Смутно помнит, как его автомобиль, дергаясь и подпрыгивая, съезжает с хайвея на обочину. Выбоины из тех, которые осознаёшь, когда уже проколота шина, только ты этого пока не видишь, воздух с шипением медленно выходит, и через какое-то время (довольно скоро) тебе придется менять (недешевую) покрышку.

Старается припомнить, что заставило его остановиться. Съехал с хайвея на большой скорости. А что было дальше?

От напряжения покалывает в мозгу.

(Но почему что-то непременно должно было произойти? Может, он теперь… такой?)

(Он всегда любил порассуждать «от противного», если была такая возможность. Еще подростком. В школе учителя, глядя на Джонни Маккларена, с улыбкой покачивали головами. Уайти на протяжении всей жизни выслушивал комплименты: ты прям как адвокат. Хотя он не был таковым.)

Последнее воспоминание: лицо на расстоянии, словно увиденное в перевернутый телескоп.

Смуглое лицо. Темная кожа.

Незнакомец. Как показалось.

(Или даже не один?.. лица.)

Способность узнавать лица дана нам с младенчества. Он об этом читал. При виде знакомого лица наши нейроны «выстреливают».

Ведь от этого может зависеть наша жизнь. Да, точно зависит.

А в конце – тоже?

В конце чего?

Вспомнил. Про это он прочел в журнале «Сайентифик американ» классе в восьмом. «Устойчивая Вселенная».

Звучало успокаивающе. Не надо озабочиваться тем, какой ты был до и будешь после. Вселенная просто есть.

В этом было больше смысла, чем в концепции мира, который Бог сотворил за несколько дней, как фокусник на сцене, извлекающий из шляпы то одно, то другое. Даже будучи подростком, он не воспринимал это всерьез.

А потом (как правильно сказать?) появилась теория Большого взрыва.

То есть Вселенная не является чем-то «устойчивым», в «определенном состоянии» – нет, она вырвалась из ничего раньше, чем начался отсчет времени, и даже спустя миллиарды лет продолжает расширяться. Будут ли эти компоненты отрываться и дальше от центра мироздания и друг от друга бесконечно долго или только до поры до времени?

Нет, это не теория, а доказанный факт. Телескоп «Хаббл».

Джессалин смеялась и затыкала уши. Ох, Уайти. У меня от этих мыслей кружится голова.

От каких мыслей?

О вечности.

Уайти удивился. Вот уж не ожидал, что его молодая жена может вслух произнести это слово и лицо ее примет мучительно серьезное выражение.

Он и не думал, что они рассуждают о вечности.

Просто пересказывал ей газетную статью. Типичный Уайти Маккларен. Любая безумная идея должна прокрутиться в его мозгу и высечь некую искру.

Типичная Джессалин, его молодая жена. Любая, даже невзначай брошенная фраза в ее глазах обретает значение, силу притяжения.

С другими девушками он мог пошутить. А они посмеяться.

Но только не с Джессалин Сьюэлл.

У него вдруг вырвалось: Слушай, может, нам пожениться? Другая бы посмеялась – не иначе как шутит, а Джессалин подняла на него свои чудесные глаза: Да. Я согласна.

Взгляд, поразивший его в самое сердце, и это не фигура речи. Он почувствовал укол, и всякие сомнения сами собой отпали.

И ведь он знал (не так ли), с самого начала. В его жизни есть только Джессалин Сьюэлл, которая может сделать его, Джона Эрла Маккларена, лучше, чем он есть, а не (просто) принять как данность, которая полюбит его глубинную, пока еще не реализованную суть. Ее сила притяжения не позволит его гелиевой душе вознестись к облакам и пропасть из виду.

Проблемы с речью, так странно, ведь у него хорошо подвешен язык. Он никогда за словом в карман не лез, даже в детстве. Ох уж этот Уайти! Разговорит кого угодно, даже совершенно незнакомого человека.

Увы, не сейчас. Горечь обиды, словно его щелкнули по носу.

Или получил удар под дых.

От тех, кому он не понравился. Кого не сумел обаять. Постарел.

И продрог.

Зубы стучат. Даже кости, кажется, стучат. Такие звуки издают длинноногие и длинноклювые цапли. Озноб по спине.

Кто-то безголовый (сиделка?) оставил здесь окно открытым.

А здесь — это где?

Гуляет ветер. Капли дождя брызжут как слезы.

С койки, к которой его приковали какие-то негодяи, из-за респиратора, загнанного ему в горло, он не может дотянуться и закрыть окно.

Он поймал взглядом жену. Молодую жену с лицом, светящимся изнутри.

Его дорогая жена. Как же ее звать?

Жена – слово исходит изо рта в виде невнятного мычания.

Артикулировать невозможно. Пытается выплюнуть слова-репейники, забившие гортань.

Говори. Уже забыл как.

Пытается дотянуться до ее руки… никак.

Дорогая… люблю…

Гуляет ветер, ничего не слышно.

Проще всего сдаться! Вот оно, искушение.

Навалилась усталость, отяжелели ноги.

Но Уайти Маккларен не привык сдаваться. Нет, он не сдастся.

Он никогда не был хорошим пловцом, а тут еще эта тяжесть в ногах. Но он пытается плыть.

Приходится бороться с бурунами. С сильным течением. С холодом.

Кое-как держится на поверхности. Из последних сил держит голову над водой. Один вдох за раз.

Плаванье не его вид спорта. Не то телосложение, чтобы скользить по воде. Слишком погружен в себя. Все анализирует, ничего хорошего.

Американский футбол, это – да. Пробежки, стычки, куча-мала… Блокировка – вот его любимое словцо.

Запахи пота, своего и чужого. Запахи земли и травы.

А пловцы пахнут хлоркой, и они слишком чистенькие. Тот еще запашок!

Не дай бог кого-то коснуться или задеть. Фу! Гладкие, как кожа ящерицы.

Бассейн весь пропитан тошнотворными запахами химикатов, антисептика.

Никаких микробов. Никаких бактерий.

Что говорит его ученая дочь? Жизнь – это бактерии, папа.

Как же быстро дети растут! Не успел обернуться, как Том уже покинул город. А Беверли забеременела. Вот кто заслужил подзатыльник. Нет, нехорошо так думать.

Уайти, возьми себя в руки.

Нельзя ее ревновать к родному зятю.

И вон уже сколько внуков! Поди запомни все имена. Проскальзывают между пальцев, как струйки воды.

Да, жизнь – борьба. Тот, кто скажет вам, что это не так, элементарно соврет.

Какие усилия, чтобы просто дышать…

Елозит, барахтается. Пытается освободиться и задышать нормально. Ему кричат в лицо, бьют его ногами в тяжелых ботинках. Двое.

Это в самом деле происходит? Не мерещится?

Удар тока. То ли наступил, то ли упал на оголенный провод…

Лицо. Горло. Весь в огне.

Он уже мертв?

Глупости. Это невозможно.

Бурный поток, пронизывающий ветер. Отчаянно выбрасывает руки, ноги. Плечи, еще недавно такие сильные, не выдерживают нагрузки. Руки-лопасти пока держат его на плаву.

Не сдамся. Не утону. Люблю…

Всех вас люблю. О боже.

Рукопожатие

Час поздний, она очень устала.

Я тебя люблю, дорогой. У нас тут все в порядке.

Несколько раз повторила его имя, полагая, что он ее услышит, даже если не способен ответить.

Ее губы шевелятся почти беззвучно.

Но она не сомневается, что дорогой муж ее слышит.

Что он осознает ее присутствие.

Он выглядит таким старым! Бедный Уайти, он гордился своей моложавостью начиная (по крайней мере) с пятидесяти лет. А сейчас ему шестьдесят семь.

Его красивое лицо стало почти неузнаваемым. Кожа напоминает мятый пергамент. Порезы и гематомы от удара о руль или выбитое ветровое стекло в результате столкновения с отбойником.

И еще инсульт перед аварией. Или после?

Кажется, ей про это что-то говорили. Наверно, запамятовала.

Полицейские вызвали «скорую». Спасли ему жизнь.

На месте аварии не было ни одного свидетеля.

В интенсивной терапии сказали, что на лице, горле и руках пациента видны следы ожогов. Обожженная одежда.

Есть предположения, что взорвалась подушка безопасности. Оттуда могла брызнуть кислота. Такое иногда случается.

Травмы от подушки безопасности бывают значительными. Людям тонкокостным, хрупкого телосложения, детям и пожилым лучше не садиться на переднее кресло рядом с водителем. Взорвавшаяся подушка способна убить.

Дорогой, ты меня слышишь? Ты поправишься…

Она склонилась над ним, боится дышать. Все ее силы направлены на то, чтобы удержать мужа.

Держит его за правую руку, всю в синяках. Без ответного рукопожатия.

Впервые такое на ее памяти. Впервые за пятьдесят лет Уайти не сжимает ее ладошку своей большой и сильной теплой пятерней.

Если бы он понимал ее состояние, он бы ее успокоил. Защитил. Моя главная задача на земле, Джесс, – это забота о тебе.

Шутит, но лицо серьезное. Каждое второе слово сдобрено иронией и одновременно имеет серьезный подтекст. Такой человек кого угодно собьет с толку.

Еще живой. Все еще живой.

Последствия удара ей пока непонятны. Чем это ему грозит.

Какие участки мозга затронуты.

Она услышала слово «стабилизировалось». Оно точно было произнесено, а не ею придумано.

После хирургической операции на (лопнувших) кровеносных сосудах. Шунт для откачки жидкости. Вставили катетер через отверстие в черепной коробке. Второй катетер, подкожный, тянется из нижней части живота и тоже отсасывает жидкость. Шунт в мозге спасает жизнь.

Торгуется с Всевышним. Господи, сохрани ему жизнь. Мы все его так любим.

Она зябнет. Одна из дочерей накинула ей на плечи свитер, но он постоянно сползает.

От лица отлила кровь. Губы холодные и онемевшие, как у покойницы.

Держит его за руку. Не отпустит. Как бы ни устала, как бы ни слипались глаза. Поскольку (она уверена) его рука ощущает ее руку, пусть даже пальцы вялые и пугающе ледяные.

Если выпустит, его рука безжизненно упадет на край кровати.

Холодное рукопожатие. Как это не похоже на Уайти Маккларена.

Вместо того чтобы стиснуть ее руку и прижать к своей груди защитным жестом, отчего она, потеряв равновесие, неловко подастся вперед.

Но нет. Рука все такая же беспомощная.

Уже сколько часов она сидит рядом с этой высокой кроватью, обставленной всякой медицинской техникой.

Все эти часы спрессовались в один, как растущий снежный ком.

Чем здоровее ком, тем больше поверхность. Чем больше поверхность, тем стремительнее ком обрастает снегом.

Здесь не так тихо, как должно бы. Все-таки интенсивная терапия.

Пусть поспит, отдохнет. Он обессилел.

Он снова придет в себя. Когда отлежится.

Кто-то ей это сказал. Она слушала вполуха, хотелось верить. Успокаивает то, что каждая нянечка, каждый врач с ней очень добры.

Нянечки особенно. Она запомнит их имена – Рода, Ли Энн, Кэти – и отблагодарит их, когда это бдение закончится.

Она навестила немало родственников и друзей в больнице за свою жизнь. Шестьдесят один год как-никак. Она была свидетельницей смерти, в основном умирали люди старые и немощные. Но о ее муже этого не скажешь.

Шестьдесят семь, еще не старый. И немощным его не назовешь!

Уайти не был в больнице десятилетиями. Хвалился этим. В тридцать удалили аппендицит; один раз попал, сломав кисть после падения, – оступился с тяжелым чемоданом на лестнице. В больницу лучше не попадать, как любит шутить Уайти. Там высокая смертность.

Его шуточки обычно встречают нервным смехом.

Это воспоминание вызывает у нее улыбку. Которой она сама удивляется.

Что-то сползает с плеч. Одна из дочерей ловит толстый шерстяной свитер, не давая ему упасть на пол.

Мамочка, ты устала. Не мучай себя. От этого ни папе, ни нам нисколечко не легче.

Я отвезу тебя домой. А утром вернемся.

С папой все будет хорошо. Ты же слышала, что сказал врач. Он в стабильном состоянии.

В голову приходит мысль: если они умрут в один час, может, это и нехорошо, но все же лучше, чем если один из них умрет раньше другого.

Страшно подумать, что будет, если Уайти умрет. Как она выдержит остаток жизни без него?

Еще хуже, если она умрет раньше и несчастный Уайти будет горевать…

Он часто утыкался лицом в ее горло. Обхватывал ее влажными теплыми ручищами. И неуклюже повторял, искренне, уже без всяких шуток: Как же я тебя люблю.

Она обращается к детям: может, они поживут у нее, пока папа в больнице? Уайти будет только рад, когда вернется домой.

Давай завтра. Или послезавтра. С учетом того, что его состояние стабильное.

Дочки уже такие взрослые. Беверли, Лорен. Только Софию в ее двадцать с хвостиком еще можно назвать «девочкой»…

(Она волновалась за Софию, которая все никак не созреет, как ее старшие сестры. В ней была прямота школьницы, какая-то вызывающая наивность, беспокоившая мать и раздражавшая [судя по всему] старших сестер.)

(Сколько же Софии лет? Она пыталась вспомнить, когда та окончила Корнеллский университет, куда перевелась из Хобарта-Смита.)

(В голове жуткая путаница… какой сейчас год, какой месяц… дети так быстро выросли, и вот уже они, как лихие саночники, летят с горы сквозь ослепительные белоснежные завихрения собственной конечной жизни!)

Она заставляет себя улыбаться. Медсестрам, дочерям с напряженными лицами, дорогому мужу, чей опухший, растянутый рот не способен улыбнуться в ответ.

(А где Том? Он же был здесь раньше. Где Вирджил?)

(Хотя Вирджил на одном месте долго не засиживается. Как говорит София о своем младшем брате? Дефицит внимания, душевный штопор.)

Неудивительно, что мальчиков нет рядом. Может, где-то в больнице, но не здесь.

Оба сына Уайти не на шутку перепуганы. Их отец, совершенно беспомощный, какой-то скрюченный, лежит на высокой больничной койке, обставленный постоянно попискивающими аппаратами, в палате с сильным запахом дезинфекции, лицо как будто обожженное, побитое, распухшее, глаза полуоткрытые, невидящие. Страшное слово: удар. И не менее страшные: интенсивная терапия, респиратор. У Тома глаза помутнели, как от боли, а у Вирджила сузились, словно ему в лицо бил яркий свет.

От материнского взгляда не укрылось, что они сглатывают, чтобы сдержать слезы.

Шок для (выросших, взрослых) детей – видеть родителя в таком жалком состоянии.

Как их от этого оградить? Она часто подумывала, можно ли скрыть от детей свою смертельную болезнь. Сделать так, чтобы они ничего не видели, ничего не знали, пока все не закончится – fait accompli^[1].

Ее родная мать отослала детей, когда счет пошел на дни. Гордыня, отчаяние. Не желаю, чтобы вы меня видели в таком состоянии.

Но Джон Эрл-то не смертельно болен. Повреждения лица (кажется) никак не связаны с инсультом и вообще (кажется) не такие уж серьезные.

Припухлости на лице, горле, руках свирепо краснеют. Как будто его поклевала какая-то птица. Хорошо поклевала.

Могла бы задуматься, чем вызваны столь необычные следы. Но в ее нынешнем рассеянном состоянии она способна только на безотчетные улыбки.

Улыбки как проявление воли. Как акт мужества, при всем отчаянии.

Она слегка сжимает его руку – так подбадривают ребенка. Дорогой, мы все здесь… почти все. И останемся с тобой, пока нас не прогонят.

(А что, могут прогнать? Когда закончится дневная смена? Как-никак отделение интенсивной терапии.)

Случайная перекличка.

Вчера она подняла такую тему с мужем.

Ну, «тема» – это громко сказано.

Уайти (как всегда) отреагировал гримасой. Устроил (комическое) представление у кофейной машины. Сделал вид, что ничего не слышит.

Они остались вдвоем в огромном доме, который некогда был центром… всего! В любой момент где-то рядом носилась ватага. Пятеро детей, и у каждого еще куча дружков-подружек. (Хотя это требует уточнения. К тому времени, когда у Вирджила завелись дружки, взрослый Том уже перестал приводить домой своих приятелей, не говоря уже о подружках.) Сколько собиралось за ужином? Столько! Уайти изобразил на лице ужас, но (на самом деле) ему нравилось, что в доме кипит жизнь.

Казалось, так будет всегда. Звонили родители одноклассников, потерявшие своих детей, а они в это время развлекались в огромном доме на Олд-Фарм-роуд.

И куда все исчезло? Дети, шумная жизнь?

Последней съехала София, у которой было всего две или три близкие подруги. Вирджил, вращавшийся в кругу самых разных и весьма чудны́х приятелей, то приезжал, то уезжал, так что он не в счет. Словом, убыль и потери происходили постепенно, не сразу.

Почему же она утирает слезы? Только пугает сидящих рядом дочерей!

В конце концов, после всего переполоха и многочасовой операции, Уайти жив.

Хорошо бы дети жили далеко, приезжали в гости с внуками и хоть какое-то время пожили с родителями.

Ведь когда дети живут где-то рядом, они не остаются с ночевкой, это факт. Заезжают ненадолго. Поужинать. На пару часов.

И уезжают домой. Их дом не здесь.

Все это она пыталась объяснить Уайти. Так печально, так страшно, их общий дом утекает сквозь пальцы как вода.

(Шутка ли? Она стискивает безвольные холодные пальцы мужа, пытается вернуть их к жизни.)

Какая все-таки необычная пара. Джессалин, тихоня, и Уайти… этим уже все сказано.

Когда они одни, Джессалин нередко обращается к мужу со всей прямотой и убедительностью. Постороннему человеку в это трудно поверить, но она тихим голосом объясняет супругу, что ему следовало бы пересмотреть импульсивно принятое решение. Звучит это примерно так: Дорогой, пожалуйста, послушай меня. Мне кажется, было бы правильно…

И он с ней не спорит. Никогда не говорит «нет». Притом что Уайти Маккларен бывает резким и пренебрежительным с другими, собственную жену за пятьдесят лет он ни разу не окоротил.

Ему даже нравится, когда она его поправляет. Принижает, ставит на место. Дорогая супруга доказывает, что он был не прав.

Ну что ж. Если ты так считаешь… наверно, ты права.

Ты моя лучшая половина, говорит он ей. Мой светлый ангел.

Во всем мире она была и остается его спасением. Не в ином мире, а в этом. Только Джессалин способна сделать Джона Эрла Маккларена таким, каким его задумала природа, – так он говорил ей и другим.

Часто ли такое бывает, что человек, столь напористый в отношениях с другими, так покладист в общении с женой? Речь, конечно, не идет о жестких сделках.

Он влюбился раз в жизни. Джессалин тогда было семнадцать. Робкая, тихая, скромная.

И невероятно хороша собой. Он посматривал на ее личико, ее аккуратно заплетенные косички. На ее грудь.

Она все видела. Эту беспомощность мальчишки, что проглядывала в его лице. Никакого морализаторства, никаких строгих правил.

Это мы и называем: любовь.

Они держались за руки. Джонни Эрл был явно смущен. Ему хотелось крепко сжать маленькую ладошку, но боялся (так он сказал) ее сломать.

Спустя столько лет это вызвало у нее смех. Запомнила на всю жизнь: боюсь сломать.

Можешь сейчас ее сломать, дорогой.

А вот она не сразу влюбилась в Джона Эрла Маккларена, мужчину с ярко выраженным характером, даже когда ему было двадцать с небольшим. Но со временем случилось. Она этому не противилась.

Как же ей сейчас хотелось, чтобы он сжал ее руку покрепче.

Впрочем, не в ее характере грузить человека тем, что она в нем нуждается.

Нет, она сама сожмет его руку.

На протяжении многих лет, без устали, она сжимала руку ребенка, иногда сразу двух, – переходя улицу, в публичных местах, на лестнице. «Дети!» – говорила она тихо, но бодро.

И ребенок без колебания протягивал руку матери. Это доверчивое рукопожатие – что может быть чудеснее?

Ее главный страх – что кто-то из детей вырвет ручонку и выбежит на проезжую часть… или угодит в какую-то другую передрягу, стоит ей только на секунду отвлечься.

Мамочка, мы отвезем тебя домой.

А утром вернемся.

Джессалин не спешит покидать палату. Как можно бросить бедного истерзанного Уайти! Когда он откроет глаза, первой, кого он увидит, должна быть она.

Конечно я здесь. Я всегда буду рядом.

В растерянности смотрит на часы – уже утро? Где, в сущности, она находится?

Уайти, кажется, занимает меньше места на больничной койке, чем на домашней кровати, где матрас комфортно проседает с его стороны. Ночь вместе с Уайти – это целое приключение. Он раскидывается, вздыхает, беспокойно переворачивается, забрасывает на нее руку, а если просыпается (или как будто просыпается), то издает горловой звук и тут же снова проваливается, словно уходит под воду, все глубже и глубже, а Джессалин, лежа рядом в некоем трансе, не перестает удивляться: сон приходит к нему так легко, а ей приходится ловить свой сон с помощью хлипкого сачка.

А на больничной койке лежащий на спине Уайти кажется… каким-то маленьким. Съежившимся. Случилось то, с чем он всю жизнь боролся, – не дать себя умалить.

Как же тяжело он дышит, с каким напряжением. Сейчас бы улечься с ним рядом и обнять, чтобы ему стало легче, как она часто обнимает его дома, когда он беспокойно ворочается во сне. Но койка слишком узкая для двоих, да и медицинский персонал не позволит.

О чем она думает! Мысли шуршат в голове, как сухие семечки в глиняном горшке. Или как случайные монетки, скотч и мотки ниток, когда резко открываешь выдвижной кухонный ящик.

Ее сморило. Она видит на полке рассыпавшиеся макароны. Как неприглядно. Это у нее-то, у образцовой хозяйки!

На рабочем столике разбросаны газетные страницы. В раковине грязные тарелки, которые она собиралась сполоснуть и загрузить в посудомоечную машину.

Засыпает семена в птичьи кормушки, стараясь ничего не просыпать, дабы не привлечь белок. Уайти с ними воюет: «А ну, проваливайте! Черт бы вас побрал!» Они смеялись над тем, как он, вне себя, бросался на белок, а те, отбежав на несколько ярдов, кричали на него и размахивали своими огромными хвостами – этакие злобные крысы. София напоминала ему: Папа, белки тоже голодные.

Еще Уайти враждовал с канадскими гусями на задней лужайке. Каждый день их полку прибывало. Ничто так не раздражало Уайти, как гусиный помет.

Пошли все отсюда! Убирайтесь в свою Канаду вместе с пометом!

Он призвал на помощь мальчишек. Длинноногий Том, посмеиваясь, бросался на гусей с хоккейной клюшкой.

А шестилетний коротышка Вирджил шкандыбал за старшим братом.

Где Том проведет эту ночь? В семейном доме, в своей бывшей комнате?

А Вирджил? Где он, кстати?

Слишком много Маккларенов для больничной палаты. Больше двух гостей не положено. Остальные ждут в коридоре (по крайней мере, Джессалин хочется так думать).

В комнате ожиданий Вирджил долго не усидел. Мать видела, как он прохаживается туда-сюда по коридору. Как беседует с ночной нянькой. Даже любопытно наблюдать за тем, как ее младшенький (худющий, сутулящийся, чтобы казаться ростом пониже, темно-русый, с конским хвостом и редкой бородкой – отцу бы точно не понравилось его появление в публичном месте! – в мешковатом комбинезоне, расшитой индейской рубахе, которую бы Уайти посчитал хипповатой, и неизменных заношенных кожаных сандалиях) разговаривает с незнакомкой, смотрящей ему в рот, – интересно, о чем он разглагольствует? – медсестрой (примерно его возраста или чуть старше), а та хлопает, кивает и улыбается так, словно впервые встретила столь красноречивого человека.

Вирджиловская ахинея, как любит презрительно повторять Том.

Это жестоко и несправедливо. Не всегда понятно, к чему Вирджил клонит, но он-то понимает и настроен серьезно.

Я должен очистить душу.

На это уйдет целая жизнь.

Только Джессалин ведомо, как ее младший сын спорил с отцом несколько лет назад, доказывая, что такие люди, как он, должны удваивать десятину^[2]. Ты не должен тратить деньги, папа. Продолжай инвестировать.

Вирджил, конечно, понятия не имеет о суммах, которые Маккларен-старший каждый год переводит благотворительным организациям.

Уайти задело это бестактное такие люди, как ты.

Джессалин тоже задело. Как прикажете это понимать?

Она бы и сейчас сказала ему от имени Уайти: Мы люди не идеальные, но стараемся жить достойно, насколько это возможно.

А Вирджил ответил бы ей своей безумной улыбочкой и мог бы не добавлять: Недостаточно просто жить достойно, мама. Уж извини.

Ей привиделось или Уайти сжал ее ладонь? У Джессалин скакнуло сердце.

– Уайти! – У нее закружилась голова.

Вязаный свитер упал на пол. Старшая дочь взяла ее за плечи, чтобы привести в чувство.

Нет, вряд ли Уайти сжал ее ладонь. Скорее ей это привиделось.

Мамочка, мы отвезем тебя домой.

А утром вернемся.

Они уже все за нее решили? Средняя дочь, начальница по природе, школьная директриса, твердо берет мать за руку.

Папа в порядке. Он уже лучше выглядит, взгляни на цвет лица. Что бы сейчас сказал Уайти? «Никогда не говори „никогда“».

Обе дочери смеются. И Джессалин робко к ним присоединяется.

Никогда не говори «никогда». Уайти любил это повторять.

Страшная усталость, водянистый мозг, водянистые колени, зябко до дрожи. Придется сдаться, выбора нет. Оставить Уайти одного в этом ужасном месте (кого… что он увидит, если проснется?). Она наклоняется, чтобы коснуться губами его (вялой, холодной) щеки, ощущает его прерывистое дыхание.

Люблю, молюсь за тебя.

Будь он в порядке, изобразил бы смешливую гримасу. Ты за меня молишься? Что, плохие новости?

Нянечка дочерям: Заберите вашу маму. Она говорит это в присутствии Джессалин, как будто ее нет. Что это, свидетельство надвигающейся старости и беспомощности? И вот уже ее ведут по коридору, мягко, но твердо поддерживая, и глаз с нее не спускают – стоит ей только пошатнуться с риском потерять сознание, как сильные, молодые руки подхватят ее и поддержат, а Джессалин Маккларен не из тех, кто нарушает порядок в сколько-нибудь публичном месте, она человек миролюбивый, отзывчивый, ненавязчивый, милая женщина, всеми любимая жена, мать и бабушка, старающаяся не выказывать паники по поводу того, что ее муж в ближайшее время не будет дома.

Одна ночь без него. Страшно подумать.

1. Свершившийся факт (лат.).

2. Отсылка к десятине израильтян, отчислению десятой доли дохода в пользу священников-левитов, которые были призваны отдавать ее Богу.