Читать книгу: «Голос в пшенице», страница 2

Вспоминая тот момент, я не могу не задуматься, как бы он поступил на моём месте. Вряд ли бы просто промолчал, если бы кто-то оскорбил его жену. Его молчание казалось мне предательством. Внутри меня зрела обида. Почему он не понимал, что я сделал это не из-за детской глупости, а из чувства справедливости?

Второе, что меня невероятно бесило, – я хотел поговорить с матерью. Ну, с тем, что от неё осталось. Я мечтал выбежать из дома, забраться на холм и обнять крест, расплакавшись, как ребёнок. У меня было на это полное право – мне ведь было всего двенадцать. Я не боялся ни темноты, ни животных, обитающих в лесу. Я знал путь к её могиле, знал каждый поворот и каждую тропинку. В любом случае карта была под рукой, и я нашёл бы маму даже в темноте. Но я не мог. Что-то внутри меня сдерживало, не позволяло сбежать вот так, как трус.

До рассвета я сделал всё, что нужно, и решил сегодня даже не смотреть в сторону отца. Я приготовил завтрак, накормил кур и корову, полил грядки в огороде и накосил травы. После этого я вернулся в свою комнату, где спрятался от давящего взгляда отца и почувствовал себя в безопасности. Дело в том, что из окна моей комнаты отлично просматривалась дорога, по которой он уезжал утром и возвращался вечером. Это позволяло мне незаметно следить за его передвижениями, не привлекая лишнего внимания. Как же я тогда ждал, когда он уедет!

Сейчас я вспоминаю ту драку с Ваней, улыбаясь. И совсем не из-за осознания, что драка – это не решение проблем или что таким образом я вывел моего отца из состояния равновесия. Нет, совсем не так. Мне приятно вспоминать об этом, потому что в тот момент я защищал что-то своё, что-то, что было для меня важным. Я впервые показал свой характер, наглядно продемонстрировав, что мной нельзя вытирать пол, что у меня тоже есть чувства и эмоции, которые не следует игнорировать.

В тот день, когда я полез в драку, я впервые почувствовал себя сильным. Не в мышцах, а в сердце. Я не просто дрался – я отстаивал свои интересы. Психологи назвали бы это «выстраиванием границ», но я скажу проще: обидчик моей матери заслужил тот удар. Я мог позволить, чтобы кто-то унижал меня, но не тех, кто для меня важен. Зло должно быть наказано.

Воспоминания о матери были только моими, и никто не знал, что их у меня совсем нет. Это было моё сокровенное, то, что я хранил глубоко в сердце, и никому не показывал. Важно было иметь что-то личное, что остаётся вне досягаемости окружающего мира – моих глупых одноклассников и моего авторитарного отца. Никто не имел права вторгаться в этот священный уголок моей души. Моё убежище, мой источник силы, и я был готов защищать его любой ценой.

Когда отец уехал на работу, я, не раздумывая, побежал к ней. Я не взял с собой рюкзак – в тот момент мне казалось, что со школой покончено. По пути в лес я представлял себе непростой диалог с отцом вечером, в котором умолял бы его разрешить мне больше не посещать занятия. На самом деле, это был бы скорее монолог – мой монолог.

Я собирался посвятить продумыванию своей речи весь день, тщательно подбирая каждую фразу, каждое слово. Я хотел, чтобы он понял, как мне тяжело, как я страдаю от давления и непонимания. В своих фантазиях я уже видел, как отец слушает меня, как его лицо меняется, когда он осознаёт, что я не просто капризный ребёнок, а человек, который нуждается в поддержке и внимании. Его внимании.

Добежав в то утро до матери, я упал на колени и расплакался. Я бежал, не чувствуя боли, но теперь, когда я остановился, в ногах чувствовалось сильное жжение. У меня совсем не было сил. Я распластался на холме животом вниз – ведь и задницу тоже жгло от вчерашнего наказания – и обнял свою мать.

Тогда я сказал ей всё. Я рассказал о том, как меня обижают в школе, как я впервые постоял за себя и почувствовал, что могу быть сильным. Я поделился своими переживаниями о том, как тяжело мне с отцом, который со мной совсем не общается, а если и говорит что-то, то лучше бы молчал. Я высказал всё, что накопилось в душе, и, наконец, признался, как сильно я скучаю по ней.

Слёзы текли по моим щекам, и в этот момент я чувствовал, что я не одинок. Я был рядом с ней, и внутренняя боль потихоньку начала отступать. Она точно слышала меня, и это было единственным утешением в этом мире.

У нас в доме был красный угол, где стояла икона Божией Матери. Отец никогда не молился и не заставлял меня делать это, за что я ему безмерно благодарен. До сих пор не понимаю, кто поставил её на это место, но она появилась примерно в то же время, когда умерла мама.

Лёжа на мокрой земле в середине октября, я поднял голову так, чтобы видеть крест, и начал молиться. Я никогда раньше этого не делал, поэтому просто сжал кулаки, закрыл глаза и говорил то, что было на сердце. Я думал, что если Бог действительно существует, то сейчас самое подходящее время Ему помочь мне.

Слова вырывались из меня, ведь я говорил не только с Ним, но и с самой матерью.

О чём я молился?

Я молился о том, чтобы мама была жива. Я просил быть сильным, чтобы справиться со всеми обидчиками, чтобы кто-то услышал мои страдания и помог мне справиться с тем, что я переживал. Я хотел, чтобы люди поняли, насколько мне непросто и приняли меня таким, какой я есть. Чтобы всё, что произошло за последние шесть лет, оказалось не более чем сном, вымыслом. Я хотел, чтобы она зашла в мою комнату, нежно поцеловала меня в лоб и сказала: «Я испекла блинов. Будешь?»

Маша иногда приносила в школу блины – пекла их сама, по старому семейному рецепту. Тёплый запах разливался по тесным коридорам маленькой школы, оседал в одежде, проникал под кожу. Одноклассники жадно жевали, а она, не торопясь, рассказывала, как мама научила её замешивать это особенное тесто. Я всегда молча сидел в стороне и не прикасался к еде.

Я никогда в жизни не ел блинов. Ведь их должна была приготовить моя мать.

Сейчас, сидя напротив вырытой и осквернённой могилы матери, я снова молился. Я всё ещё не умел это делать правильно, и в тот раз мои слова не сработали. Может быть, сейчас они помогут?

Я размышлял, кто мог за этим стоять. Если кто-то знал, что я здесь появлюсь, значит, он прекрасно ориентировался в этой части леса. Случайный прохожий не нашёл бы это место – слишком хорошо отец его спрятал. Настолько, что даже мне, его сыну, понадобились годы, чтобы добраться сюда.

Кто, кроме него, мог знать о существовании этой могилы?

Мне необходимо было запомнить каждую деталь, чтобы не упустить ничего важного. Я внимательно осмотрел надпись на земле – она была выведена не очень аккуратно. Это навело меня на мысль, что её писали не кистью. Ладонью? Или использовали кровь в пакете? Зачем так сложно? И кровь ли это вообще?

Вокруг могилы я заметил ветки – несколько из них были надломаны. Я присел, чтобы лучше рассмотреть их. Человек явно торопился.

Я думал о том, чем копали эту могилу. Никакой лопаты рядом не было, а та, которой пользовался отец, находилась в нескольких минутах ходьбы на восток. Это было странно. Почему бы ему не взять её с собой? Или, может быть, он не хотел оставлять следов?

Надо проверить.

Я прошёл несколько минут аккуратными, неспешными шагами, стараясь запомнить каждую деталь. Внимательно осматриваясь по сторонам, я искал подсказки, которые могли бы пролить свет на происходящее.

Кусты дикой малины.

Отец, оставляя лопату здесь в прошлый раз, знал, что найти её будет практически невозможно. Не только из-за шипов, которые могли порезать руки, но и потому, что малина привлекала животных. Это место было небезопасно для любого, кто решился бы сюда сунуться.

Я достал из кармана своей фуфайки две большие кухонные рукавицы и начал раздвигать стволы малины, медленно продвигаясь внутрь. Шипы и ветки сильно царапали мои руки, потому что я не был достаточно аккуратен. Каждое движение требовало осторожности, а колючки впивались в кожу, оставляя мелкие, но болезненные следы. Погружаясь глубже в заросли, я старался не упустить ни одной детали. Ветки малины скрипели под моими руками, и я прислушивался к звукам вокруг, словно они могли подсказать мне, что искать.

Лопаты в кустах не было.

Кто-то точно знал о том, что она здесь, и именно этой лопатой вскопал могилу. Мысли о том, кто мог это сделать, заполнили мою голову.

Внезапно я быстро развернулся, но поплатился за это – стебель дикого растения вырвался из-под моей руки и оставил рану на моей щеке. Боль пронзила меня, и я инстинктивно коснулся лица. Кровь медленно текла, попадая на губы и оставляя приятный металлический вкус.

Я остановился на мгновение, чтобы осознать, что происходит. Вокруг меня царила тишина. Надо вернуться на холм. С трудом выбравшись из зарослей, я встал как вкопанный, ощущая, как внутри меня вскипает ярость. Мои кулаки сжались точно так же, как в тот день, когда я впервые подрался.

Ведь это напрямую касалось моей матери.

К дереву, расположенному напротив кустов малины, ножом был прикован голубой кусок ткани женского платья и записка.

«Хочешь поиграть?»

СЫН – 4

– Ты странный, знаешь? Посмотри, какая прекрасная погода! Все на улице играют, веселятся, а ты сидишь здесь, как курица в клетке.

– Мне просто нравится наблюдать за другими.

– Ну и дурак.

Тот разговор с Машей остался в моей памяти, потому что это был единственный раз, когда мы общались. Разумеется, Елена Владимировна, как всегда, специально ставила нас в пару на уроках. Я заметил, что каждая совместная работа напоминала дежурство, но с одним важным нюансом: дежурить приходилось надо мной. В нашем классе было всего пять человек – Дима уже окончил школу, а через два года к нам пришёл Алексей. Таким образом, каждая четвёртая работа со мной выпадала на долю Маши, и я не мог не заметить, как она с каждым разом становилась всё менее радостной от этой участи.

Её взгляд, полный недовольства, говорил о том, что она не испытывает особого энтузиазма по поводу нашей совместной работы. Я чувствовал себя неловко, ведь мне не хотелось быть причиной её раздражения, но сделать с этим ничего не мог.

Одноклассники вообще не любили сидеть со мной за одной партой. Причины были разными: и личная неприязнь, и репутация «нелюдимого», которую я уже успел заработать за недолгие годы учёбы. В любом случае никто никогда не интересовался, каково было мне в этой ситуации. Честно говоря, они мне тоже не очень нравились.

Наименьшее удовольствие я испытывал, работая с Ваней. Причиной этому, помимо драки, произошедшей в шестом классе, было то, что он всегда стремился выглядеть крутым. Теперь я понимаю, что его поведение было попыткой привлечь внимание Маши всеми возможными способами, некоторые из которых были совершенно неприемлемыми. Во время совместных заданий он часто громко кричал и унижал меня, называя на весь класс «тупым». Каждый раз его слова обижали меня, и я видел, как, смеясь и перешёптываясь, одноклассники что-то обсуждают, показывая на меня пальцем. Ваня постоянно насмехался с Колей над моим лицом, которое, по его мнению, было «слишком уродским для людей», и время от времени с явным удовольствием говорил Елене Владимировне, что «лучше сдохнуть, чем пытаться мне что-то объяснить». Я совершенно не знал, как на это реагировать и просто сидел, сжимая ручку и пытаясь не обращать внимания на его издевательства.

Я не считал себя глупым, но в такие моменты моя уверенность подвергалась серьёзным испытаниям. Я говорил всегда тихо, боясь, что любое моё слово может быть использовано против меня, как это уже не раз происходило. Или что ещё хуже, если я вдруг произносил правильный ответ, работая в паре с Ваней, он немедленно выдавал мой ответ за свой, получая незаслуженную похвалу от учительницы. И, что главное для него, от Маши.

Однажды я решился сказать Елене Владимировне, что именно я догадался до ответа. В ответ она погладила меня по голове (я ненавидел, когда она так делала). Это было унизительно. Она с улыбкой и жалостью произнесла: «Ты молодец, мой хороший, у тебя всё получится». Я был уверен, что она считает меня ущербным или тупым. Фу, мерзко!

В работе со мной Маша почти всегда молчала. Ощущалась наша разница в четыре года – мы были как будто с разных планет. Будучи мальчиком двенадцати лет, я постоянно думал о своём, размышляя, какое удобрение лучше использовать, чтобы картофель давал лучший урожай (кстати, азофоска в смеси с золой даёт отличный результат), в то время как для неё было важно лишь одно – побыстрее закончить одиннадцатый класс и уехать в город. Я не понимал, чем её притягивала та недоступная мне жизнь. Скорее всего, это была свобода, возможность быть частью чего-то большего, чем наш маленький класс и скучные уроки.

В тот день Маша сама подошла ко мне, когда на большой перемене все играли во что-то похожее на «вышибалу» на заднем дворе школы, а я сидел за партой, наблюдая за ними в открытое окно. Солнце светило так ярко, что даже в классе мне приходилось подносить руку ко лбу, чтобы закрыться от его слепящего света.

Меня совершенно не задело то, что она оскорбила меня без причины. Маша просто не понимала, что я не такой, как все остальные. Не лучше и не хуже – я просто другой. У меня было другое воспитание, другие ценности. Никто из моих одноклассников не прошёл через те испытания, которые выпали на мою долю к двенадцати годам. Я знал, что моя жизнь, полная сложных моментов, отличает меня от них, и это создавало между нами невидимую пропасть.

Больше мы с ней не общались. После этого странного диалога, вероятно, по просьбе самой Маши, мы никогда больше не работали в паре.

Она была красива. Я знаю, что вы думаете: так мог бы сказать любой двенадцатилетний мальчик, когда рядом с ним сидит шестнадцатилетняя девушка, у которой уже давно начали проявляться признаки полового созревания. Но в ней было что-то ангельское, что выделяло её среди остальных. Её светлые волосы обрамляли лицо, а красивые зелёные глаза светились удивлением и наивным интересом к этому миру. В тёплую погоду она всегда носила лёгкие ситцевые платья, которые колыхались на ветру, как у какой-нибудь голливудской звезды из телевизора. Эти платья подчёркивали хрупкую фигуру, а стильные туфли на маленьком каблуке добавляли лёгкую изюминку, прибавляя в росте несколько сантиметров.

А когда я пришёл в школу в сентябре, я узнал, что Маша мертва. Утонула в реке. Елена Владимировна, еле сдерживая слёзы, рассказала о подводных течениях и о том, насколько опасными они могут быть. Я смотрел на неё, не веря своим ушам, и в голове крутились мысли о том, как это могло произойти. Летом я видел, как участковый приезжал и о чём-то разговаривал с отцом, но что именно они обсуждали, не слышал, потому что снова оказался заперт на чердаке. Отец точно знал, что так для меня будет безопаснее – вдали от «взрослых разговоров».

Ещё я очень любил рисовать. Это увлечение проявилось не сразу. Я читал истории в газетах о гениальных детях, которые уже в три года создают шедевры живописи, расходящиеся потом на аукционах за баснословные деньги. Моя история была куда прозаичнее и скучнее. Увы, я не был гением.

Когда отец впервые запер меня на чердаке, я не мог отвести взгляд от металлической бочки, в которой огонь жадно пожирал остатки моих воспоминаний. Пламя танцевало, и я чувствовал, как каждая искорка уносит с собой частичку меня. Когда всё закончилось, отец открыл чердак далеко не сразу. Я видел, как он зашёл в дом, но совершенно не знал, чем он занят.

А теперь скажите – чем бы занялись вы в шесть лет в полном одиночестве в запертой комнате? Я помню, как сидел на холодном деревянном полу, прислонившись спиной к деревянной стене, и пытался придумать, как скрасить свой досуг.

Я начал выводить линии на пыльном полу. Сначала я пальцами прочертил квадрат. Позже к нему я добавил три диагональные линии, и, соединив их, получил куб. Это было волшебство – из двумерной фигуры я всего за пять штрихов создал объёмный объект! Меня так это поразило и увлекло, что весь остаток вечера я занимался важным делом – рисовал по всему чердаку трёхмерные кубы, строил собственный мир из пыли и воображения.

Спустя некоторое время пыльные места закончились. Спросите себя: если ваша душа просит творчества, неужели вы вправе её остановить? Я не мог. Внутри меня уже разгорелось желание создавать и созидать.

Из деревянной опоры дома, которая располагалась в центре комнаты, я достал небольшую щепку. Она была достаточно острая, чтобы я мог проткнуть себе безымянный палец на левой руке. Я помнил, как врачи делают это маленьким детям для анализа сахара, и, не задумываясь, повторил их действия. Когда на пальце появилась капелька крови, я машинально облизал его, не осознавая, что это было глупо. Дурак! Она нужна для другого!

Правой рукой я надавил на палец, и на нём возникла новая капля крови, сверкающая на свету ярким алым цветом. Я взял ту же щепку и опустил конец в красное пятно. Стены чердака не подходили для моего творчества – они были горизонтально сложенными брёвнами, неровной поверхностью, и я решил оставить свой первый художественный след на той самой опоре, от которой и отломил деревянную щепку. «Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы течь снова».

Собравшись с мыслями, я начал рисовать. Я создавал линии и формы, которые, казалось, оживали под моими руками. Кровь, смешиваясь с древесиной, становилась началом моего творчества, моего мира. Я аккуратным движением начертил красный куб, гордясь своим творением. Решив, что любое творчество должно быть подписано, я под фигурой написал своё имя: «Паша».

Надо ли мне рассказывать, что, когда отец поднялся на чердак и увидел, чем именно я занимаюсь, он отвёл меня вниз, положил на диван и выпорол своим офицерским ремнём? Это была первая порка. Первая, которую я помню, и одна из многих, которую я не понимаю.

Боль от удара была ощутимой, но гораздо сильнее было чувство обиды внутри. Я чувствовал, как моя радость и гордость за созданное произведение искусства растворились в страхе. Я так и не понял, как можно наказывать за желание творить, за стремление быть собой, быть шестилетним ребёнком.

Несмотря на это, с тех пор я решил увлечься живописью. Вот ведь удивительное место – деревня: перед тобой открываются бескрайние поля и леса, которые каждый день предстают совершенно непохожими друг на друга пейзажами, река, то бурная, текущая мощным потоком, то расстилающаяся перед твоим взором спокойной гладью. Но ресурсов на то, чтобы запечатлеть эти красоты, у меня не было.

Однажды я решился и попросил у отца альбомные листы для рисования и пачку карандашей. На что он, не задумываясь, ответил: «Нет». Я, как и любой нормальный маленький мальчик, начал выдавливать через силу слезы из глаз, умоляя его всё-таки купить мне хоть что-нибудь для творчества. Думаю, куры, наблюдавшие за наказанием моей глупости непосредственно в курятнике, были слегка шокированы открывшимся перед их глазами зрелищем.

Я включил воображение. У меня же есть целая деревня! Я мог сам создавать материалы, которыми буду рисовать, и придумывать поверхности, на которых буду это делать. Самое очевидное – камни на асфальтированной дороге. Здесь всё просто и понятно, но есть несколько моментов. Рисунки быстро стираются из-за редких машин, ног прохожих и регулярных дождей, и любой набросок может исчезнуть в считаные минуты. Более того, всегда есть шанс попасться. Уверен, что любой прохожий, кто увидел бы меня за этим зрелищем, закричал бы: «Это не место для творчества!».

Любой, кроме отца. Тот бы ничего не сказал.

Вариант использовать свою кровь в качестве краски казался идеальным – бесконечное количество краски, позволяющей рисовать всё что угодно, не ограничиваясь только кубами. Вопрос только в поверхности, на которой я мог бы творить. Да и больно это было. Но, честно сказать, несколько раз я всё-таки прибегал к такому радикальному методу. В такие моменты я чувствовал себя живым, как никогда прежде, и это ощущение «запрещённого творчества» стоило всех страданий.

Во втором классе на помощь мне пришёл мой ровесник Коля. Он был смышлёным парнем и заметил, что я часто использую школьные тетради не по их прямому назначению. Он сказал, что переживает за меня, переживает за то, что Елена Владимировна будет ругаться. Честно говоря, это меня волновало далеко не в первую очередь, но он был прав: рисование в казённых тетрадках действительно тянуло на серьёзное преступление.

На следующий день Коля принёс мне карандаш и тетрадь в толстую линейку из дома и отдал её мне! Представляете? Просто так! Словами не передать, насколько я был счастлив. Это был не просто подарок – это был настоящий акт дружбы и поддержки, в котором я так нуждался всю жизнь. Я благодарил его целую неделю, не уставая повторять, как это важно для меня, и как я ему благодарен. Странно, но, когда я предложил Коле помощь – накосить травы, принести фруктов из сада или постирать его одежду – он от неё отказался. Но поймите, мне больше нечего было ему дать!

Однако, когда Ваня заметил, как я счастлив, он встал со своего места и резко подошёл ко мне. Он всегда был завистливым, и, видимо, моя радость вызвала у него раздражение. В результате ко мне прилипло первое прозвище: «Ван Гог». Звучит здорово, если не знать истинную причину этой клички. Ваня так сильно схватил меня за ухо и тянул, что оно чуть не оторвалось. Красное ухо я скрывал от отца, как мог, пряча его под волосами и надеясь, что он его не заметит. Это было непросто, но я не хотел, чтобы мой отец снова разозлился.

Во всяком случае начало было положено. Я подписал тетрадь своим именем и на обложке внизу нарисовал свою первую работу – квадрат с пятью дополнительными штрихами. У любого художника должна быть личная подпись, и моя появилась у меня в шесть лет.

После этого я начал рисовать всё подряд. Первым делом я освоил прямые линии – они у меня очень хорошо получались. Я изображал крыльцо дома, ступеньки при входе в школу, магазин с двумя лавочками. Мне особенно нравилась река – ведь издалека её берега очень похожи на бесконечные отрезки. Высокие сосны, стоя́щие при входе в лес вдоль тропы… Я выходил часто в поле и смотрел на горизонт, разделяющий пшеницу и небо, думаю, вы сами понимаете, почему.

Но самое любимое – это столбы ЛЭП. Потрясающие конструкции! Какие чёткие формы! Они казались мне словно из фантастического романа, придуманными инопланетной расой, с их строгими линиями и геометрией. Уверен, что люди, придумавшие такие невероятные конструкции, тоже были художниками.

Я много раз обсуждал с Колей свою любовь к творчеству, и конкретно к линиям. Он говорил, что я просто перфекционист или педант, любящий порядок (я позже узнал значение этих двух слов).

Позже я начал осваивать искусство рисования кривых, и вскоре мне удалось запечатлеть образы людей и более сложные предметы. Я стал писать более детализированные пейзажи. Единственное, что отделяло меня от мечты стать художником, – это постоянная нехватка тетрадей, которые поглощались мной, как губкой, впитывающей влагу. Но у меня уже был свой спонсор – Коля, который периодически снабжал меня всем необходимым для творчества. Я был бы ему благодарен всю жизнь, если бы не одно «но».

В четвёртом классе, воспользовавшись моим доверием, он взял мою тетрадь и решил продемонстрировать всем, что за художника я из себя представляю. Зайдя в класс, я увидел, как одноклассники обсуждают рисунки из моей тетради, наполняя класс животным визгом, смехом и насмешками, обесценивая весь мой труд.

Всего за сутки моё творчество стало достоянием общественности. Молва о том, что на нашей земле растёт и учится великий творец, пронеслась не только по моей деревне, но и по всем соседним. Я не мог понять, как у кучки детей это получилось, но слухи разлетелись подобно лесному пожару.

Разумеется, это был сарказм. Не только дети, но и взрослые, жившие вдоль моего пути в школу и обратно, показывали пальцем на меня и смеялись, руками изображая куб или что-то отдалённо похожее на него. Спустя сутки на моём портфеле было нацарапана моя подпись, которую я оставлял на всех своих работах. Каждый раз, когда я появлялся в классе, мои одноклассники кланялись мне в ноги и с ироничной торжественностью произносили: «О, великий Ван Гог, окажите нам, простым смертным, честь, разрешите посидеть с Вами в одном классе». Они так радовались своей шутке, будто это было лучшее, что они когда-либо придумали.

Я начал замечать этот злосчастный символ повсюду: на асфальтированной дороге, на деревьях вдоль моего пути, и даже в своих школьных учебниках. Они взяли мою тягу к рисованию, взяли то, что мне было дорого, и извратили, использовав против меня, выставив посмешищем. Мои работы, мои долгие и усердные часы творчества, превратились в рисунки умственно отсталого.

Надо ли вам говорить, что после четвёртого класса я не притрагивался к карандашу, чтобы что-то нарисовать? Каждый раз, когда я видел этот куб, меня охватывало чувство безысходности и отчаяния. Искусство, которое когда-то приносило мне радость, стало источником страха и стыда. Я навсегда закрыл в себе ту часть, которая стремилась к творчеству, и с каждым днём всё больше погружался в молчание в тщетных попытках защититься от насмешек и унижений. Наивный.

Вы спросите меня: «А зачем ты нам всё это рассказываешь?» Спустя время все ребячьи шалости и глупые насмешки забываются, уступая место новым, более изощрённым и унизительным. Эта шутка тоже канула в Лету, как и многие другие, и я думал, что оставил её позади.

До сегодняшнего момента.

На приколотой к дереву записке внизу был кровью нарисован тот самый куб.

СЫН – 5

– Молодой человек, что вы видите на этой картинке?

– Чёрное пятно.

– Опять? Очень любопытно.

Причиной моего визита к доктору стал мой рисунок. Прошу простить меня за моё лёгкое лукавство, когда сказал, что больше не притрагивался к карандашу.

В двенадцать лет мне приснился сон, который помню до сих пор. В этом сне я увидел свою мать. И хотя я совершенно не знал её лица, я был точно уверен, что это именно она. Она стояла в жёлтом платье посреди бескрайнего пшеничного поля. Моя мать, сливаясь с золотым морем, нежно касалась колосьев руками. Её улыбка была такой тёплой и светлой, что я почувствовал её даже во сне. Она смотрела прямо мне в глаза и шептала, что никому меня не отдаст.

Я проснулся весь в слезах. Возможно, у вас может возникнуть впечатление, что я часто плачу и вообще слабохарактерный. Но это совсем не так. Мои слёзы были не от слабости, а от глубокого эмоционального потрясения, которое разразилось в голове двенадцатилетнего мальчика. Представьте: я молился о том, чтобы мама была жива. Каждый раз, когда мне было тяжело, особенно в моменты моего заточения на чердаке, я думал о ней. И вот, в тот самый момент, когда мои внутренние силы начали меня покидать, она пришла ко мне! Да, во сне, но она пришла! Это было как чудо, ответ на мои молитвы. Получается, Бог всё-таки сдержал слово, пусть и не так, как я того хотел.

Я побежал в школу, но не из-за дикой жажды знаний – мне нужно было выиграть немного времени до начала занятий. Выходя из деревни, перед поворотом я скрылся в тени деревьев, где никто не мог меня увидеть. Достал тетрадь по математике и, не раздумывая, вырвал двойной листок из центра. Мне было совершенно всё равно, если это вскроется. К тому моменту я уже не так боялся отца, а что касается Елены Владимировны, то её мнение меня не волновало вовсе.

Я хотел запомнить её – мою мать. Хотел сохранить в памяти каждую деталь, каждую эмоцию, которые она вызвала во мне сегодня ночью. Хотел, чтобы этот образ остался со мной навсегда.

Я взял ручку и сделал первую линию, но сразу же после этого бросил её на траву. Дурак! А что, если я нарисую неправильно? У меня не было права на ошибку. Я развернул лист другой стороной к себе и начал заново, но на этот раз карандашом. Сначала я начертил линию горизонта чуть выше середины листа. Едва касаясь бумаги грифелем, я обозначил макушку и ширину плеч. Да, она стояла именно так.

Надо было начать с волос и рук. Лёгкими штрихами я нарисовал ниспадающие на плечи чёрные локоны, развевающиеся на ветру. Правая рука была слегка приподнята, будто маня меня к себе. Я отметил место, где нужно было изобразить глаза – они смотрели прямо на меня. Тремя линиями я изобразил губы в улыбке.

Затем я перешел к платью. Оно было невесомым, словно созданным из одуванчиков, и доходило примерно до её колен. Я постарался передать эту лёгкость, этот момент, когда всё вокруг замерло, и осталась только она – моя мама.

Закончил свой рисунок я колосьями пшеницы и серым одеялом облаков на небе. Да, это была она – женщина, которую любил больше всех на свете.

Вы сейчас скажете, как я смог передать цвета, имея под рукой всего один, уже почти сточенный простой карандаш. На самом деле, никак – рисунок получился чёрно-белым. Но в моём воображении я видел всю палитру цветов. Я ощущал, как золотистые оттенки пшеницы переливаются на солнце, контрастируя с хмурым небом.

После окончания работы, держа её в правой руке, я смотрел на результат своих творений. Это было невероятно! Я, который уже несколько месяцев не делал попыток вновь начать рисовать, держал в руках свою лучшую работу. По всему телу расползалось ощущение полёта, и, кажется, я в очередной раз обронил слезу на рисунок, сделав правый нижний угол слегка выпуклым. Может, всё-таки я слабохарактерный…

Разумеется, я подписал свою работу. На обратной стороне, там, где в самом центре располагалась эта ужасная синяя линия, которую я первой нанёс на мой рисунок, я решил нарисовать карандашом куб. В верхнем левом углу я аккуратно подписал: «Моя мама».

Как впоследствии выяснилось, оставлять подпись было ошибкой.

Я сложил рисунок вчетверо и убрал его в рюкзак. Вообще, мне хотелось любоваться им часами, но, к сожалению, нужно было идти в школу. Время было рассчитано так точно, что посадка за парту совпала с металлическим звонком Елены Владимировны, возвещающим начало урока.

Весь день я думал о рисунке. Я хотел смотреть на него каждую секунду, аккуратно достать его на перемене и вложить в учебник, чтобы у меня была возможность ещё раз увидеть мать. Но делать это в маленьком классе, где любой мог заметить любое неестественное движение, было бы больши́м риском. Поэтому мои мысли привели меня к тому, что нужно найти укромное место, где я смогу делать это без опаски.

К тому моменту я начал поиски её могилы. Было бы логично оставить рисунок там, около столба ЛЭП, рядом с картой, чтобы ни у кого, кроме меня, не получилось бы найти его, и я мог спокойно наслаждаться моментами с мамой наедине. Но это бы сильно меня отвлекало. Желание смотреть на неё часами было невероятно. Я бы так и не начал изучать лес и составлять подробную карту, а мне хотелось не просто видеть её, но и чувствовать рядом. Поэтому я решил не создавать препятствий собственной работе.