Сахарный тростник

Думал, что эти бумажки заменят минуты жизни, дадут еще один чистый глоток воздуха. Она давно умерла. А я все работаю. И трачу на себя минимум, ты мог заметить. И у меня уже гребаная гора этих бумажек, я мог бы подтираться ими несколько жизней. И я не знаю, что делать с этой горой. Это же хлам, да? Но мне трудно с ними расстаться. У каждого должно быть дело в этом мире. Кто-то работает, а кто-то снимается в порно. Ты понимаешь? Мы как частички огромной мозаики. Никто не бесполезен, каждому найдется место. Ты же приехал, чтобы убить ее, да? Так чего ты ждешь?

Последние его слова не сразу дошли до меня, а когда я удивленно и глупо переспросил, он рассмеялся:

– Это шутка такая. Смешно же, да?

Да, Карл, это очень смешно. Настолько смешно, что перестает быть шуткой.

…твердые, пластиковые губы тронули мою щеку; стеклянные неживые глаза посмотрели в самую душу; и она спросила: «Ты хочешь меня?» …

Кира гладила вещи. Свои и мамины. Документы лежали на столике в прихожей. Кира вздохнула. В дверь постучали. Кира подумала: «Неужели опять этот глупый Кевин?» и открыла дверь. На пороге стоял Вольф. Хорошо пахнущий, гладко выбритый, подстриженный, прилично одетый. Дерзкий, уверенный взгляд. Светлые волосы и черные брови. Все, как и всегда. Но больше Кира не думает о Вольфе. Теперь она могла без стеснения говорить с ним. Она произнесла:

– Какие люди! Зачем пожаловал?

Вольф ухмыльнулся.

– Как и всегда. Соскучился по тебе.

«Вот бы этот дурак видел нас. Ревновал бы как сумасшедший», – язвительно подумала Кира.

Вольф прошел в дом. Отказался от чая. Он честно хороший. Я сама его выращивала. Спасибо, я напился его в вагоне ресторане. Вольф умел в любой ситуации вести себя как джентльмен. Всегда знал, что сказать, умел сострить, умел поддержать разговор. В речи со всеми он был вежлив, говорил спокойно и красноречиво. Пусть он был образцовым молодым человеком, «аристократом», Кира знала, какой он мстительный и как он может ругаться.

– А где мама?

– На работе, – Вольф пытался понять, какая эмоция изобразилась на лице Киры во время этого ответа, но не смог даже с его наметанным на мелочи глазом.

– Она работает там же?

– Там же, – сказала Кира.

Вольф кинул взгляд на документы, лежавшие на столике в прихожей.

– Больше проблем с этим не было? – он указал на документы.

– Нет, не было. Да, кстати, спасибо тебе.

– Я всегда рад помочь вашей семье.

Разговор походил на странный и загадочный допрос, это рассмешило Вольфа. Он никогда не спешил начинать серьезные темы. Пустословить он мог часами. Только он хотел спросить кое-что Киру, как она опередила его:

– А что это за значок на пиджаке, – и ткнула пальцем.

– За заслуги перед государством, – Вольф улыбнулся.

– Точно, у вас же не разглашают секреты.

Оба рассмеялись. Разговор действительно выглядел странно.

Отсмеявшись, Вольф моментально надел маску серьезного государственного служащего. Людям его профессии были жизненно необходимы подобные трюки смены личностей.

– Скажи мне, дорогая Кира, как поживает Кевин Анде, он же Томас Браун?

«Он уже все знает», – подумала Кира.

– Я не знаю. Мы с ним не общаемся.

Она уже не сердилась на него за то оскорбительное письмо. Все же Кевин – маленький мальчик. Дети делают ошибки. Кира вспомнила, как однажды он сказал ей свое имя, этот «Томас». Несчастный почтальон. Но Кира знала, что ни мужчин, ни мальчиков нельзя баловать жалостью и вниманием. Ведь все они всего лишь дети. Слабые и капризные.

Примерно минуту Кира и Вольф сверлили друг друга взглядами. А потом Вольф рассмеялся и сказал:

– Ну не знаешь, так не знаешь. Что же еще тут поделаешь?

– Ничего.

Вольф встал, поблагодарил за гостеприимство.

– Я здесь на несколько дней. Есть пара дел с вашим Кевином. Может, приду еще.

– Будем ждать, – сказала Кира без улыбки, задумчиво.

Мария ушла из школы. Марк передал, что она переезжает в какой-то «оккупированный» военный город, в школу для девочек. Это звучало удручающе, поэтому я старался не думать об этом. Дело шло к осени; вечером уже не было оранжевого неба и ласкового ветра. Все больше затягивало серым, воздух становился свинцовым. Шли дожди. Карл все время пропадал на работе, а я уволился со своей, поэтому постоянно сидел дома один, в пустой комнате с протекающей крышей. И не знал, куда деться. Я очень скучал. Часами я лежал на бетонном полу и смотрел в потолок. И ненавидел себя.

И тогда я стал думать об убийствах. В основном я представлял смерть Киры. Да, это был хлеб моего разума того времени. Ничего мне не приносило удовольствия большего, чем представлять мучительно долгую агонию смерти этой дрянной девчонки. Я убивал ее у нас дома. Топил в ванной во дворе. Переезжал на машине. Скидывал с крыши небоскребов родного города. Нередко бросался вслед ей. Совсем недавно я любил ее мысленно во всех формах и позах. Теперь же мое счастье составляли только ее страдания.

Помимо Киры я представлял и других ребят. Марию, Марка, Мирона. Причиняя им боль мысленно, я утолял свою собственную боль. Их кровь была бальзамом моего сердца, а крики – песней. Я ненавидел каждого в этом дрянном городке.

Не знаю, почему сахарный тростник. Возможно, эта трава не была им. Я стал часто путаться. В словах и мыслях. Все казалось нереальным. Правда, ну как я мог путешествовать во времени? Бред.

Последнее время я только и делал, что приходил в это заросшее поле, падал на землю и лежал. Или тихонько плакал. Или смотрел в небо. Что сейчас? Осень? Зима? Я не знаю. Я вдыхал запах травы (или тростника). Мне хотелось убить Киру именно здесь. Не знаю почему, но это место мне казалось самым лучшим и красивым. Иногда маленькие звери пробегали по траве, шуршали то тут, то там. Поле заброшено, оно находится далеко от Люцио, и сюда никто никогда не заглядывает. И тут свежий воздух. Это место идеально, чтобы похоронить тело Киры. Я не думал, как мне ее похитить и убить, но знал, что делать это следует ночью. Ночью мне легче дышится, поднимается настроение, воздух слаще, мысли быстрее. Ночью мне все кажется сказочным.

Напоследок, до того, как все закончится, я хотел бы еще раз увидеть девочку в красном платье. Зачем? Не знаю. Хотел поговорить. Увидеть ее. Она так похожа на мою младшую сестру. Мою мертвую младшую сестру. Это странное место. Как будто неживое, застывшее во времени, застрявшее в пыли, душное, тесное. У меня слезы наворачиваются, когда вспоминаю, как бродил по улицам совершенно один, скучающий, без единой мысли в голове, печальный. И не было сил улыбнуться. Или закричать. Как труп я бродил по этим улицам, не замечаемый никем.

Кира, мой цветок! Знал бы я, о чем ты думаешь. Какие слова говорить и что делать. Теперь ты безвозвратна, ушла от меня навсегда. Странно, но это один из обязательных этапов жизни. Странно, но ты должен страдать.

Были мысли уйти от Карла, снимать квартиру в другом месте. Хотелось уйти, убежать, спрятаться. Изменить обстановку, увидеть другие лица, другое небо. Нескоро до меня дошло, что дело не в месте, а во мне самом. Что если тебе плохо в одном месте, то будет плохо и в другом.

О чем я жалею? Ни о чем.

Чего я хочу? Ничего.

О чем мечтаю?

Кого люблю?

Кто я? Никто. И никогда никем не был.

И стоял, как чистый лист бумаги, кристально чистый, просветленный, под дождем возле дома Киры. Глубокой ночью, безлунной, беззвездной, самой черной. И был ум трезв и ясен, как никогда. Мысли текли спокойно, ровно, осознанно. В кармане рука сжимала складной нож. Быстрым ударом по горлу. Ни единого шанса на спасение. А потом на руках до поля сахарного тростника. Вода заливала за воротник.

И зазвонил телефон, который я не клал в карман. Мне позвонил отец. Я принял звонок. Столько слов хотелось сказать. А я просто молчал в трубку. Возможно, это был последний разговор с отцом. Возможно, это был самый душевный диалог, который у нас происходил. Этот разговор мог все изменить, абсолютно все. А я молчал. Отец сказал, да, я узнал его голос, этот живой, хриплый, самый приятный голос на свете; голос, подобный стене, способной защитить от чего угодно. Голос, ради которого я жил. Я жил от встречи до встречи с отцом. От звонка до звонка. Он сказал:

– Кевин, ты слышишь меня?

Радость переполнила мое сердце.

– Да, да, я слышу тебя. Папа, где ты? Папа, все хорошо? Папа…

Я смеялся и плакал. Я был вне себя от радости и ярости.

– Папа…я был на кладбище, а там…там могилы. Наши. Папа, где ты?

Я хотел закричать: «Забери меня отсюда», но сдерживал эмоции, как мог, потому что папа мог этого не одобрить. Если бы он сказал идти пешком до родного города, я бы пошел.

– Папа…отец. Блин. Мне так много надо…

– Кевин, почему ты не передал письмо Кире?

В голосе отца было отчаяние. Я испугался.

– Я…я отдал. Честно, я отдал его.

– Почему ты не отдал его сразу?

Я закусил губу от обиды. Он всегда был жесток. Не воспринимал мои чувства. Не сближался. Он хотел, чтобы я приносил пользу, чтобы я «вырос человеком». А я всегда хотел сходить с ним куда-нибудь. Я хотел, чтобы он научил меня чему-нибудь. Ну как у всех детей, да?

– Папа, скажи, ты умер?

Отец расхохотался, его смех подбодрил меня.

– Ну как я могу умереть, Кевин? Пока ты помнишь обо мне, я буду жив. Ты может не догадываешься, но связь между нами куда сильнее. Больше, чем у влюбленных. Мы почти что ментально связаны. Я в юности такой же был, – отец вздохнул. Я представил его лицо. Он всегда отвлекался от важного. Но я любил в нем абсолютно любую черту.

Отец опять вздохнул, но более тяжело.

– Эх, Кевин, Кевин. Что же ты наделал. Эта Кира уничтожила нас. Тебя и меня. В прошлом и будущем. Ты опоздал, сынок. Она разрушила нашу связь. Мы больше не связаны. Эта опасная девушка.