– Тебе же хочется меня ударить? Я же вижу. Тебе хочется сделать мне больно. На! Держи! Бей!

– Дура! – отшатнулся он и встал из-за стола. Это было самым сильным ругательством, какое Стас мог позволить в адрес жены. «Дура» вырвалось, и Тамара понимала это.

– Конечно, я дура. Потому в тебя и влюбилась.

Она была близка к слезам. Эту плаксивость он давно уже не выносил.

– Хватит, я сказал! Подбери свои нюни! Я пошёл гулять.

– А я?

– А ты, дорогая, иди и посмотри во что ты превратилась. Твой Зейналов умер бы от стыда, увидев звезду его подиума в таком виде.

– Зейналов не мой, он – общенациональный.

– Тем более. Ладно, договорим на эту тему потом.

Стас встал и пошёл к двери походкой борца средней весовой категории. С детских лет он привык беречь себя и всё, что окружает и ценить красивое. Тамару он заметил в пять лет. Как-то она пришла в детский сад в белых колготках, а на шее у неё, как ёлочные украшения, висели пять разных бус: разноцветные из стекляриуса – длинные, почти до пупа, металлические – тяжёлые и приглушённо бряцающие, близко к худенькой шее – ниточка гематита, в ней – запутавшиеся, плетёные крючком, яркие и пёстрые цветы из ниток мулинэ, а поверх всех – огромные дешёвые и облупленные шары из керамики. Мальчик протянул руку, и Томочка тут же покорилась его воле. С видом вождя индейского племени он надел шары и не захотел их снимать даже тогда, когда воспитатели, хором, вместе с заведующей, стали уверять, что мальчишки украшения не носят. Тамара смотрела на Стаса с восторгом. И тогда, и все те пятьдесят лет, что они знали друг друга и любили. Хотя про любовь стоило сказать отдельно.

Любовь – это мука на букву «с». Причём точно на «с» не заглавную.

3

Ей стоило привести себя в порядок, но сил не было. Выключив телефон, Тамара замахнулась, чтобы бросить его об пол, но так и замерла. А потом передумала и набрала дочери.

– Олечка, пожалуйста, приди ко мне! Папа куда-то опять ушёл, – попросила она, подвывая. Куда ушёл муж женщина не знала, но точно понимала, что к другой. Противные подозрения, а потом и уверенность в том, что Стас нашёл другую, появились несколько лет назад. Но всё это время Тамара пробовала играть по его правилам, делая вид, что не замечает отторжения. Его женщина не придумала: взгляд, направленный мимо тебя, выдаёт больше, чем любая улика. Да ещё снисхождение во всём, особенно в ласках. Его нельзя не заметить, когда руки мужчины едва касаются тебя. А ещё тогда, когда, услышав твой сладкий стон, он стискивает зубы и отвечает холодным методичным боем молота по наковальне – недопустимо упорядоченным, слишком размеренным и монотонным. Так не любят. Любовь – это всегда всплеск, недозированный и неконтролируемый, до сладкой боли. А то, что было в последние годы между ними – это супружеский долг во избежание долгих и ничего не проясняющих диалогов.

4

Обманутой Тамара Лукова была уже давно, а теперь оказалась ещё и брошенной. На исходе третьих суток отсутствия Стаса она пошла в полицию. Там завели дело о пропаже человека. Не мужа, а именно человека. Так сказала дочь. Ольга любила отца не меньше, чем мать, но не могла простить ему предательства. Так сказали и подруги. Их, верных, было три: с Мариной Стасовой (да, такое вот совпадение: муж – Стас и подруга – Стасова) Лукова когда-то работала в Доме моделей на Вернадского. Дину Власову она знала с начальной школы. Жанна Глинкина сидела за одной партой с дочерью, а дружила с её мамой. Своя мама у Жанны тоже была. Где-то. Зачем-то. Отца девочка видела нечасто и росла по законам улицы, со всеми выходящими из этого последствиями. Уживающиеся в ней красота и дикость приковывали до безотказности. Из чего вышли первый брак по расчёту, второй по любви, третий, по убеждению. Сеть итальянских ресторанов «Аморе» приносила Жанне стабильный доход, позволяющий быть узнаваемой и на уровне мэрии города, и даже в министерских кругах.

Соображая, как ей жить дальше, Тамара в сотый раз разглаживала копию заявления в полицию. Подруги и дочь сновали между залом и открытой кухней, готовя ужин. На стол из холодного мрамора нашлась тёплая льняная скатерть. Из шкафа достали красивую посуду и дороги приборы. Оля крутила салфетки и, обходя маму, устанавливала их на тарелки. Среди общей кутерьмы недвижимым был один предмет – тело хозяйки.

Зажжённых лампы над плитой и двух торшеров для комфорта хватило. Жалюзи опустили, оставив не завешенными окна с видом на большой сад, зрелый, с высокими деревьями. Свет из дома позволял видеть, как в спустившейся октябрьской темноте берёзы разводят жёлтыми ветвями. Ели держат тёмно-зелёную осанку. Рябина, яблони, вишни разбавляют этот танец красными кружащими листьями.

И пока природу охватывало упоенное погружение в осенний сон, дом бурлил от людских страстей.

– Том, я для чего тебе сказала включать телефон, когда вы ругаетесь? Если бы ты знала, что я тебя слышу, то не пресмыкалась бы перед ним, – напомнила Стасова.

– Малина, это неэтично, – встряла Дина.

– Зато работает, – ответила Марина и схватила с дивана хлопушку: – Вот скажи, зачем ты её приволокла? А если бы он ударил тебя? – Марина попробовала палку на подушке от дивана. От резкого хлопка Тамара вздрогнула. В её глазах промелькнул ужас. Дина покрутила пальцем у виска:

– Малина, скисни! Костюков морально устойчивый.

Тамара кивнула, соглашаясь, Марина скептически улыбнулась, Жанна закатила глаза:

– Власова, ты мне сейчас напомнила анекдот про октябрят:

«‒ Дедушка Ленин, а можно ли носить звёздочку, если в строю ходишь спиной вперёд?

– Можно, но тогда значок нужно цеплять на спину не слева, а справа».

Подруги уставились на Глинкину. Ольга почесала нос:

– Где смеяться?

– При чём тут Ленин? – Стасова встала, руки в боки. В анекдоте прослушивалась хула советского строя, а этого Марина никак не любила. СССР гарантировал человеку счастливое и обеспеченное существование, где жили, не сражаясь за клиентов, не ломая голову, как избежать налоговых проверок, не гадая, в чём держать деньги. Их у граждан было одинаково немного, но на насущное хватало.

– Жанка, ты как обычно мудришь. При чём тут звёздочка? – Дина забрала у Стасовой выбивалку, тюкнула ею подушку.

– При том, что ты, Динка, тоже дура, – незлобно ответила Жанна. Ругательное слово определяло не категорию, а состояние. Забрав палку, она сунула её Ольге и сделала знак унести.

– Почему – тоже? – заерепенилась Власова

Глинкина постучала Марине по лбу:

– Да потому что, – Глинкина три раза ткнула указательным пальцем себе в лоб: – Малина Вареньевна, Дина Леонидовна, думайте черепушками. Чтобы Стас ударил Тамару? Да никогда! Оль, захвати из холодильника «Фраголино», – крикнула Жанна школьной подруге вдогонку и стала выкладывать на стол пакет с огромными манго и другие бутылки. Она только вчера вернулась с Бали. Дина взяла первую, прочла название, заворчала. С маленьким фонтаном на макушке и каштаново-кремовыми прядями Власова напоминала капризную тибетскую собачку ши-тсу.

– Жанка, лучше бы ты принесла «Просекко». У него перляж лучше, – она дунула в звенящий от чистоты стакан, пугая сидящих на стенках микробов своими бациллами.

– Научила я тебя, Динка, на свою голову! Пей, богема, и не вякай! Будут тебе и перляж, и перд. ж, – проворчала Жанна, подыскивая в шкафу подходящий нож. Огромные манго, каких не бывает в столичных магазинах, густо пахли даже через кожуру. Приняв у Ольги запотевшую бутылку, она указала глазами на полотенце: – Дин, подай, а то руки скользят. Оль, нарежь витамины! Девочки, вкус – я таких ещё не ела.

– Тётя Дина, а где вы задействованы в этом сезоне? – вежливо спросила Ольга, принимаясь за нарезку.

Власова заломила руки:

– Олька, безбожница! Я и без твоих «тёть» играю в новой постановке старую медсестру.

– Про что спектакль? – мимоходом поинтересовалась Марина, вытягивая шею на манго. Единственным видом искусства для Стасовой была художественная лепка, выполненная её руками на чужих лицах.

– Про войну спектакль. Так решил Юрий Мефодьевич, – имя и отчество директора театра Соломина, Дина выговорила с подобострастием.

– Ну, если Мефодьевич, то терпи! – подмигнула Марина и первой подставила свой бокал под открытую бутылку: – Мне – все сливки!

– Как будто когда-то было иначе? Держи, Вареньевна! – согласилась Жанна.

Через час весёлые подруги пели песни. Тамаре приказали прекратить существовать ради мужа и начинать жить для себя. Ещё немного погодя решили зарегистрировать бывшую модель на программу «Модный приговор». Почему бы и нет? Стезя – её. Контекст – подходящий. Главное, правильно составить заявку. Ольга тут же села за ком плести жалостливую кипу инков. Что-то про несчастную судьбу брошенки. Жанна ходила по комнате, как учёный марабу и диктовала: «Мать моя – отчаявшаяся женщина, и ей срочно требуется помощь. Иначе…».

– Правильно, – соглашалась Марина. – Пусть они читают, и думают, что могут спасти чистую душу. А если не спасут, то гореть им в аду!

Фраза так понравилась Жанне, что она тут же включила диктофон. На память в таком состоянии Глинкина не надеялась. Ольга, забросив компьютер, сказала в микрофон нужное. Дина, перехватив инициативу, сказала это же нужное нужной интонацией. Марина по ходу записи подкорректировала свой же текст, вставив, что бессердечных редакторов замучит аллергия на коллаген, ботокс, силикон, а заодно и латекс. Тамара, глядя на выходки подруг, радовалась, что они взялись за её жизнь. В любом случае, кому-то уже давно пора было это сделать.

5

Подмосковная деревушка Семёновское приказала долго жить ещё в 1952 году. Именно тогда Мосгорсовет решил выкупить землю у жителей, а дома их, многие вовсе даже не ветхие, пустить под снос. Столица расширялась на запад от Лужников и Гагаринской площади, и Ленинский проспект, априори, не мог вести в деревню. Родительский дом, деревянный, добротный, с широкой печью и резными наличниками, стоял в конце теперешней улицы Вавилова. Вместо него Луковы получили двухкомнатную квартиру в соседних Новых Черёмушках ещё в шестидесятых. Тогда как избы, что были у графского имения Воронцово просуществовали до начала следующего десятилетия. В ожидании сноса заборы дворов стояли выщербленными, крыши зияли провалами, туалеты воняли невыбранными отходами, огороды и сады пришли в запущение. Дыхание стройки и динамика города наступали на старину в прямом и переносном смыслах, вытесняя из памяти новосёлов микрорайона безысходность и понурость деревни. И эта ассимиляция с жизнью новой, благоустроенной и весёлой, кипящей в многоэтажках многолюдьем, разнокультурьем и их разнохарактерностью привела к тому, что уже вскоре лишь старики помнили, что когда-то на месте Черемушкинского рынка стояла церковь, а часть трассы Ленинского проспекта проложена через кладбище.

Весной 1972 года жара держалась с начала мая. Это никак не облегчало подготовку восьмиклассницы Тамары Луковой к годовым экзаменам в обычной школе и музыкальной. Работать над гаммами и этюдами Скрябина и Балакирева приходилось подолгу. Мать звонила с работы каждый час. Тамара нервничала, грызла ногти, сушки, сухари, даже макароны. В один из особо знойных дней, кажется, это было двадцать второе мая, Луковой позвонила подруга – ещё та шаболда, известная на всю школу, как куряка и матершинница. Воспитанием детей её предки занимались исключительно во время путешествий по дну бутылки. Драные зады, по делу и без, казались методами самыми доходчивыми, отчего девчонка, единственная в армии пацанов и братьев, часто убегала из дома. Родительских прав её предков не лишали, оставляя, чем заняться профсоюзам и всяким там партийным органам местного значения. К тому же папа подруги был ударником соцтруда и рационализатором производства, а жена его матерью-героиней.

Услышав, что Тамара на привязи, подруга тут же посоветовала снять трубку и спокойно идти гулять. Советским операторам городской телефонной связи было одинаково фиолетово, кто и как пользуется изобретением Александра Белла. Сам англичанин к тому времени уже, спасибо, умер. Иначе сердечного приступа ему было бы не избежать. Пятьдесят копеек в месяц за радиоточку и немногим более рубля за каждую из хозяйственных услуг позволяли людям страны победительницы во Второй мировой войне слушать радио сутками, лить воду рекой, сдёргивать бачок по воле души и варить варенье из айвы, суп «питы» или разгадывать кроссворды, положив трубку рядом с аппаратом. Коллективизм в СССР являлся основой всего. Подумав немного, Тамара натянула белые гольфы, нарядилась в лучшее платье и вплела в косы красивые банты. Было решено отправиться на Воронцовский пруд поглядеть на лягушек и пиявок. А там уж – как повезёт.

Плот, брошенный кем-то из жителей придушенной деревни, уже отошёл от землистых неоформленных берегов, когда из пролеска вышла банда Стаса Костякова. Смеясь над тем, как неумело девчонки орудуют палками, хулиганы, с гиканьем и непотребными шутками, стали бросать в них камнями. Когда плот оказался где-то на середине пруда, Тамара оступилась и упала в воду. Пруд был уже не таким большим, как при графьях, но его подземные воды за пять веков подмыли грунт и крутили воронки то тут, то там. Да и шок от холодной воды сковал девушке горло.

Очнулась Тамара в объятиях Стаса. Потом были лекция от него, наказание от мамы, выброшенные гольфы, оттереть которые от тины так и не удалось, ангина, усугубившийся страх перед водой и понимание того, что большое чувство – это хороший запах кожи и приказ того, кто держит тебя в руках.

То, что называют любовью, случилось тем же летом, само собой, без подготовки и сопротивления. А ещё через время уже вся школа гудела от разговоров о подростковой распущенности, преждевременной сексуальности и недопустимости разврата между отличницей и двоечником. Но Тамаре и Стасу это было безразлично. Вскочив с кровати в день её совершеннолетия, молодые и свободные люди побежали в ЗАГС. Жениху на момент свадьбы было уже девятнадцать. Когда родилась дочь Оля, родители праздновали двадцатилетие Луковой. Фамилию мужа Тамаре не разрешил взять худрук Дома моделей на Вернадского Геннадий Зейналов.

– Учти, детка, мужей у тебя в жизни может быть десять, а имя всегда будет только одно!

Ослушаться руки кормящей Тамара не могла. А Стасу даже льстило, что его жена – известная модель.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Дуры

В тексте приводятся реальные имена наших известных современников, что тоже должно быть воспринято читателем, как часть вымысла.

1

2

3

4

5

С этой книгой читают

Другие книги автора