Памяти зверски убитой в 23 года поэтессы Ольги Комовой

…когда я стану старенькой,

когда я стану лысой,

я буду замечательной

трагической актрисой…

Ольга Комова, «Когда я стану старенькой…»

Одинок

…оборотень: пустой
Пустота бежит за тобой
Ей – парную пасть окунуть
В алмазный твой зимний путь
Волколак: без времен
За временем бешеный гон
За единственным и твоим
Округ пасти – бешеный дым
Наслажденье вору – урвать
Волк – овцой глядит: исполать
Кровь – вином: в обличье людском
Поминальный причастный ком
Наслаждение – зверий рык
Перегрызть плетеную клеть
Наслаждение – дикий крик
Для свободы дикая плеть
Наслажденью на кон поставь
Деньги честь и волю и власть
Ты отравою из отрав
Обернись – и тебя не украсть
Разве мы для пользы живем
Бесполезны мы искони
Мы щедры а кража внаем
От судьбы спаси сохрани
Мы устали внаймы взаймы
Мы желаем когтить владеть
Совладать с зазеркальем тьмы
Сшить на гибель ловчую сеть
Мы – природы роскошь
О нет
Мы ее кусачая хворь
Мы ее бродячий завет
Скарлатина ангина корь
Зуб мы вырванный красный крик
Нитка нерва выбитый глаз
Человек – то Богов двойник
Волколак – отраженье нас
Волчье сердце – зеркало слез
Ах твоих получи под дых
Твою радость в зубах унес
Серый волк один на двоих
Волчье сердце – скорби двойник
Ты рыдаешь – смеется волк
Отраженья отравный лик
Осужденья отпетый толк
Ах его завидки берут
А быть может родные вы
Кровяной Сиам берег крут
Храм-близнец на яркой крови
Волчья сыть да огнище-ров
Крестовьё ледяной травы
Зубы ты в ночи изготовь
На меня и жилу порви
Пей!
Мой кубок заздравный пей
Прокуси души оберег
У зверей все как у людей
Зверь он больше чем человек
Зверь завидует
Зверь крадет
Зверь обманом идет ко дну
Зверь он знает все наперед
Про клыкастую нашу войну
Зверь прикинется добротой
Притворится талой свечой
Громкой клятвой водой святой
Водосвятья вьюжной парчой
А на деле – зубами – клац
Роет лапами царский клад
Перекусит красную нить
Чтоб яриться выть и царить
Только ненависть
Вот – война
Только злоба
Вот – торжество
Только месть без края и дна
Царство зверя победа его
Красноглазый кинжальный рок
Тень приклада в ночи плыви
…ну а может зверь одинок
И взыскует вечной любви
Может воет он сирота
Слипся в грязный сугробный ком
Плачет за верстою верста
Под ракитовым тем кустом

Царь зимней земли

И вот однажды, красным зимним вечером, из-под палачьего колпака ночи вышли две лезвийных, острого прищура, звезды, а за Елизаветой в ее каморку увязался то ли человек, то ли огромный волк с дыбом поднятою шерстью на загривке. Снег махал белой ладонью перед глазами, визжал под ногами поросенком в виду ножа. И Елизавета отмахивалась от волка. Он ей не был нужен ни в какую. Но пушистый, драный воротник топорщился у нее за спиною, за возмущенными лопатками, не отставал. Глаза у человека-волка были детские, сияющие, желтые, узкие, как санный след. Смуглое лицо приближалось к Елизавете и источало дикое тепло.

– Ах ты батюшки!.. – крикнула Елизавета, вконец рассердившись. – Куда ты за мной, дурень!..

Дурень взял ее за худую руку и крепко сжал. Да так и не выпустил до самой двери ее лекарственного чуланчика. А вырваться она не смогла.

Он вошел с ней вместе, он закрыл ей рот своим ртом, и явственно запахло волчьей старой, мокрой шерстью, и в воздухе вокруг их фигур встали синие искры. Елизавета не противилась. Ее худое тело совершало дивный старинный обряд, и под ногами у них, над головами летали не пыль и паутина, а парча и виссон. Елизавета вспомнила Ангела, к ней приходившего, и порадовалась тому, что все получается так быстро, без мучений, без ожидания.

Среди ночи, черной, воющей, пробудилась она. Привстала на локте. Огляделась. Человек, лежавший рядом с ней, был прекрасен. Тень от ресниц ложилась на скорбный юношеский рот. Из-под платка с золотой нитью, обвязанного вокруг лба тюрбаном, вились на голые плечи, на широкую грудь русые, с проседью, волосы. Бугристые, корневищами, жилы вздувались на сильной красивой руке, лежавшей поверх драного верблюжьего одеяла. Простыни сбились в комок к легким, сухим щиколоткам, и заоконные звезды вперемешку с самоцветными сугробами горько освещали лепку и линии крепких, охотничьих неутомимых ног – ног бегуна и царя. Яркой слезой солено, серебряно блеснул крест в яремной ямке. Человек дышал тяжко, глубоко. Елизавета перевела взгляд: на полу валялась вывернутая наизнанку волчья старая доха, чуть шевелилась. Под порывом зимнего ветра отворилась форточка. Донесся лай больничных собак. Елизавета соскользнула с ложа, упала всем телом в волчью доху, утонула в ней, обнимала ее, целовала.

А царь зимней земли спал сладко, сладко.

…да, это было в полусне. То ли сон, то ли… смерть. Ущипнуть себя и проснуться. Да, я помню себя – еще до своего рождения. Я помню свое зачатие. Я смогу вам рассказать… не троньте меня. Рядом с моей матерью лежал человек такого царского виду. У него… были длинные, как женские, косы, темно-русые волосы, золотая бородка… на затылке – косичка тонкая… щеки смуглые. То ли юный Будда, то ли Исса, переживший свою казнь и возродившийся. Я еле видела его в морозном тумане, заволакивавшем чулан, где спала моя мать. Моя мать? Она мыла полы в госпиталях… по воскресеньям – торговала семечками на рынке, а иногда ей поручали еще поторговать и облепихой. Я тогда над ней в ином пространстве, в воздухе, носилась и все видела: как она зачерпывает коротеньким граненым стаканом облепиху из мешка, слепяще-оранжевую, сходную по цвету с кетовою икрой, как греет нос варежкой, зазывает народ: подходи! не ленись! солнце-ягода собрана надысь!.. – как к ней хозяйки подбегают, поджимаясь на морозе, как зайчихи, тянут кошелки, кулечки, и мать моя облепиху им щедро сыплет, с походом, а на красных ее щеках мерзнут, замерзают слезы – от ветра култука…

И как она полы драит в палатах, где смертники – видела… И как она в храме стоит, свечку через толпу старух передает к Казанской, как водочку опрокидывает, под бруснику, в деревянной столовке на берегу чистого ледяного озера, как омывает слезами плоскую и жесткую ватную подушку – все видела… Мое зачатие – вот оно. Этот человек был волчий князь, лесной Будда, охотник Орион, нищий. Давно когда-то он убил трех маралух; давно бегал по всей земле с кровавым колчаном, и все живое боялось его. Он стрелял в Солнце, в Луну. Он слушал по ночам дикую музыку басовой круглой железки, называемой охотниками хомуз. Его глаза светились в темноте. Я захотела его в отцы. Мне сказали: то, что ты желаешь, исполнится. Иди и свидетельствуй. Я испугалась. Я не знала, что нельзя глядеть на своих отца и мать, когда они распоряжаются твоим появлением, но я чувствовала: не надо! И я услышала и увидела Божью улыбку. Он сказал мне: может быть, ты единственная, первая и последняя из смертных, кто будет э т о видеть и знать. Может, я НИКОМУ больше не разрешу. И я… согласилась. Я видела – и запомнила.

Волчий царь, мой отец, сорвал с моей матери все одежды. Он положил ее на бедняцкое ложе и целовал ее тело так, как будто молился ей. Так обнимали жертвенный камень первые люди, ощупывали на нем слепыми от любви пальцами надписи, выбитые и выточенные предками. Мать протягивала царю ноги, руки… закричала, когда его живот коснулся ее живота. Я вздрогнула и напряглась. Я знала, что сейчас мне надо будет войти в лоно. Все во мне заметалось. По каморке заходили вихри. Стержни моей жизни восстали, вонзились и взорвались. Мать превратилась в одно сплошное объятье: тесным горячим бочонком округлилась она вокруг того жилисто-нервного пространства, бьющегося, кричащего, летящего, которое звалось уже моим отцом. И в этом живом бочонке уже летел по морю, бился царенок – я! И мне было больно! И мне было страшно делиться надвое, натрое, чтоб росли и вырастали руки, ноги, пальцы, веки, зрачки, чувствилища души! Зачем – тело?! Зачем оно, смертное, корявое, хрупкое, где каждая жила – боль, где каждый волосок – огонь?! Мне было чудесно плыть по молочной реке. Зачем вынули меня из моих Божьих пелен, – чтобы заворачивать в окровавленные грязные тряпки?! И до сих пор не ведаю: это наказанье или благо? Может, жизнь земная – это и есть сама казнь, огромный Крест, и каждодневны и неизбежны молотки, гвозди, крики черни, ругань и смешки солдат?! Я вливалась в тело матери. Ее живот содрогался, загорался и гас и снова воспламенялся, рот шептал огненные слова. Хочу, желаю, люблю, и еще и еще люблю и желаю. И вся жизнь людская в этом; люблю, желаю, а потом черный платок накидывают, как на канарейку, – и конец.

А кто-то из древних цариц сказал, слышите ли?! – и даже вышил гладью по шелку: В МОЕМ КОНЦЕ – МОЕ НАЧАЛО.

И они двое, мои отец и мать, были уже во мне одной, и я была внутри матери, и я была вся – сплошная боль и больше ничего, а маятник больничных, чуланных часов над материнской головой вдруг проснулся от вековой спячки и начал отсчитывать, звенеть: донн-донн, донн-донн. И я слышала этот звон, уже в материном теле, – я сидела изюмом в волглом тесте бытия, – и в свое время изголодавшийся Бог должен был откусить именно тот кусок, где застряла черная, сладкая ягода, сушеная ягода рынков, полных гомонящих птиц, воровская – рукой из мешка! – ягода бедняков.

Часы стали отсчитывать мое время.

Мое время.

Время.

Свищет синица

Царь-Волк юродивый мой господарь
отец мой предвечный
стою пред тобой на коленях
полоумно млечно калечно
стою не подняться я дочка твоя вся в отрепьях
Царь-Волк юродивый давай разобью твои цепи
Оковы твои каторжанин ведь ты виды видывал
боен и тюрем
Кандальный пытальный хозяин
прощальной Божественной бури
тебя – батогами
и в ребра – ногами
наваксенными сапогами
а ты по застенку – дремотно и дико – кругами кругами
однажды мой верный в темницу нахлынули волны народа
врата распахнулись и вытолкали тебя взашей – на свободу
и вот ты по миру пошел мой Царь-Волк
и топорщилась шкура
вперялись в тебя при дороге
крестьяне солдаты гадалки русалки авгуры
вонзали собаки глазенки что клюквы кровавей болотной
и вмиг умолкали когда проходил мимо ты
гордый злой и свободный
собакой не стал никогда так на то ты и Царь
хищна храбрая хватка
сиротский жемчужный январь
зверий след заметает украдкой
а ты все идешь на меня так похож
остановишься тут в городище
и волчью доху совлечешь со плеча
бородатый серебряный нищий
и с матерью ляжешь моей санитаркой
небес полудуркой больничной
с качанием лодочных ребер с душой синеокой синичьей
не будет постели у вас никакой вы возляжете на пол
она поцелует угрюмую холку и сильные лапы
она распахнет пред тобою себя детской скрипкой разбитой
сожженными гуслями песней безумной смешной позабытой
она воскричит когда станете вы о одним
таким плотным единым
горящим единственным настоящим вовек непобедимым
и я войду о войду в это дивное смертное лоно
бессмертная дочерь Волка-Царя упаду с небосклона
так медленно сонно дремотно погружусь во сгустки Эдемовой крови
и встанут два Ангела обочь объятья наизготове
две острых секиры два яростных Мiра два сторожа мрачных
над лаской людскою над зверьей тоскою
над вечерей брачной
и жалкий зародыш звереныш свободыш в любовь прорасту я
сияющей плотью и стану твердить я молитву святую
Царь-Волк юродивый в небесном заливе звериная лодка
глаз светится сливой какой ты красивый
как больно мне кротко
как я зачинаюсь от мощного Зверя от сильного Тела
от хищного брюха от пламени Духа от края-предела
и вижу так вижу навеки запомню свое я зачатье
и матери брошенный на пол больничный халат
и цветастое платье
и ситцевый полог и век наш недолог и звездные грозди
в колодец окна упадают до дна одеваются кости
горячечной плотью вздымает живот свою ношу сугробью
никто не загинет в военном Аду в позолоте надгробья
я – вот она я мой Отец так вот я зародилась
каков мой конец-кладенец о молчи Царь мой Волк
сделай милость
еще танцевать и любить и реветь и смеяться беспечно
вино-молоко моей музыки лить лить и пить бесконечно
и млеко и мед и елей и ручей да ручьи во сугробе
Царь-Волк юродивый мой Царь Царей оставь мя в утробе
в чудных небесах где неведом страх ни зверю ни птице
где Ангела два стоят на часах и пьяняще свищет синица

Радости ради

Мы все на земле живем не для зла.
Мой Волк, я охоту спела.
Твоя не взяла. Твоя не взяла!
Ни словом не убьешь, ни делом.

Ни вдохом, ни выдохом не загрызешь.
Против Оборотня знаю
Заклятье. Выхрипну. Брошу, как нож,
В одного, как в целую стаю.

…а может, я тебя, Оборотень, обниму
За шею, серого Волка,
Царь-Зверь мой, юрод мой, в крови-дыму,
В день ветреный серая Волга.

И крепко прижмусь, и стисну – до слез —
Могуче-мохнатую шею.
Пускай трещит посмертный мороз.
От ярой любви косею.

Любовь. Ненависти белый накал,
Когда переходят грани.
Любовь. Ты ненависти не искал.
Прощений и покаяний.

Но кайся, кайся, мой серый Волк,
И сравнивай себя с Богом,
Кричи, что ты, Оборотень, яхонт-шелк
В жилище людском убогом.

Вопи, что, убийца, сегодня святой,
Что, кат, нынче Ангел Божий,
Что, тать, нынче под твоей пятой —
Священный огонь Сварожий!

«Весь мир – перевертыш!..» – так ты вопишь.
…о, выгори, ложь-свистелка.
Пускай покажет Великую Тишь
На старом барометре стрелка.

И вспыхнет Господь во главе угла
Елеем, солью, иссопом!
Мы все на земле живем не для зла.
Сгинь, Оборотень! Иссохни!

Зло нарезает волчьи круги.
Льет патоку подло, щедро!
Да воскреснет Бог. Да расточатся враги
Его. Яко дым, да исчезнут!

Я зверьей войны твоей не ждала
В железном жарком параде.
Мы все на земле живем не для зла!
А счастья, радости ради!

…и только в потайном, кромешном сне,
В бреду горячем, незрячем,
Заплачешь ты, мой Волк, обо мне,
И я – о тебе – заплачу.

Документ №1

Кировский районный суд г. Самары

Приговор № ********** ******** от ** февраля **** г. по делу № **********

<…> Муж в этот день очень жестоко избил её, бил кулаками, по различным частям тела, по голове, по лицу, бил неоднократно. После того как она упала, он бил её ногами по туловищу, по ногам, по голове, по всем частям тела. Она кричала, звала на помощь, но никто из находящихся дома ей помочь не мог, дети несовершеннолетние, старшие дети никогда не пойдут наперекор отцу. Его мать также ей не помогала.

После избиения она чувствовала сильную физическую боль, у неё были множественные гематомы на теле, лице, ногах. После произошедшего случая она думала, что муж успокоится. В больницу она обратиться не могла, так как он перестал выпускать её из дома.

Эти избиения стали совершаться каждый день, по нескольку раз. Утром он вставал на работу, начинал её избивать, бил жестоко по различным частям тела, говоря, что все равно ей не жить, чтобы она сама покончила жизнь самоубийством.

Каждый день, без каких-либо перерывов, он бил её утром, в обед и вечером, мог бить только утром и вечером, также мог избивать еще и в обед. Бил всегда одинаково жестоко, руками, ногами, по голове, по лицу, по туловищу. Затем он обрил ей голову и брови налысо, стал тушить сигаретные окурки об её голову, все это продолжалось каждый день. <…>

Держись

Тебя бьют
Тебя просто бьют
Это кончится через пять минут
Через пять минут Мiръ оскалится лют
Через пять минут грянет Страшный Суд
Ты молчи
Ты полено в печи
Нищий бисер зрачков в полночи мечи
Спит дитя у тебя на руках лютый страх
Мiръ соленой перченой кровью пропах
Лишь бы улыбка была на устах
В дыму парика твой военный Бах
Не кричи
Не вопи
Не убежишь от судьбы
Твой ребенок болеет часто час…
Это вопль изо рта
Это вопль из глаз
Ты вопишь из молчанья занесен кулак
Занесен ремень кожаный флаг
Над тобой ремень он хлестнет по лицу
Через пять минут жизнь потащат к венцу
Обвенчают с ужасом
Скоро конец
Этой свадьбе с кандалами вместо колец
Тебя наручниками к батарее – щелк
Пахнет мясом мясом о серый волк
Пахнет кровью твоей
Пахнет кровом твоим
Изо рта к небесам поднимается дым
Ты вопишь пылаешь горишь изнутри
Тебе обещают: сдохнешь до зари
Волк для храбрости – водки крупный глоток
Волк совсем не жесток
Он лицо твое медленно сладко когтит
А ребенок в лодке так сладко спит
А ребенок в лодке лег на живот
Ему снится что мать никогда не умрет
Тебе снится что ты никогда не умрешь
Волк хватает на кухне последний нож
Остро наточен тесак
Волк он тебе не враг
Он твой муж
Он твоей страшной победы салют
Все это скоро кончится через пять минут
Тебе врали все про вечную жизнь
За молнию лезвия
Молча
Держись

Документ №2

Уголовный кодекс Российской Федерации. Статья ***. Доведение до самоубийства

(в ред. Федерального закона от ** ** **** N *** **)

Доведение лица до самоубийства или до покушения на самоубийство путем угроз, жестокого обращения или систематического унижения человеческого достоинства потерпевшего – наказывается принудительными работами на срок до пяти лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до семи лет или без такового либо лишением свободы на срок от двух до шести лет с лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до семи лет или без такового.

Ты красишь косы в рыжину

Ну что я сделала тебе?
Вполоборота и вполсилы —
Когда прошлась ты по судьбе
Моей, и слезы на губе —
Тебя я за руку схватила.
О, что я сделала тебе?
Я, как и ты, стихи писала,
Мне жизни мало, смерти мало,
Я жертва голи-голытьбе,
Седая лодка у причала,
Луной и Солнцем я звучала,
Допрежь хулы, похвал я знала:
Пой песню! начинай сначала!
Отдайся древней ворожбе!

Я пела так же, как и ты.
Шуршат и падают листы.
В рыданьях рвутся, жгутся в пепел…
Поет вечерним горлом петел…
Опричь любви и красоты
Мне Мiръ – на музыку ответил:
Меж торжеством и лихолетьем
Навек наведены мосты…
Я просто – пела! Просто – выла,
Простоволосо, на могилах…
Мой Мiръ, как я тебя любила,
Люблю – до тьмы, до пустоты!

А ты… стащила песнь мою;
Как рыба, билась на краю
Морозной проруби великой,
Сияла зраком, стыла ликом,
Горела алым сердоликом
В родном заснеженном Раю!
И крикнула: мое! моя!
И плюнула в боль бытия,
В меня… вопила: ты воровка!
Да, ты воровка, а не я!
Крадешь неистово и ловко,
Ты ветром рвешь огонь белья,
Ты допотопные обновки
Нарядом пялишь вновь, змея!

В меня плевала. В рожу била.
Быть может, так меня любила.
А где теперь мой бедный стих?
На оба рта… на нас двоих…
Но я – не ты! Я звездной Рыбой
По дегтю ночи поплыву.
Я Волком – волю назову
И Волгу… солнечною глыбой
Держусь в пучине, на плаву…
Я песней страстною живу,
Единственной, единокровной,
Небесной, пламенной, утробной,
Что сладостью затмит халву
И дикой горечью полынной —
Глоток настойки той старинной
Из Ветхой Книги, наяву…
Я в песню вся перелилась!
А ты – ты льешь и мажешь грязь
На имя доброе мое,
На лучезарное житье,
На каждый шаг мой, каждый вздох,
Чтоб стих мой высох, чтоб издох,
Чудовище, чертополох,
Чтобы не пела больше песни…
Умри!.. да больше не воскресни!..
Забвенья пусть затянет мох
Тебя!..

…вот ненависть какая.
Свистит от края и до края
Безумной бурей, белизной.
Не верю – это не со мной.
Я жить хочу! Я жизнь восславлю!
…мне в рот поющий тычут паклю.
Хрипят, шипят: ты умерла
При жизни! Вот и все дела!
Сгинь! Пропади! Тебя забудут!
Твои костры! Твою остуду!
Пылай, осенняя ветла!
Не Божье повторишь ты чудо,
А крики Адова котла!

Ах! Что я сделала тебе,
Что ненавидишь яро, люто!
В молитве, празднике, гульбе,
В парчовых россыпях салюта!
Стихами мне в лицо плюешь!
Стихами точишь смертный нож!
Разишь мя песней, убиваешь
Словами: ты еще живая?!
Ну, ближе, ближе! Не уйдешь!

Я знаю: ты, бабенка, ты
Меня давно похоронила.
Крест повторил мои черты
Тобою вырытой могилы.
Мне гроб обила шелковьем.
А мы живые: здесь, вдвоем,
На зимнем кладбище постылом
Стоим… поминки… водку пьем,
Закусываем злой конфетой,
Болтаем чушь про то, про это,
Присловьем чешем языки —
То ль по любви, то ль от тоски…
Ты старая уже, седая,
Ты красишь косы в рыжину…
О, что я сделала, не знаю,
Тебе! У злобы я в плену
Твоей, отъявленной и колкой!
Втыкай кровавою иголкой
Меня в лоскутья: ночи, дни…
Подруга! Мы же здесь одни,
Среди могил! Среди героев!
И нас, и нас вот так зароют…
И литию споют по нас…
Скажи! Кричи здесь и сейчас,
Перед чугунными крестами,
Кривя в слезах, в помаде рот,
Когда же ненависть меж нами,
Змея, поземкою умрет!

Но ты молчишь. Стоишь безлико.
Гуляет ветер свистом, криком.
Гуляет болью по судьбе.
И я пою тебе, подруга,
Последним лунным плачем круга
Земного, воем во трубе
Полночной, занебесной муки,
Последней песней, пред разлукой
Навечной, рассыпая звуки,
Как звезды, солью на губе,
Швыряя сребреники вьюги,
К тебе тяну я ветки-руки:
О, что я сделала тебе?!

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Волчьи песни