Венеция. История от основания города до падения республики

Но над материковой Италией быстро сгущались тучи. Тридцатидвухлетний Фридрих, вскоре получивший прозвище Барбаросса (Красная борода) за рыжий цвет бороды и волос, стремился лишь к одному. «Ничего другого я так не желаю, – признался он папе, – как возродить Римскую империю во всем ее древнем величии и блеске». Такая позиция не оставляла места для компромиссов ни с Восточной империей, ни с Сицилией, не говоря уже о городах и селениях Северной Италии во главе с Миланом, чей дух независимости, взлелеянный чередой римских пап за долгие годы борьбы между папским престолом и империей, не уступал железной воле Фридриха, жаждавшего сломить их сопротивление. Но, похоже, сила этого духа не на шутку его удивила, когда в октябре 1154 г., по дороге на свою коронацию, Барбаросса въехал в Италию. Все города и крупные селения отправили своих представителей в Ронкалью, чтобы приветствовать нового императора; но за исключением тех немногих, кто видел в империи средство избавиться от миланского владычества, подавляющее большинство ясно выказывало решимость стряхнуть старинные оковы феодальной верности и перейти к самоуправлению республиканского типа. Фридрих, со своей стороны, твердо намеревался добиться своего; Милан пока был ему не по зубам, но союзная Милану Тортона уничтожена после двух месяцев героического сопротивления – да так, что от нее не осталось и камня на камне.

Преподав, как он надеялся, доходчивый урок североитальянским городам, весной 1155 г. Фридрих двинулся дальше на юг, к Риму. Как и следовало ожидать с учетом присущего императору высокомерия и нежелания идти на компромиссы, его поджидало немало препятствий. Первая встреча – близ Сутри – с новоизбранным папой Адрианом IV (единственным за всю историю англичанином, восседавшим на троне святого Петра) была омрачена отказом Фридриха отдать понтифику традиционную дань почтения – подержать стремя, пока Адриан сходил с коня. В отместку папа отказал императору в столь же традиционном поцелуе мира, и начало переговоров пришлось отложить на два дня. За это время Фридриха убедили смириться; но через день или два он грубо отверг прошение римского сената, когда тот выслал делегацию, чтобы приветствовать его и напомнить о денежных выплатах и гарантиях, какие всегда предоставляли сенату императоры во время коронации. Эта выходка имела более серьезные последствия. Следуя блестяще продуманному плану Адриана IV, на рассвете 17 июня Фридрих сумел проскользнуть в Рим незамеченным и короноваться тайно. И все же через несколько часов горожане прознали о его присутствии и подняли бунт. К ночи уже более тысячи римских мятежников и имперских солдат лежали мертвыми на улицах города или покоились на дне Тибра.

Венеция в свое время тоже послала представителей в Ронкалью, но это была лишь формальность: на деле она изо всех сил старалась оставаться в стороне от дальнейших событий. Как независимый город-республика, давным-давно сбросивший иго имперской власти, она должна была сочувствовать ломбардским городам, которые сейчас пытались последовать ее примеру; но ее политическое и экономическое развитие всегда шло иным путем, совершенно непохожим на курс, принятый материковыми городами, и потому разделить их опасения и стремления в полной мере Венеция не могла. В отличие от этих городов она уже превратилась в мировую державу и вела политику в мировом масштабе, требовавшем все более ловкого дипломатического лавирования – не только в отношениях с Западной империей, но и с Византией, нормандской Сицилией, Папской областью и государствами крестоносцев, не говоря уже о сарацинах, как североафриканских, так и ближневосточных. На том этапе своей истории, когда отношения с Мануилом Комнином становились все более напряженными, а прибыльность итальянских рынков росла с каждым днем, Венеция не желала настраивать против себя Фридриха Барбароссу больше необходимого. К 1156 г., когда умер дож Морозини, республика по-прежнему ухитрялась сохранять нейтралитет.

Новый дож Витале Микьель II прилагал все усилия, чтобы держаться той же золотой середины, но вскоре это стало невозможно. В 1158 г. из-за Альп снова явился Фридрих – на сей раз во главе гораздо более могущественного войска, чем в свой визит четырехлетней давности. Он собрал второй съезд в Ронкалье, на котором повел себя так, что ломбардские города пришли в ярость. Некоторые селения еще хранили верность империи, но уже через несколько недель Северная Италия подняла открытый мятеж. Мощная волна недовольства политикой императора прокатилась по всему полуострову. Возникла острая нужда в центре сопротивления, в такой силе, которая могла бы сосредоточить в себе устремления и идеалы тех, кто боролся за свободу и республику против имперского владычества, за Италию против Германии. По счастью для городов, охваченных мятежом, под рукой было целых две такие силы: папский престол и королевство Сицилия.

Еще за два года до этих событий, в 1156-м, папа Адриан и король Вильгельм Сицилийский встретились в Беневенто и подписали союзный договор. С тех пор папские и сицилийские дипломаты добились немалого, как порознь, так и совместными усилиями; и в августе 1159 г. представители четырех городов, наиболее решительно настроенных против Фридриха, – Милана, Кремы, Брешии и Пьяченцы – встретились с Адрианом в Ананьи, где в присутствии послов короля Вильгельма заключили союз, положивший начало будущей Ломбардской лиге. Города Северной Италии обещали не вести с империей никаких дел, не получив сперва согласия папы, а папа, в свою очередь, дал слово отлучить императора от церкви, по обычаю предуведомив его за сорок дней.

Это стало последним политическим шагом Адриана IV. Он уже был тяжело болен и вечером 1 сентября скончался от «грудной жабы». Его смерть открыла перед Фридрихом Барбароссой новые возможности. Отдавая себе отчет, что следующий папа наверняка продолжит политику своего предшественника, император решил вмешаться в процесс выборов и посеять семена раскола в папской курии. В результате перед церемонией интронизации, когда кардинал Роланд Сиенский (в прошлом – канцлер Адриана, выстраивавший для него внешнеполитический курс) готовился взойти на престол святого Петра под именем папы Александра III, один из его коллег, кардинал Оттавиано, священник церкви Санта-Чечилия ин Трастевере, внезапно набросился на него, схватил папскую мантию и попытался облачиться в нее сам. Сторонникам Александра удалось отнять у наглеца эту важную деталь церемониального облачения, но Оттавиано позаботился обо всем заранее. У него была наготове запасная мантия, которую он в спешке натянул на себя задом наперед, – после чего бросился к папскому трону, уселся на него и сам провозгласил себя папой Виктором IV. Вместо торжественной церемонии получился недостойный спектакль, но свое дело он сделал. Послы Фридриха в Риме немедленно объявили Виктора законным понтификом. Практически вся остальная Западная Европа вскоре признала превосходство Александра, но восстановить единство курии оказалось уже невозможно. Хаос, и без того царивший в итальянской политике, на следующие восемнадцать лет усугубился ожесточенной борьбой за папский престол.

Столкнувшись с необходимостью признать одного из двух пап-соперников, Венеция больше не могла оставаться в стороне от политических игр. Кроме того, ее уже не на шутку тревожило положение дел в Ломбардии. Стало очевидно: если Фридрих продолжит в том же духе, то к независимой Венеции он проявит ничуть не больше уважения, чем к любому другому итальянскому городу. С учетом этого Венеция поддержала папу Александра, а значит – по умолчанию – и ломбардских мятежников. Император тотчас обрушил на нее возмездие – точнее говоря, попытался. Убедить три ближних города, сохранявшие ему пассивную верность, – Падую, Верону и Феррару – напасть на гордого и зачастую чересчур властного соседа было нетрудно, но венецианцы с такой же легкостью дали им отпор. Возможно, эти города в действительности и не хотели воевать; неслучайно уже в 1163 г. два из них, Верона и Падуя, а также присоединившаяся к ним Виченца заключили с Венецией союз и поклялись не уступать Барбароссе, как их предки когда-то не уступили Карлу Великому. Последующая атака на Градо, которую с подачи Фридриха предпринял патриарх Аквилеи, бывший родом из Германии, оказалась еще менее успешной. Венецианский флот поспешил на помощь осажденному городу и захватил в плен не только самого патриарха, но и около семисот его последователей. Пленники были освобождены лишь после того, как поклялись посылать республике ежегодную дань – дюжину свиней (по одной – на каждый из капитулов собора). Свиньи должны были прибывать в город в последнюю среду перед Великим постом, чтобы на следующий день, в «жирный четверг» (джоведи грассо), горожане могли вдоволь погонять их по Пьяцце.

В сущности, эти два эпизода прошли для венецианцев почти незамеченными. Республике повезло, что у Фридриха имелись еще три задачи на Итальянском полуострове, и, как он ни желал поставить Венецию на колени, эти насущные дела требовали внимания в первую очередь. Первой его целью была Анкона, которая, по мнению Фридриха, была неотъемлемой частью Западной империи и на землях которой несколькими годами раньше Мануил Комнин расположил византийский аванпост; второй – как всегда, нормандская Сицилия, а третьей – Рим, где Барбаросса намеревался сместить папу Александра и заменить его своей новой марионеткой. Прежний протеже Фридриха, антипапа Виктор, так и не смог удержаться на папском престоле и вынужден был покинуть Рим; в 1164 г. он умер жалкой смертью в Лукке, где несколько лет до того перебивался доходами от не слишком успешного разбоя и пал так низко, что местные власти даже не разрешили похоронить его в стенах города.

Отвлекаться на подробности этой самой амбициозной итальянской кампании Фридриха мы не станем. Достаточно сказать, что по первым двум направлениям он не добился ничего, а по третьему – откусил такой большой кусок, что проглотить его уже не представлялось возможным. Рим, как и прочие северные города, был коммуной с собственным городским правительством, а римляне так ненавидели Фридриха еще со времен его первого злополучного визита, что оказали ему поистине героическое сопротивление. Наскоро окружив рвами и укрепив собор Святого Петра, они держали оборону восемь дней, но все оказалось тщетно. Имперские войска ворвались внутрь через огромные бронзовые двери и учинили резню, после которой, по словам одного современника (Оттона из монастыря в Санкт-Блазене), мраморные плиты нефа остались завалены телами мертвых и умирающих и даже сам алтарь обагрился кровью. Александру пришлось бежать и скрываться. 30 июля 1167 г. мессу в соборе отслужил преемник Виктора – антипапа Пасхалий.

Для Фридриха, добавившего к своей императорской короне золотой венец патриарха Рима (и тем самым нанесшего преднамеренное оскорбление римскому сенату), это был звездный час. Он и не догадывался, что пройдет лишь четыре дня, и все его войско поразит чума. Болезнь оказалась настолько заразной, что императору пришлось спешно покинуть Рим – другого выхода не было. К тому времени, как Барбаросса добрался до своей резиденции в Павии, эпидемия уже унесла жизни двух с лишним тысяч человек, среди которых был канцлер императора архиепископ Райнальд фон Дассель и большинство остальных его доверенных помощников и советников.

Все это напоминало какую-то жуткую историю, сошедшую прямиком со страниц Ветхого Завета, и неудивительно, что эпидемию в войсках Барбароссы по всей Европе расценили как божественную кару за осквернение собора Святого Петра и за изгнание папы, наместника Бога на земле. Так или иначе, этим дело не кончилось. Фридрих со своей поредевшей армией еще не выступил из Павии, когда пятнадцать крупнейших городов Северной Италии объединились в Великую Ломбардскую лигу. Это был акт решительного неповиновения; презрение к императору подчеркивалось тем, что участники союза не дали себе труда хотя бы подождать, пока Фридрих покинет Италию.

Среди первых городов, вступивших в Лигу, была Венеция. Предложить сухопутные войска она не могла, но обещала предоставлять союзникам флот для любых целей и повсюду, куда корабли могли добраться вдоль побережья лагуны или по впадавшим в нее рекам. Кроме того, республика взяла на себя обязательство уделять союзникам часть любых субсидий, какие могли поступить ей из Константинополя или Палермо, а также не объявлять войны и не заключать мира ни с кем без предварительного согласия Лиги. Надо признать, что все эти условия были не слишком обременительными. Радиус, в пределах которого венецианский флот обязался поддерживать интересы Лиги, был невелик; о том, чтобы отправить корабли туда, откуда их нельзя будет срочно отозвать по первому требованию, не было и речи. Тем не менее достаточно очевидно, что республика снова обратила взоры на Запад – если не ради торговли, то, по крайней мере, в области дипломатических связей. Присоединившись в 1167 г. к Ломбардской лиге, она фактически проявила такой интерес к делам материковой Италии, какого не выказывала ни разу за все пять веков своего существования.

Тем временем отношения с Византией продолжали ухудшаться. На это имелся ряд причин, и виноваты в этом до некоторой степени были обе стороны. В то время численность латинян, постоянно проживавших в Константинополе, составляла, по приблизительным оценкам, не менее 80 тысяч, и все они пользовались особыми льготами, которые даровали им в минуты слабости сам Мануил и его предшественники. Из всех западных диаспор в Византии венецианская была самой многочисленной, привилегированной и одиозной. Никита Хониат, глава дворцового секретариата в Константинополе, жаловался, что «венетики… размножились и усилились, приобрели огромное богатство и стали выказывать гордость и дерзость», не обращая внимания «на царские угрозы и повеления». Возможно, он был не так уж и не прав: венецианцы никогда не отличались скромностью, а их община в Константинополе наверняка давала местным жителям немало поводов для жалоб. Но как бы ни насмехались над Мануилом Комнином венецианские моряки во время осады Корфу, ни одному венецианскому торговцу, будь то на Риальто или на берегах Босфора, не пришло бы в голову его недооценивать. Уже несколько лет республика в тревоге наблюдала за тем, как ее главные торговые конкуренты – Генуя, Пиза и Амальфи – постепенно укрепляли свои позиции в тех областях, которые прежде были исключительной прерогативой Венеции; и было совершенно очевидно, что этот процесс – часть продуманной политики Мануила и его отца, стремившихся ослабить венецианское влияние. Беспокойство вызывали и недавние события в Далмации. С 1162 г. Венеция находилась в состоянии войны с венгерским королем Иштваном III, который за пять лет ухитрился захватить практически все прибрежные города, кроме Зары. Затем, в 1167 г., на сцену вышел Мануил Комнин и, одержав решающую победу над Иштваном, забрал все эти города и земли, только что завоеванные венграми. Едва ли император не понимал, как это разозлит венецианцев; а уж когда он заявил, что собирается основать постоянное византийское поселение в Анконе – а в отдаленной перспективе и возродить древний Равеннский экзархат, – и даже имел дерзость обратиться к Венеции за помощью в этом начинании, граждане республики выразили свое отношение к происходящему совершенно недвусмысленно.

В этой атмосфере взаимных подозрений и обид, в начале 1171 г. было совершено нападение на новую генуэзскую колонию в Галате – районе Константинополя на северном берегу Золотого Рога. Поселение было разорено и почти уничтожено. Кто за этим стоял, осталось неизвестным, но Мануил не преминул воспользоваться удобным случаем возложить вину на венецианцев. 12 марта он отдал приказ немедленно арестовать всех граждан республики на территории Византии и конфисковать их имущество и суда. Лишь немногим удалось бежать на византийском боевом корабле, который предоставил им соотечественник, состоявший на имперской службе. Большинству повезло куда меньше: в одной только столице было схвачено около десяти тысяч человек, а когда тюрьмы переполнились, арестованных стали размещать в монастырях.

Нетрудно представить себе реакцию, которую вести об этом вызвали на Риальто. Подозрение в том, что атака на колонию в Галате стала всего лишь предлогом, подтвердили сами генуэзцы, заявившие, что Венеция не имеет никакого отношения к произошедшему. Кроме того, слаженность, с которой аресты венецианцев и захват их имущества проводились одновременно на всей территории империи, говорила о том, что операция несомненно была спланирована заранее. В связи с этим многие не без горечи припомнили, как всего два года назад, желая искоренить упорные слухи о готовящейся операции такого рода, император предоставил эмиссарам дожа специальные гарантии безопасности для их соотечественников. Эти гарантии привлекли на Восток еще больше венецианских капиталов – и сейчас император с удовольствием пожинал плоды своего замысла.

Последние из старинных уз, связывавших Венецию с Византией, были забыты. Забыты были и торжественные обещания, данные Ломбардской лиге всего четырьмя годами ранее, когда Венеция клялась заручаться согласием союзников, прежде чем объявить кому-либо войну. Возникли, однако, финансовые сложности: в последнее время правительственные расходы были выше обычного, а вдобавок Венеция делала крупные ежегодные взносы в Лигу. На покрытие уже существующих долгов решили направить все доходы, которые поступят в государственную казну на протяжении следующих десяти лет. Кроме того, был объявлен принудительный заем, в котором каждый гражданин обязан был принять участие в меру своей состоятельности. Чтобы облегчить сбор этих средств, город разделили на шесть районов (сестиере), сохранившихся и по сей день: Кастелло, Каннареджо, Дорсодуро, Санта-Кроче, Сан-Поло и Сан-Марко. Чтобы восполнить нехватку в живой силе, венецианцев, проживавших за границей (не считая, разумеется, тех, которые томились в тюрьмах Мануила), призвали вернуться на родину: от них ожидали (если не требовали) присоединиться к армии.

Несмотря на все эти сложности и благодаря тем драконовским мерам, к которым пришлось прибегнуть для их разрешения, дож Микьель всего за три месяца сумел снарядить флот, насчитывавший более 120 боевых судов. Поистине впечатляющее достижение, повторить которое в те времена не смогло бы ни одно государство! В сентябре 1171 г. дож повел свою армаду против Восточной империи. Подобрав венецианских подданных в различных портах Истрии и Далмации, он обогнул Пелопоннес и направился к острову Эвбея, где его ожидали послы Мануила, настроенные на удивление миролюбиво. Император, заверили они, не желает войны. Дожу, мол, достаточно лишь отправить в Константинополь миссию мира – и он убедится сам, что все разногласия можно уладить без труда и, более того, на таких условиях, которые он отнюдь не сочтет неприемлемыми.

Витале Микьель поверил и согласился. Это стало худшей ошибкой всей его жизни. Пока его эмиссары (в числе которых был Энрико Дандоло, впоследствии сыгравший судьбоносную роль в европейской истории), продолжавшие путь к берегам Босфора, тратили время на бесплодные споры с византийскими чиновниками, дож ожидал новостей на острове Хиос. Там-то и разразилась катастрофа. На переполненных кораблях вспыхнула чума, распространившаяся с чудовищной скоростью. К началу весны жертвы исчислялись тысячами, а выжившие так ослабели и утратили боевой дух из-за долгого бездействия, что ни о какой войне уже не могло быть и речи. В то же время вернулись послы из Константинополя. С ними обошлись ужасно; миссия потерпела провал. Стало очевидно, что император и не думал мириться с Венецией: он лишь старался выиграть время, чтобы укрепить оборону.

Так в довершение ко всем прочим несчастьям на плечи дожа лег новый груз – позор и насмешки, которыми все осыпали его за легковерие: надо же было угодить в настолько явную ловушку! Это было уж слишком: экспедиция обернулась полным крахом, а цвет венецианского юношества сошел в могилу, даже не встретившись с врагом^[89]. Флот, а точнее, то, что от него осталось, был на грани открытого мятежа. Витале Микьель не нашел другого выхода, кроме как поспешить обратно в Венецию и принять последствия своей ошибки.

Вернувшись на родину в середине мая 1172 г., он немедленно созвал общее собрание во дворце, отчитался обо всем произошедшем и постарался оправдать свои решения и поступки, насколько мог. Его выслушали в глухом молчании – ведь многие были уверены, что он привез с собой не только дурные вести, но и ту самую чуму, которая погубила венецианское войско. Этого ему уже не могли простить. Собрание поднялось против дожа, а за стенами дворца уже бушевала толпа, жаждавшая крови. Витале Микьель понял, что придется бежать. Ускользнув через боковую дверь, он бросился по набережной Рива-дельи-Скьявони к монастырю Сан-Заккариа.

Добежать ему не удалось. Дорога к монастырю вела через мост Понте-делла-Палья, за которым, ярдах в ста, в канал упиралась узкая улица Калле-делле-Рассе. Не успел Витале повернуть за угол, как один из разъяренных горожан, скрывавшийся в тенях соседнего здания, накинулся на него и заколол насмерть.

Дожу Витале Микьелю трудно не посочувствовать. Зажатый в тисках между неумолимым Фридрихом Барбароссой и непредсказуемым Мануилом Комнином, между городами Северной Италии, объединившимися в Лигу, и союзом, который нормандская Сицилия на юге заключила с величайшим из понтификов XII столетия, он был вынужден прокладывать куда более сложный и деликатный курс между рифами европейской дипломатии, чем любой его предшественник за всю историю Венеции. Ему это превосходно удавалось на протяжении пятнадцати или шестнадцати лет. Только на последнем году своего правления, в критической ситуации и в совершенно непривычных для себя условиях, Витале принял неверное решение – один-единственный раз. Более того, он был не виноват ни во вспыхнувшей эпидемии, ни даже в том, что на его кораблях она проникла в Венецию – ведь флот бы неминуемо взбунтовался, если бы пришлось промедлить с возвращением на родину.

Пожалуй, неудивительно, что памятника этому дожу в Венеции не поставили; однако своеобразное напоминание о его смерти, подобного которому не удостоился ни один из его соотечественников, можно было лицезреть на протяжении многих веков. Вскоре после того, как убийца был схвачен и казнен, его дом на Калле-делле-Рассе снесли до основания и постановили впредь не возводить на этом месте никаких каменных построек. Это распоряжение соблюдали до окончания Второй мировой войны: именно поэтому на всех живописных полотнах и фотографиях с изображением Ривы прямо за мостом Понте-делла-Палья, в одном из важнейших с архитектурной точки зрения мест Венеции, ютится лишь жалкая кучка старых деревянных домишек. Только в 1948 г. удалось наконец убедить городское правление отказаться от древней традиции; вот только, глядя на фасад шикарного отеля «Даниэли», выросший на этом месте, трудно отделаться от мысли, что старинное проклятие на углу улицы, где восемь столетий назад встретил смерть Витале Микьель, никуда не исчезло, а всего лишь приняло немного иную – бесконечно более отвратительную – форму.