Читать книгу: «СССР: от разрухи к мировой державе. Советский прорыв», страница 4

Изолированная Россия будет примером

Впервые Сталин высказал эту идею в конце 1924 г., когда в ходе вновь разгоревшейся острой полемики с Троцким и его старой теорией «перманентной революции» предпринял попытку противопоставить тезисам противника позитивную платформу. Некоторые авторы считают, что сам Сталин лишь постепенно пришел к пониманию того, какой огромный потенциал заключался в этой теме. Однако уже в его первом выступлении содержались все те главные мотивы, которые послужат стержнем последующей широкой агитации. Троцкий считал, что лишь европейская революция могла освободить социалистическую революцию в России от трудностей, обусловленных отсталостью страны и связанных в социальном отношении с бесчисленными массами мелких сельских собственников. До этого момента за подобные идеи Троцкого упрекали в недооценке роли крестьянства. Теперь Сталин решил атаковать и по другому направлению. Он обвинил Троцкого в том, что, по его утверждению, «необходимые силы» можно черпать лишь «на арене мировой революции пролетариата», а не «среди рабочих и крестьян самой России». Он обвинил его в «неверии в силы и способности нашей революции», более того, в неверии уже не только в революционные способности крестьянства, но и «российского пролетариата». Следовал вывод, что теория Троцкого представляет собой «перманентную безнадежность», ибо, рассчитывая лишь на помощь со стороны Европы, она обрекает русскую революцию на гниение на корню или буржуазное перерождение в ожидании революции на Западе, ожидании, которое неизвестно сколько продлится. Даже в одиночестве и несмотря на свою отсталость Россия может построить социалистическое общество. Мало того, именно этим самым Россия окажет поддержку рабочим Западной Европы. По Сталину, получалось, что Ленин всегда думал так.

Непросто было протащить эти тезисы в советских руководящих кругах. Им противилась вся теоретическая традиция большевиков: как в силу того, что они всегда считали свою революцию частью международного революционного процесса, так и по той причине, что среди них не было ни одного, кто не представлял бы себе всю тяжесть экономической и культурной отсталости страны. Да и сам Сталин всего несколько месяцев назад отстаивал прямо противоположную концепцию. В разыгравшейся позже битве на ленинских цитатах лучшие шансы были скорее у противников сталинских тезисов, хотя всегда оставалась возможность для двусмысленных толкований, ведь у Ленина фактически не было развернутого ответа на вопрос именно по той причине, что он никогда не рассматривал его под тем углом зрения, под каким теперь ставил его Сталин. Сталинская историография (и сам Сталин) рассматривает резолюцию XIV партконференции о задачах Коминтерна, принятую в апреле 1925 г., как официальное признание лозунга «социализм в одной стране», в действительности этот документ куда более осторожен. Но когда борьба с оппозицией, возглавлявшейся уже не одним Троцким, возобновилась с предельной ожесточенностью, именно этот лозунг стал центральной темой столкновения. XIV съезд партии (декабрь 1925 г.) сделал из этого первый практический вывод: СССР должен завоевать «экономическую самостоятельность», не быть «экономическим придатком капиталистического мирового хозяйства». А это, в свою очередь, означало: превратиться «из страны, ввозящей машины и оборудование… в страну, производящую машины и оборудование». Это было предпосылкой индустриализации.

Решающую роль сыграли обстоятельства того периода, когда был выдвинут новый лозунг. Страна находилась в глухой изоляции. В марте 1925 г. большевики и Коминтерн отметили, что после вызванного войной кризиса капитализм вступил в фазу относительной «стабилизации». В период, когда Россию начали признавать буржуазные страны, родилась надежда на получение крупных зарубежных кредитов, но теперь она мало-помалу сходила на нет. Жесткий протекционизм, обусловленный государственной монополией на внешнюю торговлю в качестве специфического орудия накопления, стимулировал подъем отечественной индустрии. В 1924–1925 гг. в СССР предпринимаются попытки наладить производство тех машин, которые раньше импортировались – от грузовиков до тракторов. Этого требовали, в частности, металлисты, ибо предприятия машиностроения еще далеко не полностью использовали свои потенциальные ресурсы. В газетах можно было прочесть рекламные объявления: «Русская электролампочка не уступает заграничной».

Вокруг «социализма в одной стране» разгорелась жгучая дискуссия. Всех тех, кто не пережил ее лично и начинает изучать ее многие годы спустя, поражает одно обстоятельство: если оставить в стороне полемические обвинения, крайне трудно понять саму суть столкновения. Оппозиционеры – и Троцкий первым среди них – отнюдь не утверждали, что в ожидании мировой революции нужно отказаться от «строительства социализма» – напротив, именно тогда они были самыми рьяными сторонниками ускоренной индустриализации. Они лишь уточняли, что усилие это приведет к подлинно социалистическому обществу при наличии соответствующей международной, а не только национальной обстановки. Сталин, в свою очередь, поскольку слишком недвусмысленны были ленинские цитаты по этому вопросу, вынужден был признать, что «окончательная победа» социализма в одной, отдельно взятой стране невозможна. Однако в порядке толкования этого ограничительного положения он добавил, что невозможна она единственно из-за отсутствия гарантии от нападения извне: если бы не было этой внешней угрозы, все внутренние условия были бы вполне достаточны для построения социализма. И все же страсти были накалены не столько этими византийскими ухищрениями спорящих, сколько обвинениями, брошенными Сталиным своим противникам: обвинениями в том, что они утратили веру, стали пессимистами, готовы капитулировать перед трудностями, неспособны понять гигантские силы, таящиеся в рабочем классе и крестьянстве России.

Лозунг «социализм в одной стране» явился радикальным новшеством в истории СССР и русского большевизма. Но он был таковым не потому, что знаменовал новый этап в развитии марксистской теории или с самого начала представлял собой точный выбор политической и экономической стратегии. На деле под этим лозунгом проводились разные политические курсы. Когда он был впервые провозглашен, под ним понималось более осмотрительное отношение к крестьянству, союз с деревней, а следовательно, и более осторожная позиция по вопросу о темпах индустриализации. В таком виде его энергично защищал Бухарин. В этом смысле, кстати, его истолковал и такой осведомленный и проницательный иностранный наблюдатель, как Тольятти; и он даже писал, что на рубеже 1925–1926 гг. СССР «оказался перед лицом исторического поворота, равного по важности и аналогичного по смыслу повороту 1917 г.». Между тем позже, с развитием индустриализации и ростом ее трудностей, под этим же сталинским лозунгом проводился, как мы увидим, совсем иной политический курс.

«Социализм в одной стране» стал ответом на фактическую изоляцию Советского Союза, осуществленную странами развитого капитализма. Сначала, если воспользоваться советской терминологией, он стал ответом в качестве «лозунга агита». Потом, по мере того как он завоевывал успех, – в качестве идеологии, несущей в себе сильный заряд веры партии, которая переживала в тот момент фазу наиболее быстрого роста своих рядов, – он требовал, чтобы она стала «законом партии, обязательным доя всех членов партии». Лишь в таком качестве он позволит позже оправдать новые «лозунги действия».

Карр и Дойчер посвятили несколько отличных страниц анализу сильно выраженного национального характера нового сталинского тезиса. Стержнем сталинской агитации служили утверждения такого типа: «И без помощи со стороны мы унывать не станем, караул кричать не будем, своей работы не бросим»; «мы имеем в нашей стране все необходимое и достаточное для построения социализма». Мы говорили, что Сталин как бы экспромтом открыл «социализм в одной стране» в 1924 г. Следует отметить и другое: в отличие от всех остальных руководителей большевиков ему давно была сродни эта идея, что именно Россия призвана указать другим странам путь к социализму. Мы обнаруживаем эту идею в одной из его речей в июле 1917 г., в «наброске» 1921 г. и, наконец, в очерке, в котором он выдвинул новый лозунг в 1924 г.: русская революция здесь характеризуется как «образец» применения теории пролетарской революции.

Что дальше? План Бухарина и план Сталина

Постановка вопроса

XV съезд ВКП(б) состоялся в декабре 1927 г. и проходил в напряженной атмосфере, вызванной внутренними трудностями и тревожным международным положением. В руководящих кругах партии к этому времени утвердилась не только идея об индустриализации, но и мысль о необходимости высокого «темпа» ее проведения, такого, который позволил бы СССР «догнать и перегнать» наиболее развитые капиталистические страны. Этому содействовали старое большевистское понимание отсталости России, успехи в восстановлении хозяйства в предыдущие годы, наконец, критика и напоминания оппозиции. Было завершено строительство ГЭС на р. Волхов, предусмотренное планом ГОЭЛРО, и начаты две стройки, которым суждено остаться в анналах советского экономического развития. Одна – Днепрострой: сооружение плотины и самой крупной в ту пору европейской ГЭС на Днепре близ Запорожья; другая – Турксиб: новая железная дорога, напрямую связывающая Транссибирскую магистраль (на широте Новосибирска) со Средней Азией. Тракторный завод строился в Сталинграде. Проектировались также другие крупные промышленные объекты. Спорили о территориальном размещении: разные республики приводили доводы в пользу строительства их в своих пределах. XV съезд сформулировал также директивы по составлению пятилетнего плана развития, но никто не предполагал тогда, что это может привести к внезапной ломке всех сложившихся соотношений между разными отраслями народного хозяйства.

О деревне на съезде было сказано новое слово – коллективизация. Впрочем, оно было не совсем новым. Понятие, вложенное в него, содержалось в партийной программе, принятой в 1919 г. Многое изменилось с той поры, и идея коллективизации сохранялась скорее как некая историческая цель, а не прямая актуальная задача. Компромисс в форме нэпа был заключен в первую очередь с крестьянином-единоличником. Поэтому новой была довольно категорическая постановка вопроса, данная в докладе Сталина. Отметив явную тенденцию к более медленным темпам развития в сельском хозяйстве по сравнению с промышленностью, он заявил, что нет иного решения проблемы, кроме «перехода мелких и распыленных крестьянских хозяйств в крупные и объединенные хозяйства на основе общественной обработки земли», «перехода на коллективную обработку земли на базе новой, высшей техники». Молотов затем развил эту мысль в специальном докладе о работе в деревне. Однако и тот и другой сделали к своим предложениям такое множество оговорок о необходимости осторожности и постепенности процесса, о многообразии его форм, о терпеливой работе по убеждению крестьянина на основе его собственных интересов, что в целом их доклады отнюдь не ставили под вопрос общую линию нэпа. В заключительной резолюции говорилось о «решительном наступлении на кулака», но сам Сталин предупредил, что репрессивные меры в этом случае были бы ошибкой.

Кризис заготовок зерна

Между тем надвигался новый кризис. На XV съезде о нем почти не говорилось. Урожай зерновых если и не уменьшился по сравнению с прошлогодним, то, во всяком случае, и не увеличился. Потребление же выросло, особенно с началом индустриализации. Государственные заготовки зерна осуществлялись с трудом: начавшись более или менее нормально летом, они резко сократились осенью. К концу года государство недобрало более 2 млн. г (128 млн. пудов). Поскольку запасы были минимальными, это означало, что и города с их возросшим населением, и армия рискуют остаться без хлеба, особенно к весне, когда распутица на несколько недель прервет нормальное сообщение. Недостаток хлеба ощущался также в других аграрных регионах – потребителях зерновых, таких как Средняя Азия. Экспортные поставки зерна, запланированные за приобретенные машины и оборудование, оказались под угрозой. Все экономические проекты могли сорваться.

Кризис объяснялся многими причинами. Серьезные ошибки были допущены в политике цен, которая стимулировала развитие технических культур и животноводства за счет посевов зерновых. Делу вредила конкуренция разных учреждений, занимавшихся государственными хлебозаготовками. Страх перед войной побуждал крестьянина, насколько это было возможно, придерживать зерно. Едва наметилась его нехватка – в игру сразу включились мелкие спекулянты: они вздули цены. Политические руководители и партийные организации, поглощенные внутрипартийной борьбой и захваченные врасплох непредвиденной угрозой, напротив, проявили известную беспечность.

Решение лихорадочно изыскивалось в начале 1928 г. Оно было типичным для новой политической организации, сложившейся под руководством Сталина, и в то же время роковым по своим последствиям. Впервые оперативное руководство взял в свои руки сам Сталин. Проблемой занялся не съезд, хотя он проходил в декабре. Ее не обсуждал и Центральный Комитет, выбранный этим съездом. Действовать начал Секретариат (правда, как предполагается, на основании инструкций, полученных от Политбюро): он давал руководящие указания партийным комитетам. В первых числах января указания приобрели императивно-угрожающий тон: зерно требовалось достать «во что бы то ни стало», и партийные руководители на разных уровнях лично отвечали за это. Высшие руководящие деятели направлялись в главные зернопроизводящие области, чтобы возглавить операцию на месте; Сталин выехал в Сибирь. На заготовки в деревню было мобилизовано 30 тыс. коммунистов из числа работников аппарата. Сталин вернулся к языку военного коммунизма и заговорил о «заготовительном фронте». Основной причиной кризиса был назван кулак и его спекуляция зерном с целью повышения цен. Этот анализ перекликался с доводами, выдвигавшимися на протяжении двух лет оппозицией. К кулакам, не сдававшим зерно, должна была применяться та статья Уголовного кодекса, которая предусматривала привлечение к суду с конфискацией имущества как спекулянтов; четверть конфискованного зерна должна была передаваться крестьянам-беднякам. Судей и партийных работников, не выполняющих эти меры, следовало снимать с работы.

Большая часть зерна, как признал несколько месяцев спустя сам Сталин, находилась, однако, не у кулаков, а у трудно отличимой от них массы середняков. Если требовалось получить зерно любой ценой, а именно это и требовалось, значит, его необходимо изъять и у середняков, ибо они тоже отказывались сдавать зерно по государственным ценам: на рынке можно было выручить за него куда больше. Тут уже мало было Уголовного кодекса. Нашли другие способы вроде принудительной сдачи зерна в счет займа, самообложения деревень, досрочного взимания налога. Каковы бы ни были их конкретные формы, они неизменно сводились к жесткому нажиму на крестьянина, располагающего зерном. Для стимулирования его материальной заинтересованности на село направлялся большой поток промышленных товаров, отнятых у городов, но их все же не хватало.

Печать освещала «битву за хлеб», каждые пять дней публикуя сводку о ходе хлебозаготовок. Применявшиеся методы были заимствованы из опыта 1918 г., комбедов и хлебных реквизиций. В апреле и Пленум ЦК признал, что в ход были пущены методы той поры: повальные обыски и конфискации, запрещение торговать на рынке, заградительные посты на дорогах, насильственный «товарообмен» – одним словом, нечто напоминавшее продразверстку времен гражданской войны. Подобные приемы были вскоре осуждены Москвой как прискорбное и недопустимое искажение данных указаний местными органами власти. К этому времени худшее, казалось, миновало: за период с января по март с помощью жестких сталинских мер, названных «исключительными», было собрано достаточно зерна, чтобы покрыть недостачу по сравнению с прошлым годом. Эпизод, следовательно, можно было считать завершенным.

Но так только казалось. Весной обстановка снова стала угрожающей. Ко всему прочему добавились неблагоприятные погодные условия, из-за которых погибли озимые на обширных площадях хлебного юга (Украина и Северный Кавказ). Требовалось зерно для пересева. В поисках выхода партия опять прибегла к чрезвычайным мерам. Последствия были еще более тяжелыми. Сам Сталин признал, что теперь речь шла о том, чтобы вырвать у крестьян их «страховые запасы». В атмосфере напряженности, слухов о готовящейся войне, о конце нэпа, о кризисе Советов вновь начались обыски и обход дворов. Официальные обращения и документы неизменно призывали бороться с кулаком или вообще с «зажиточными слоями» деревни, однако определялись эти социальные категории весьма расплывчато. Все созданное в предыдущий период на селе в области советской законности опрокидывалось под такими ударами.

Упорнее стало сопротивление крестьянства. Напряженность приобретала политический характер и нарастала весь год, по мере того как возвращение к нормальным условиям становилось проблематичным. Участились так называемые «террористические акты», то есть нападения на партийных активистов и работников Советов и убийства их. На Северном Кавказе, в Сибири, Средней Азии отмечались случаи бунтов целых деревень, манифестаций, поджогов, оживления партизанской борьбы (или «политического бандитизма» по терминологии советских историков). Проявления недовольства имели место в армии, волнения произошли в некоторых промышленных областях Центральной России. Весенние заготовки дали немного, и государственные запасы в 1928 г. были меньше, чем в 1927 г. В городах у булочных выстраивались длинные очереди. В начале лета карточная система была введена на Урале.

Разумеется, и кулаки, и нэпманы или спекулянты, против которых Сталин призывал развернуть решительное наступление, отнюдь не были вымышленными фигурами. Они физически олицетворяли ту долю мелкого частного капитализма, который сохранился в советской экономике. Закрытие рынков, произведенное вопреки закону распоряжением органов власти, влекло за собой возрождение «черного рынка». Положение усугублялось стремительно растущим разрывом между ценами, установленными государством или подконтрольными ему, и ценами «свободного» рынка, на которые его контроль не распространялся. Кризис заготовок зерна и чрезвычайные меры приводили в расстройство рынок, служивший основой нэпа. Их последствия, однако, на этом не кончались. Кулак был не только социальным слоем, но и политической фигурой. Неоднократно пытались тогда определить его классовый облик. Но в публицистике той поры – да и позже в статьях советских авторов – к кулакам относили всех тех, кто в деревне продолжал оставаться активно враждебным к новой власти, в том числе нередко людей, которые до 1921–1922 гг. по тем или иным причинам сражались по эту сторону баррикады. Чрезвычайные меры были для кулака благодатной почвой для агитации; ее влияние сказывалось не только на массе середняков, но и части беднейшего крестьянства. Принимая политический характер, кризис начинал с этого момента охватывать и партию, ее верхушку.