Тень и Коготь

IV
Трискель

Я нашел его, когда, наказанный за какую-то мелкую провинность, очищал от льда замерзший сток в том месте, куда блюстители Медвежьей Башни выбрасывают «отходы производства» – трупы растерзанных, погибших в процессе дрессировки животных. Наша гильдия хоронит своих умерших под стеной, а клиентов – в нижней части некрополя, а вот блюстители Медвежьей Башни оставляют своих на попечение посторонних. Из всех лежавших там он был самым маленьким.

Бывают в жизни такие события, которые ничего не меняют. Урд обращает свое старушечье лицо к солнцу, и солнечный луч заставляет ее снега сверкать и искриться, так что любая сосулька, свисающая с башенного карниза, кажется Когтем Миротворца, драгоценнейшим из самоцветов, и все, кроме самых мудрых, верят, будто снег, стаяв, уступит место нежданно долгому лету.

Но не тут-то было. Солнечный рай продолжается стражу или две, затем на снег ложатся, колеблются, пляшут в токах восточного ветра голубые, словно разбавленное водой молоко, тени, и вскоре наступившая ночь ставит все на свои места.

Так же было и с моей находкой, Трискелем. Я чувствовал, что это может – и должно – переменить все, однако то был лишь эпизод длиною в несколько месяцев. Когда с его уходом все кончилось, зима вновь сделалась обычной зимой, после которой, как всегда, наступил день святой Катарины, и все осталось по-прежнему. Если бы я только мог описать, как жалко он выглядел, когда я коснулся его, и как обрадовался он моему прикосновению!..

Весь окровавленный, он лежал на боку. Кровь на морозе застыла, точно смола, и оставалась ярко-красной – холод предотвратил свертывание. Я – сам не знаю зачем – положил ему руку на голову. Он, хоть и выглядел таким же мертвым, как и все остальные, открыл глаз, взглянул на меня, и во взгляде его ясно читалась уверенность, что все худшее позади. «Я сделал свое дело – словно бы говорил его взгляд, – родился и выполнил все, что смог; теперь же настал твой черед выполнять свои обязанности передо мной».

Случись все это летом, я бы, пожалуй, оставил его умирать. Но я уже довольно давно не видел ни единого зверя, даже какого-нибудь тилакодона, питающегося отбросами. Я снова погладил его, и он лизнул мою руку, после чего я уже никак не мог просто повернуться и уйти.

Я взял его на руки (он оказался удивительно тяжел) и огляделся, стараясь сообразить, что с ним делать. Конечно, в нашем дормитории его обнаружили бы прежде, чем свеча сгорит на толщину мизинца. Да, Цитадель неизмеримо велика и запутанна, в башнях ее, в коридорах, в постройках меж башен и проложенных под ними галереях имелось множество мест, куда не забредал никто, и все же я не мог припомнить ни одного укромного места, куда мог бы добраться, не попавшись с десяток раз кому-нибудь на глаза. В конце концов я отнес бедную зверюгу в наши собственные гильдейские квартиры.

Здесь требовалось как-то протащить его мимо подмастерья, стоявшего на часах у верхней площадки лестницы, ведущей вниз, к темницам. Вначале мне пришло в голову уложить Трискеля в одну из корзин, в которых клиентам доставляют чистое белье. День как раз был банно-прачечным, и мне не составило бы труда сделать одним рейсом больше, чем нужно. Вероятность того, что охранник-подмастерье заметит неладное, казалась ничтожной, однако для этого пришлось бы стражу с лишком ждать, пока высохнет очередная партия льняных простыней, да к тому же брат, стоявший на посту на площадке третьего яруса, непременно увидел бы, как я спускаюсь на необитаемый четвертый.

Поэтому я оставил пса в комнате для допросов – он все равно был слишком слаб, чтобы двигаться – и предложил охраннику с верхней площадки подежурить вместо него. Он только обрадовался возможности малость отдохнуть и тут же отдал мне палаческий меч с широким клинком (которого мне теоретически не положено было даже касаться) и плащ цвета сажи (который мне было настрого запрещено носить, хоть я уже успел перерасти многих подмастерьев), так что издали подмены не заметил бы никто. Стоило ему уйти, я закрыл лицо капюшоном, поставил меч в угол и поспешил к своему псу. Плащи нашей гильдии отличаются свободой покроя, а доставшийся мне оказался еще шире прочих – брат, носивший его, был изрядно широк в кости. Более того, цвет сажи чернее всех прочих оттенков черного, а потому превосходно скрывает от стороннего взгляда все складки и сборки, превращая ткань в бесформенный сгусток тьмы. Укрыв лицо под капюшоном, я предстал бы перед подмастерьями, дежурившими на третьем ярусе (если бы они вообще обернулись к лестнице и заметили меня), как обычный – разве что пополнее большинства прочих – брат-гильдеец, спускающийся вниз. Учитывая все слухи, будто четвертый ярус снова собираются заселить клиентами, даже брат, дежурящий на третьем, где держат клиентов, полностью лишившихся рассудка, воющих и гремящих цепями, ничего не заподозрит при виде спускающегося вниз подмастерья и не усмотрит ничего особенного в том, что вскоре после того, как он вернется, на четвертый спустится ученик. Все будет выглядеть так, будто подмастерье что-то забыл на четвертом ярусе и послал за забытым ученика принести.

Уютом четвертый ярус отнюдь не блистал. Примерно половина древних светильников еще горела, однако пол коридоров был покрыт слоем ила – кое-где едва не в руку толщиной. Стол дежурного охранника стоял там, где был оставлен, может быть, две сотни лет назад, но древесина прогнила насквозь, и вся конструкция рассыпалась бы при первом же прикосновении. Однако вода здесь не поднималась высоко, а в дальнем конце выбранного мной коридора не было даже ила. Уложив пса на клиентскую кровать, я, как сумел, вымыл его при помощи губок, захваченных в комнате для допросов.

Мех его под коркой запекшейся крови оказался коротким и жестким, рыжевато-коричневым. Обрезанный почти под корень, хвост толщиной превосходил длину, а коротко, едва ли не начисто обрубленные уши были не длиннее первой фаланги большого пальца. В последней схватке ему здорово раскроили грудь. Мощные мускулы торчали наружу клубком сонных змей. Правой передней лапы не было вовсе: если что и осталось, все было размолото в кашу. Пришлось, уж как получилось, зашить рану в груди, а поврежденную лапу отрезать, после чего она снова начала кровоточить. Найдя артерию, я перевязал ее и подвернул шкуру, как учил мастер Палемон. Получилась замечательная культя.

Трискель время от времени лизал мою руку, а стоило мне наложить последний стежок, принялся облизывать культю, словно он – медведь и может высосать из культи новую лапу. Челюсти его были огромны, как у арктотера, а клыки – длиннее моего среднего пальца, вот только десны совсем побелели, и в челюстях осталось не больше силы, чем в руках скелета. Желтые глаза пса переполняло чистейшее, беспримесное безумие.

В тот вечер я поменялся обязанностями с парнем, которому выпало нести клиентам еду. От них всегда что-нибудь да оставалось – некоторые клиенты не едят вовсе, и два оставшихся подноса я понес Трискелю, гадая, жив ли он до сих пор.

Трискель был жив. Он даже ухитрился выбраться из кровати и подползти (ходить пока не мог) к кромке ила, где скопилось немного воды. Там я его и нашел.

На подносах были суп, черный хлеб и два графина воды. Миску супа Трискель вылакал исправно, но, попробовав скормить ему хлеб, я обнаружил, что пес не в силах как следует разжевать его. Тогда я накрошил хлеба во вторую миску с супом, а после подливал в нее воды, пока оба графина не опустели.

Уже лежа в койке, почти на самом верху нашей башни, я все думал, будто слышу, как трудно ему дышать. Несколько раз даже садился и прислушивался, но звук всякий раз пропадал, чтобы вернуться, едва я снова коснусь головой подушки. Быть может, я просто принимал за него биение собственного сердца. Да, найди я Трискеля годом-двумя раньше, он стал бы для меня божеством. Я обязательно рассказал бы о нем Дротту и всем остальным, и он сделался бы божеством для всех нас. Ныне я воспринимал его как есть, как несчастного, больного зверя, и не мог допустить его гибели – это подорвало бы мою веру в самого себя. Я был (если уже был) взрослым так недолго, что не мог вынести мысли о том, насколько я взрослый не похож на себя в бытность мальчишкой. Я помнил каждое мгновение прошлой жизни, любую мимолетную мысль, взгляд или сон. Судите сами: легко ли мне было разрушить собственное прошлое? Поднеся кисти рук к лицу, я попробовал разглядеть их, хотя и без этого знал, что на тыльной стороне ладоней набухли, проступили вены, а это – явный признак зрелости.

Во сне я снова отправился на четвертый ярус повидаться со своим огромным другом. Из раскрытой пасти его сочилась слюна. Он говорил со мной.

На следующее утро я снова понес клиентам еду и снова стянул кое-что для пса, хоть и надеялся, что он умер. Но он и не думал умирать. Он поднял морду с земли и словно бы улыбнулся во всю свою широченную – будто голова вот-вот развалится на две половинки – пасть, однако встать не пытался. Я накормил его и, уже уходя, вдруг ощутил пронзительную жалость к нему, попавшему в такое плачевное положение. Он полностью зависел от меня. От меня! Им дорожили; его тренировали, точно бегуна перед гонками; походка его была исполнена гордости, и огромную, шириной в человечью, грудь несли вперед мощные, точно колонны, лапы… Теперь он жил, словно призрак. Само имя его было смыто его же собственной кровью. Улучив удобный момент, я наведался в Медвежью Башню и постарался завести дружбу с тамошними. Они принадлежали к собственной, особой гильдии, поменьше нашей, но знаниями обладавшей не менее обширными. Схожесть наших знаний (хотя я, конечно, проникнуть в секреты их мастерства даже не пробовал) изумила меня до глубины души. Оказалось, что у них при возвышении в мастера кандидат стоит под металлической решеткой, на которую выпускают истекающего кровью быка, а в определенный период жизни каждый из братьев берет в жены львицу либо медведицу и после этого смотреть не хочет на обычных женщин…

Все это – к тому, что их взаимосвязь со зверями почти такова же, как наша – с клиентами. Надо заметить, как далеко ни уходил я от нашей башни, все, сколько их ни есть, ремесленные сообщества повторяют устройство нашей гильдии, словно зеркала Отца Инире в Обители Абсолюта, что отражаются одно в другом. Выходит, все они – такие же, как и мы, палачи. У нас – клиенты, у охотника – дичь, у купца – покупатель, у солдата – враги Содружества, у правителя – подданные, у женщин – мужчины… Все любят то, что разрушают.

Прошла неделя с того дня, как я принес Трискеля в башню, и, спустившись к нему в очередной раз, я нашел лишь следы его лап в иле. Я пошел по следам. Если бы он добрался до лестницы, один из дежурных подмастерьев наверняка упомянул бы о нем. Вскоре след привел меня к двери, за которой оказалась прорва темных и совершенно незнакомых мне коридоров. В темноте я не мог разглядеть следов, но все равно шел вперед, надеясь, что пес учует мой запах в застоявшемся воздухе и придет ко мне.

А потом я уже заблудился и продолжал идти вперед только потому, что не знал, как вернуться назад.

Насколько древни эти подземелья, возможности выяснить я не имел. Подозреваю лишь (сам не знаю отчего), что древностью они превосходят саму Цитадель. Последняя принадлежит к концу той эпохи, когда в нас еще жило стремление к чужим звездам, хотя практика полетов к ним угасала, точно очаг, в который забыли подкинуть дров. От этой эпохи, за давностью лет, не сохранилось ни единого имени, однако мы еще помним ее. А предваряли ее, должно быть, другие, полностью забытые времена – времена стремления уйти под землю, эпоха сумрачных, тесных коридоров.

Как бы там ни было, в этих коридорах мне сделалось страшно. Я пустился бегом, порой натыкаясь на стены; наконец увидел впереди пятнышко бледного дневного света и вскоре выбрался наружу сквозь отверстие, в которое едва-едва протиснул голову и плечи.

Оказавшись на свободе, я увидел, что выход привел меня на обледенелый пьедестал одного из тех древних многогранных циферблатов, каждая из многочисленных граней которых означает свой час. Потолок туннеля под ним просел от времени, и циферблат накренился так, словно сам сделался гномоном, тень коего вычерчивала течение короткого зимнего дня на белом, ровном снегу…

Летом здесь явно был сад, но не такой, как у нас в некрополе, с полудикими деревьями и лужайками на пологом склоне. Здесь в кратерах, расставленных на мозаичной мостовой, цвели розы, а вдоль стен, огораживавших двор, стояли скульптуры, изображавшие зверей, смотревших в сторону солнечных часов. Здесь были неуклюжие барилямбды; цари зверей арктотеры; глиптодоны; смилодоны с клыками-глефами… Все статуи припорошил снег. Я огляделся в поисках следов Трискеля, но обнаружил, что пес сюда не забегал.

В стенах, ограждавших двор, имелись узкие, высокие окна, но за ними не было видно ни света, ни движения. Над стенами со всех сторон высились островерхие башни – значит, я не вышел из Цитадели, а, наоборот, забрался в самое ее сердце, где никогда прежде не бывал.

Трясясь от холода, я подошел к ближайшей двери и постучал. Было ясно, что в туннелях я могу бродить вечно, но так и не найду еще одного выхода наверх. В крайнем случае лучше разбить одно из окон, чем снова спускаться под землю…

Изнутри, сколько я ни стучал, не доносилось ни звука.

Пожалуй, ощущение того, что за тобой наблюдают, невозможно описать. Некоторые говорят, что при этом волосы на затылке встают дыбом либо кажется, будто где-то рядом парят в воздухе чьи-то глаза, но со мной так не бывало ни разу. Было что-то наподобие беспричинного смущения вкупе с чувством, что нельзя оглядываться назад, так как реагировать на призывы беспочвенных предчувствий – глупо… Но оглянуться все же рано или поздно приходится, и я наконец оглянулся, испытывая смутное впечатление, будто кто-то вылез из дыры у основания солнечных часов следом за мной.

Однако вместо этого я увидел молодую женщину, закутанную в меха. Она стояла у двери на противоположной стороне двора. Я помахал рукой и поспешно (так как жутко замерз) зашагал к ней. Она тоже двинулась вперед, и мы встретились у дальнего края циферблата. Она спросила, кто я такой и что здесь делаю, и я объяснился, как мог. Лицо ее, обрамленное мехом капюшона, было прекрасно, а сам капюшон, и пальто, и подбитые мехом сапожки выглядели мягкими и теплыми, и потому я, говоря с ней, никак не мог забыть, что на мне – заплатанные штаны и рубаха, а ноги перепачканы илом.

Ее звали Валерией.

– У нас нет твоего пса, – сказала она, выслушав меня. – Можешь поискать, если не веришь.

– Нет, я ничего такого не думал. Я только хотел бы вернуться к себе, обратно в Башню Матачинов, не спускаясь снова под землю.

– Ты очень храбрый. Я помню эту дыру с детства, но забраться в нее не отваживалась никогда.

– Можно мне войти? – попросил я. – То есть туда, в дом.

Она отворила дверь, через которую вышла во двор, и ввела меня в комнату с обитыми тканью стенами и высокими старинными креслами, казалось стоявшими на своих местах столь же незыблемо, как статуи в скованном морозом дворе. В камине пылали дрова. Мы подошли к камину, и Валерия начала снимать пальто, а я протянул к огню озябшие руки.

– Разве там, под землей, не было холодно?

– Теплее, чем снаружи. Кроме того, я бежал, да и ветра там не было.

– Понимаю. Как странно, что эти туннели ведут сюда, в Атриум Времени…

На вид она была младше меня, но из-за прекрасного платья старинного фасона и тени темных волос на лице временами казалась старше мастера Палемона, обитателя забытого прошлого.

– Как ты сказала? Атриум Времени? Наверное, это из-за солнечных часов.

– Нет, это часы поставили здесь из-за названия. Ты любишь древние языки? На них есть много красивых высказываний. Вот: Lux dei vitae viam monstrat. Это значит: «Луч Нового Солнца освещает путь жизни». Или: Felicibus brevis, miseris hora longa – «Люди ждут счастья долго». Aspice ut aspiciar…

Я смутился. Пришлось признаться, что я не знаю ни одного языка, кроме того, на котором мы говорим, – да и то не очень.

Прежде чем я ушел, мы проболтали целую стражу – и даже больше. Я узнал, что семья Валерии всегда жила в этих башнях: сначала ее родные ждали возможности покинуть Урд вместе с автархом той эпохи, а после в их жизни просто не осталось ничего, кроме ожидания. Из ее рода происходили многие кастеляны Цитадели, но последний из них умер много поколений тому назад; семья обеднела, и башни их теперь лежали в руинах. Валерия ни разу не поднималась выше первого этажа.

– Некоторые из башен долговечнее прочих, – сказал я на это. – Вот Башня Ведьм – тоже вся прогнила изнутри…

– А разве такая действительно есть? Няня рассказывала о ней, когда я была маленькой, чтобы попугать, но я думала, это только сказки… И будто бы есть еще Башня Мук. Всякий, кто попадет в нее, умирает в страшных мучениях.

Я сказал, что последнее – уж наверняка сказки.

– Мне гораздо более сказочными кажутся дни величия наших башен, – ответила Валерия. – Теперь никто из нашей семьи не защищает Содружество с мечом в руке, и наших заложников нет в Кладезе Орхидей…

– Возможно, кого-нибудь из твоих сестер скоро призовут туда.

Мне почему-то не хотелось думать, что Валерия отправится в Кладезь Орхидей сама.

– Все мои сестры – это я сама, – ответила она. – И все братья – тоже.

Старый слуга принес нам чай и мелкое, твердое печенье. Чай – не настоящий, а мате с севера, каким мы из-за его дешевизны иногда поим клиентов.

– Видишь, – улыбнулась Валерия, – ты нашел здесь тепло и уют. Ты тревожишься о своей собаке, потому что она хрома. Но и пес мог где-нибудь найти гостеприимство! Если его полюбил ты, то может полюбить и кто-нибудь другой! А ты, если полюбил его, полюбишь и другого…

Я согласился, но про себя подумал, что никогда больше не заведу себе собаки, и это оказалось правдой.

После этого я не видел Трискеля почти неделю. А потом однажды нес в барбакан письмо, и он, хромая, подбежал ко мне. Выучился бегать без четвертой лапы, держа равновесие, как акробат, стоящий на руках на гладкой поверхности шара.

После этого, пока не стаял снег, я видел его раз или два в месяц. Я так и не узнал, кто кормил его и заботился о нем. Но вспоминать о том, что этот кто-то по весне забрал его с собой – быть может, на север, к палаточным городам и сражениям на горных перевалах, – почему-то приятно до сих пор.

V
Чистильщик картин и прочие

День святой Катарины для нашей гильдии – величайший из праздников. В этот день мы вспоминаем все, что унаследовали от прошлых времен, в этот день подмастерья становятся мастерами (если вообще становятся ими когда-либо), а ученики – подмастерьями. Описание церемониала я отложу до тех пор, пока не представится случай рассказать о моем собственном возвышении; в год же, о котором я пишу сейчас, в год схватки на краю могилы, до подмастерьев возвысились Дротт и Рох, а я стал капитаном учеников.

Вся тяжесть этой должности легла на меня только тогда, когда ритуал почти завершился. Я сидел в разрушенной часовне, наслаждаясь окружавшим меня великолепием, и вдруг, с тем же удовольствием, с каким воспринимал весь церемониал, понял, что по завершении праздника стану старшим над всеми учениками.

Однако постепенно мной овладевало беспокойство. Настроение испортилось прежде, чем я осознал это, а бремя ответственности согнуло еще до того, как я окончательно понял, что оно возложено на меня. Я вспомнил, как трудно было Дротту поддерживать среди нас порядок. Теперь на его месте – я сам, но без его силы и без помощника, сверстника-лейтенанта, каким для него был Рох…

Последние ноты финального гимна смолкли, мастер Гюрло с мастером Палемоном в шитых золотом масках величаво покинули часовню, и старшие подмастерья подняли на плечи Дротта с Рохом, новоиспеченных подмастерьев, уже путавшихся в висящих на поясах ташках с принадлежностями для фейерверка, который должны были устраивать снаружи. К этому времени я взял себя в руки и даже успел разработать предварительный план действий.

Мы, ученики, прислуживали за праздничными столами, и специально для этого нам перед празднеством выдавалась относительно новая и чистая одежда. Сразу после того, как разорвалась последняя шутиха, а Башня Величия (ежегодный жест доброй воли) сотрясла небо из самого крупного калибра, я согнал своих подчиненных – уже (хотя мне, может быть, просто показалось) поглядывавших на меня с затаенной злобой – в дормиторий, закрыл дверь и задвинул ее койкой.

После меня самым старшим был Эата, с которым я, к счастью, был дружен достаточно, чтобы он ничего не заподозрил, прежде чем сопротивляться станет слишком поздно. Взяв его за горло, я раз пять приложил его головой о переборку, а после подсечкой сбил с ног.

– Ну, – спросил я, – будешь моим помощником? Отвечай!

Говорить он не мог и поэтому утвердительно кивнул.

– Хорошо. Я беру Тимона, а ты – следующего по силе.

За время, достаточное для сотни довольно быстрых вдохов-выдохов, ученики были приведены в подчинение. Прошло три недели, прежде чем кто-то осмелился выказать неповиновение, да и после мне ни с какими массовыми бунтами – ни с чем серьезнее попыток увильнуть от работы – столкнуться не довелось.

Капитанская должность подразумевала не только новые функции, но и личную свободу, какой я не пользовался никогда прежде. Именно я следил за тем, чтобы дежурным подмастерьям доставляли еду горячей, и командовал мальчишками, пыхтевшими под штабелями подносов, предназначенных для клиентов. Именно я расставлял своих подчиненных по местам в кухне и помогал им лучше усваивать уроки в классной комнате. Порой меня даже привлекали к гильдейским делам и посылали с письмами в отдаленные части Цитадели. Таким образом, я вскоре познакомился со всеми ее главными артериями и побывал во многих редко посещаемых местах – в зернохранилище с полными закромами и демоническими кошками; на выметенных ветром зубчатых стенах, возвышающихся над грязными, гнилыми трущобами; в огромном зале пинакотеки со сводчатым потолком, устланным коврами каменным полом и арками, ведущими в анфилады комнат, как и сам зал, увешанных бесчисленным множеством картин.

Многие из этих картин так потемнели от времени и копоти светильников, что я ничего не мог разобрать. Значение некоторых других было просто непонятно – кружащийся в танце человек, к плечам которого будто бы присосались длинные пиявки; женщина, безмолвно склонившаяся над посмертной маской, сжимая в руке кинжал с двумя лезвиями… Однажды, отшагав около лиги среди этих загадочных картин, я увидел старика, пристроившегося на верхней перекладине высокой стремянки. Хотел было спросить дорогу, но старик так увлекся работой, что я не решился беспокоить его.

На картине, которую он очищал от копоти, был изображен человек в доспехах на фоне пустынной земли, безоружный, сжимающий в руках древко странного, будто застывшего в воздухе знамени. В золотом забрале его шлема, глухом, без каких-либо прорезей для обзора или вентиляции, отражалось смертоносное солнце пустыни, а более ничего.

Этот воин из мертвого мира произвел на меня глубочайшее впечатление, хоть я и не мог бы сказать, что именно чувствовал, глядя на него. Отчего-то захотелось снять картину со стены и унести – нет, не в некрополь, но в один из тех горных лесов, образ коих, поэтизированный и извращенный (это я понимал уже в те времена), был в нем воплощен. Такому полотну следовало стоять среди деревьев, на мягкой, зеленой траве…

– …и все они сбежали, – сказал кто-то за моей спиной. – Добился своего этот Водал.

– А ты что здесь делаешь?! – зарычал другой голос.

Обернувшись, я увидел двоих армигеров, весьма – насколько хватило смелости – похожих одеждой на экзультантов.

– У меня дело к архивариусу, – ответил я, выставив напоказ конверт.

– Хорошо, – сказал армигер, первым заговоривший со мной. – Тебе известно, где расположены архивы?

– Я как раз собирался спросить, сьер.

– Если так, ты для доставки письма гонец неподходящий. Дай его сюда; я перешлю с пажом.

– Невозможно, сьер. У меня приказ.

– Оставь, Рашо, – вмешался другой армигер. – Не будь так строг к молодому человеку.

– Ты ведь не знаешь, кто он таков, верно?

– А ты знаешь?

Армигер по имени Рашо кивнул.

– Скажи-ка, гонец, откуда ты послан?

– Из Башни Матачинов. От мастера Гюрло к архивариусу.

Лицо другого армигера окаменело.

– Значит, ты – палач.

– Пока – всего лишь ученик, сьер.

– Тогда понятно, отчего моему другу хочется, чтобы ты убрался с глаз долой. Ступай по галерее и сверни в третью дверь направо. Пройдешь сотню шагов, поднимешься по лестнице на следующий этаж, а там иди к югу, до двустворчатой двери в конце коридора.

– Спасибо.

Я сделал было шаг в указанном направлении.

– Подожди. Если пойдешь сейчас, мы будем обязаны сопровождать тебя.

– Ну нет уж, – сказал Рашо. – Мне такого счастья не требуется.

Остановившись и опершись на перекладину стремянки, я подождал, пока они свернут за угол.

Точно один из тех бесплотных покровителей, что порой обращаются к нам во сне с облаков, старик заговорил:

– Значит, палач? Не бывал, не бывал у вас…

Из-за подслеповатых, близоруких глаз он здорово напоминал черепаху из тех, что мы порой ловили на отмелях Гьёлля – тем более что нос с подбородком тоже подходили как нельзя лучше.

– Желаю не попадать к нам и впредь, – вежливо ответил я.

– Теперь-то уже бояться нечего. Что вы можете сделать с таким стариком? Сердчишко остановится вмиг! – Бросив губку в ведро, он беззвучно прищелкнул пальцами. – Однако я знаю, где это. Где-то за Башней Ведьм, верно?

– Да, – подтвердил я, слегка удивившись тому, что ведьм знают лучше, чем нас.

– Так я и думал. Хотя о вас обычно не говорят. Ты зол на этих двоих армигеров, и я тебя понимаю. Но и ты должен их понять: они совсем как экзультанты, только все же не экзультанты. Боятся смерти, боятся боли, всего-то они боятся… Нелегкая у них жизнь.

– Так пусть покончат с ней, – сказал я. – Водал им охотно поможет. Они – всего лишь пережиток давно ушедших эпох. Какая от них теперь польза миру?

Старик склонил голову набок.

– Вот как? А какая польза для мира была от них прежде? Ты можешь сказать?

Я сознался, что не могу. Тогда он слез со стремянки вниз. Длинные – не меньше моей ноги – руки, скрюченные пальцы, бугрящиеся синеватыми венами, и морщинистая шея делали его очень похожим на состарившуюся обезьяну.

– Я – Рудезинд, смотритель музея. Похоже, ты знаком со старым Ультаном, верно? Хотя нет, конечно же, нет; тогда бы ты знал дорогу в библиотеку…

– Я никогда прежде в этой части Цитадели не бывал.

– Никогда? Но ведь это лучшая ее часть – живопись, музыка, книги… У нас есть Фехин – три девушки, убирающие цветами четвертую, и цветы – прямо-таки живые, даже ждешь, что из какого-нибудь вот-вот выберется пчела… Есть у нас и Квартильоса. Он теперь непопулярен, иначе бы его здесь не было. Однако он – с самого дня своего рождения – был рисовальщиком куда лучшим, чем те мазилки и пачкуны, по которым сходит с ума нынешняя публика. Здесь, понимаешь ли, собрано все то, от чего отказалась Обитель Абсолюта. Это означает всех стариков, а они-то в большинстве своем и есть лучшие. Прибывают к нам, грязнющие от долгого висения на стенах, а я чищу их. Порой чищу и по второму разу – уже после того, как повисят здесь некоторое время. Подумать только – подлинный Фехин!.. Или взять хоть эту. Нравится она тебе?

Признание, похоже, не сулило недоброго.

– Ее я чищу в третий раз. Когда она поступила, я был учеником старого Бранвалладера, он обучал меня чистке полотен. И начал вот с этого, сказав, что оно все равно ничего не стоит. Начал вот с этого уголка, вычистил кусочек размером в твою ладонь и отдал мне, а уж я чистил дальше. Второй раз мне довелось чистить его еще при жизни жены, сразу после рождения второй нашей дочки. Картина тогда еще не так уж закоптилась – просто одолели меня тяжелые мысли, хотелось чем-нибудь заняться… А вот сегодня взялся чистить ее снова. Она в этом нуждается – видишь, насколько ярче здесь краски? Ваша голубая Урд снова видна над его плечом, свеженькая, точно рыбка для Автарха…

Все это время в моей голове эхом отдавалось имя Водала. Я был уверен, что старик спустился со стремянки только потому, что я упомянул о нем. Хотелось расспросить старика о Водале, но я никак не мог найти зацепки для поворота беседы в нужное русло. Когда молчание слегка затянулось, я, боясь, что старик снова взберется наверх и продолжит чистку, смог только спросить:

– А это луна? Мне говорили, она плодороднее…

– Теперь-то да. А эта картина была написана до того, как там устроили ирригацию. Видишь коричневато-серый оттенок? Именно такой была луна в то время. Не зеленой, как сейчас. И не такой большой, потому что до нее было дальше – так говаривал старик Бранвалладер. А теперь на ней деревьев хватит, чтобы, как говорится, спрятать самого Ниламмона.

Этой возможности я не упустил.

– Или Водала.

Рудезинд кашлянул.

– Верно, или его… Ваши-то небось руки потирают, поджидая его? Уже и что-нибудь особенное для него изобрели?

Если у гильдии и имелись особые процедуры для определенных лиц, мне о таковых ничего не было известно, однако я постарался скроить многозначительную мину и ответил:

– Мы подумаем.

– Уж вы-то придумаете, это верно. Хотя совсем недавно я считал, что ты – за него… В любом случае, если он спрятался в Лунных Лесах, придется тебе малость повременить… – С явным удовольствием окинув взглядом картину, Рудезинд снова повернулся ко мне. – Я и позабыл – ты же хотел видеть нашего мастера Ультана. Стало быть, пройди обратно под ту арку, откуда пришел…

– Я знаю дорогу, – сказал я. – Тот армигер указал…

Старый смотритель отмел эти объяснения единственным горьким вздохом.

– Если пойдешь, как он объяснил, попадешь только в Читальный Зал. Оттуда ты будешь добираться до Ультана целую стражу, если вообще доберешься. Ступай обратно, до самого конца вон того зала. Там спустишься по лестнице и увидишь дверь. Дверь заперта – стучи, пока кто-нибудь не откроет. Это будет нижний ярус книгохранилища; Ультанов кабинет – там.

Запертая дверь не очень-то пришлась мне по вкусу, но старик не спускал с меня глаз, и мне пришлось последовать его совету. Спускаясь по лестнице, я подумал, что, может быть, приближаюсь к тем самым подземельям, где заблудился в поисках Трискеля.

В целом я чувствовал себя далеко не так уверенно, как в знакомых частях Цитадели. Я уже знал, что приезжих до глубины души поражает ее величина, и все же Цитадель – лишь малая часть раскинувшегося вокруг города, а когда мы, выросшие за ее серыми каменными стенами и заучившие около сотни ориентиров, необходимых, чтобы не заплутать, оказываемся в незнакомом месте, все эти знания только сбивают с толку.