Манхэттен-Бич

Глава 2

Эдди Керриган стоял у двери в свою квартиру, зажав под мышкой “Ивнинг джорнал”: надо было отдышаться после подъема по лестнице. Анну он уже отправил домой, а сам пошел купить газету – главным образом, чтобы чуточку отсрочить свое возвращение. Из-под их двери на площадку тянуло жаром от вечно раскаленных батарей, жар усиливал запах печенки с луком, поднимавшийся с четвертого этажа, из квартиры семейства Фини. Квартира Эдди на седьмом этаже, который официально считается шестым; это незаконно, однако сошло подрядчику с рук, потому что второй этаж у этого строительного гения числился первым. Зато в доме есть одно существенное достоинство, с лихвой возмещающее эту нелепость: в подвале работает котельная, она и гонит горячий пар в комнатные батареи.

Из-за входной двери послышался хриплый смех; Эдди опешил. Выходит, Брианн раньше времени вернулась с Кубы. Он толкнул дверь, и та отворилась с надрывным скрипом: наверно, в шпингалеты попала краска. За кухонным столом сидела его жена Агнес, в желтом платье с короткими рукавами (на шестом этаже круглый год лето). Так и есть: напротив – подзагоревшая Брианн с почти пустым стаканом в руке; у Брианн стаканы пустеют особенно быстро.

– С приездом, родной, – сказала Агнес и встала. Перед ней на столе громоздилась куча усеянных блестками женских шляпок без полей. – Ты сильно припозднился.

Агнес поцеловала его. Эдди обхватил ладонью ее упругое бедро и почувствовал возбуждение – жена возбуждала его всегда, что бы ни происходило. Из гостиной донесся аромат мандаринов, которые они повесили на рождественскую елку, и он без слов понял: Лидия там, около елки. Но даже не повернулся в ту сторону. Ему нужно было подготовиться к встрече с дочкой. Первым делом он поцеловал красавицу жену – хорошее начало. Потом наблюдал, как она льет из сифона газированную сельтерскую в стакан с отменным кубинским ромом – его привезла Брианн; отличное начало.

Агнес теперь вечером не пьет, утверждает, что после выпивки она прямо-таки валится с ног от усталости. Эдди заново налил виски с содовой в стакан сестры, добавил льда и чокнулся с ней.

– Как ты съездила?

– Лучше не бывает, – хохотнула Брианн, – правда, потом стало – хуже некуда. Вернулась на пароходе.

– Да, это тебе не яхта. Слушай, вкус – бесподобный!

– Но главное-то случилось как раз на пароходе! Я там завела себе нового дружка, куда лучше прежнего.

– Он работает?

– Он трубач в джаз-банде, – ответила Брианн. – Знаю-знаю, дорогой братец, можешь не разоряться. Он ужасно милый.

Все как всегда. Брианн – его сводная сестра: у них разные матери, и росли они в основном порознь. Она тремя годами старше Эдди и напоминает хорошую машину, которую безрассудный хозяин гоняет без жалости, пока она не рассыплется. А ведь какая была красотка! Теперь, да еще при плохом свете ей можно дать лет тридцать девять, а то и все пятьдесят.

В гостиной раздался стон; Эдди показалось, что его пнули сапогом в живот. Пора, понял он; Агнес еще и слова сказать не успела, как он встал из-за стола и направился к Лидии. Она лежала в большом кресле, подпертая со всех сторон подушками, точно собака или кот: держаться прямо она не могла. Завидев Эдди, она криво улыбнулась, голова ее безвольно покачивалась, запястья согнуты, точно птичьи крылышки. Ее ярко-синие глаза ловили его взгляд. Ясные, изумительные глаза, без малейшего намека на ее увечность.

– Привет, Лидди, – суховато произнес он. – Ну, малыш, как прошел денек?

И сам почувствовал, что вопрос прозвучал фальшиво, ведь она не может ответить. Иногда Лидия бормочет что-то по-своему, но получается лишь бессмысленный лепет – медики называют его “эхолалия”. Но нельзя же с ней вообще не разговаривать, это было бы странно. Что еще делать с восьмилетней девочкой, которая не может самостоятельно сидеть, а о ходьбе даже речи нет? Остается только обнять и сказать несколько ласковых слов; на это хватает пятнадцати секунд. А потом – что? Агнес всякий раз пристально наблюдает за ним, жаждет проявлений любви к их младшей дочке. Опустившись возле кресла на колени, Эдди поцеловал Лидию в щеку. Мягкие золотистые локоны благоухают дорогущим шампунем. Кожа нежная, как у младенца. Лидия растет, и с каждым годом его все сильнее точит мысль: какой бы она стала, если бы не та родовая травма. Безусловно, красавицей. Может быть, даже красивее Агнес и, конечно, куда красивее Анны. Пустые мечты.

– Как прошел денек, малыш? – снова прошептал Эдди.

Он сгреб Лидию в охапку, прижал к груди и опустился на стул. Анна приникла к отцу – мать приучила ее внимательно следить, как проходят минуты его общения с младшей дочкой. Глубокая привязанность Анны к Лидии ставит Эдди в тупик: откуда она у Анны? Ведь Лидия почти никак не отзывается на это обожание. Анна стянула с сестриных ног чулки и принялась щекотать нежные искривленные ступни; вскоре Лидия начала извиваться в отцовских руках, издавая звуки, которые в семье считали смехом. Эдди ненавидел эти звуки. Уж лучше смириться с тем, что Лидия не способна думать и чувствовать – разве только как животное, которое занято лишь собственным выживанием. Но смех Лидии от доставленного удовольствия опроверг такое предположение. И Эдди вскипел от злости – сначала на дочку, потом на себя: выходит, даже мимолетная радость девочки его раздражает. То же самое он испытывает, когда она пускает слюни – разумеется, у нее это случается совершенно непроизвольно, а в нем вспыхивает ярость, несколько раз он даже порывался отшлепать дочку, и его тут же начинала грызть совесть. Каждый раз при общении с младшей дочерью Эдди испытывает то приступы ярости, то острую ненависть к самому себе; эти чувства надрывают ему душу, точно мощные разрывные течения; потом, совершенно обессиленный, он не может сказать ни слова.

Но порой выпадают и минуты счастья: вот за окнами спускаются синие сумерки, привезенный сестрой ром приятно туманит мозги, дочки приникли к нему, точно котята. По радио играет Эллингтон, за квартиру уже уплачено; все могло бы сложиться куда хуже – и для многих людей сложилось на исходе поганого 1934 года. На Эдди, точно сладкая дрема, накатывает убаюкивающее чувство возможного счастья. Но порыв к бунту разом отрезвляет его: Нет, я на этом не остановлюсь, для счастья мне этого мало. Эдди резко вскочил на ноги, Лидия испугалась и, когда он опять посадил ее в кресло, захныкала. Все складывается совсем не так, как надо, – даже близко не так. Он – поборник закона и порядка (о чем часто и не без иронии сам себе напоминает), а тут нарушено слишком много законов. Он устранился, обособился и, свернув со счастливой дорожки, теперь пожинает плоды: боль и одиночество.

Он обязан купить для Лидии специальное кресло, чудовищно дорогое. Чтобы содержать такую дочь, нужны деньжищи, как у Декстера Стайлза. Но разве у людей вроде Стайлза бывают дети вроде Лидии? В первые годы ее жизни, когда они еще считали себя богатыми, Агнес каждую неделю возила Лидию в клинику при Нью-Йоркском университете, медсестра там купала девочку в ванне с минеральной водой и с помощью кожаных ремней и шкивов старалась укрепить ее мышцы. Но теперь все это им не по карману. А ведь кресло помогло бы ей правильно сидеть, смотреть вокруг и стать такой, как все люди, живущие в трех измерениях. Агнес верила в чудодейственную силу кресла, а Эдди считал своим долгом делать вид, будто он разделяет веру жены. Быть может, он и впрямь ее разделяет – отчасти. То кресло и побудило Эдди добиваться знакомства с Декстером Стайлзом.

Агнес убрала с кухонного стола шляпки, блестки и накрыла ужин на четверых. Ей очень хотелось, чтобы Лидия сидела за столом вместе с ними, она с радостью посадила бы ее себе на колени. Но для Эдди ужин был бы испорчен. Поэтому Агнес оставила Лидию в гостиной, но, как всегда, чтобы дочка не чувствовала себя брошенной, не сводила с нее глаз. Ее взгляд подобен веревке, за концы которой держатся мать и младшая дочь. При помощи той “веревки” Агнес воспринимает малейшие всплески сознания Лидии: ее любопытство и уверенность, что она не одна. Мать надеется, что дочка ощущает ее любовь, тревогу и преданность. Понятно, что в ужине Агнес участвовала лишь наполовину; ты, как всегда, слушаешь вполуха, ворчал на жену Эдди. Но иного выбора у Агнес не было, ведь сам он уделял младшей дочери очень мало внимания.

Когда перешли к сосискам с бобами, Брианн стала занимать родню рассказом о своем бурном разрыве с Бертом. Отношения между ними уже – хуже некуда, и однажды Брианн нанесла ему фатальный удар: ненароком столкнула дружка с палубы его яхты в кишащие акулами воды близ Багамских островов.

– Вы сроду не видали, чтобы человек рассекал с такой скоростью. Ну чисто олимпийский чемпион. А потом рухнул на палубу, но я подняла его на ноги, собралась обнять – и тут он выкидывает забавный фортель, впервые за много дней… Знаете, какой? Норовит залепить мне кулаком в нос.

– А потом? Что потом? – нетерпеливо воскликнула Анна.

Ее возбуждение не понравилось Эдди. Его сестра на нее плохо влияет, но что тут поделаешь: как оградить Анну, непонятно.

– Я, само собой, увернулась, и он чуть не плюхнулся обратно в море. Парни из богатых семей совсем не умеют драться. Другое дело задиры, вроде тебя, братишка.

– Но у нас нет яхт, – проронил он.

– Очень жаль, – парировала Брианн. – Кепочка яхтсмена была бы тебе очень к лицу.

– Ты забыла: я вообще не люблю водные суда.

– У богатеньких отпрыски растут слабаками, – подытожила Брианн. – И в конце концов становятся полными слабаками, понял? Соображают слабо, – уточнила она под суровым взглядом брата.

– А твой трубач? – спросил Эдди.

– Ну, он любовник хоть куда. Кудри, как у Руди Валли^[4].

Брианн скоро опять понадобятся деньги: она уже давно не танцует, да и когда выступала, главным источником средств были ее ухажеры. Но теперь мужчин, готовых сорить деньгами, куда меньше, чем прежде, и если у девицы под глазами мешки, а талия заплыла от пьянства, у нее мало шансов заарканить кавалера. Когда сестра просит помочь деньгами, Эдди всякий раз понемножку подбрасывает, даже если ему приходится обращаться к ростовщику. А иначе – кто знает, до чего она докатится? Страшно подумать.

– Вообще-то дела у трубача идут на лад, – продолжала Брианн. – Он играет в паре клубов, они принадлежат Декстеру Стайлзу.

Это был удар под дых. Никогда прежде ни сестра, ни кто-либо еще из домашних не упоминал Стайлза, и удар застал Эдди врасплох. Он глянул на сидящую напротив Анну и нутром почуял, что она колеблется в нерешительности. Неужто сейчас расскажет, как они целый день провели на Манхэттен-Бич, в доме этого самого Стайлза? Эдди не решался даже глянуть на дочь. Он упорно молчал, надеясь, что Анна поймет: надо держать язык за зубами.

– Что ж, уже неплохо, – наконец проронил он.

– Узнаю старину Эдди. – Брианн вздохнула. – В чем в чем, а в оптимизме ему не откажешь.

Часы в гостиной пробили семь; значит, уже почти четверть восьмого.

– Папа, – сказала Анна, – ты ведь забыл про сюрприз.

Эдди еще не пришел в себя, и до него не сразу дошло, о чем она толкует. Но все же сообразил, встал из-за стола и направился к вешалке, где висело его пальто. Какая же Анна молодчина, мысленно восхищался он, для вида роясь в карманах, а на самом деле пытаясь отдышаться после встряски. Что там молодчина – просто золото. Он вернулся с пакетом, наклонил его, и на стол посыпались ярко-красные помидоры. Жена с сестрой заахали:

– Где же ты их достал? Как? У кого купил? – наперебой спрашивали они.

Пока Эдди соображал, что сказать в ответ, Анна сдержанно проронила:

– У одного профсоюзного деятеля есть стеклянная теплица.

– Хорошо им живется, этим профсоюзным ребятам, – вставила Брианн. – Даже во время депрессии.

– Во время депрессии особенно, – сухо заметила Агнес.

На самом деле она обрадовалась: раз им что-то перепало, значит, Эдди по-прежнему нужен, но нынче на везенье полагаться нельзя. Она взяла солонку, нож для овощей, доску и стала резать помидоры. На клеенку потек сок с мелкими семечками. Постанывая от наслаждения, Брианн и Агнес принялись уплетать помидоры.

– На Рождество была индейка, сегодня это – не иначе как скоро выборы, – заключила Брианн, слизывая с пальцев сок.

– Данеллен хочет стать членом городского управления, – проронила Агнес.

– Этот скряга? Господи спаси и помилуй. Ну же, Эдди. Попробуй кусочек.

Он попробовал; острое сочетание соленого, кислого и сладкого приятно удивило его. Анна перехватила взгляд отца, но в ее глазах не было и намека на самодовольную ухмылку заговорщицы. Она держалась великолепно, он не ожидал от нее такого самообладания, но теперь ему не давала покоя другая забота; а может, вспомнилось то, что случилось утром?

Пока Анна помогала матери убирать со стола и мыть посуду, а Брианн усердно подливала себе рому, Эдди открыл окно, выходившее на пожарную лестницу, вылез наружу покурить и, чтобы Лидию не просквозило, поспешно прикрыл окно. Желтый свет фонарей пропитал уличную тьму. Внизу стоял красавец “дюзенберг”, в прошлом его собственный. Он вспомнил – а чуть было не запамятовал! – что машину надо вернуть. Данеллен категорически запрещает ему оставлять ее у себя на ночь.

Попыхивая сигаретой, Эдди вновь стал думать об Анне; тревога не оставляла его, точно камешек, который он когда-то сунул в карман, а теперь достал и рассматривает. На Кони-Айленд он учил ее плавать, водил (игнорируя осуждающие взгляды билетеров) на “Врага общества”^[5], “Маленького Цезаря”^[6] и “Лицо со шрамом”^[7], покупал молоко с содовой и сиропом, бисквиты с кремом и кофе, разрешил дочке пить кофе, когда ей было всего семь лет. Ее вполне можно было принять за мальчишку: носки вечно в пыли, а повседневные платьишки не сильно отличались от коротких штанишек. Этакий обрывок не пойми чего, сорняк, готовый расти где угодно, выжить в любых условиях. Она накачивала Эдди жизненными соками с тем же неустанным упорством, с каким Лидия их вытягивала.

Но только что здесь, за столом, он стал свидетелем обмана. Куда это годится? Она же еще девочка, дальше будет только хуже. Сегодня, когда они со Стайлзом подошли на пляже к Анне, до него вдруг дошло, что она… Строго говоря, хорошенькой ее не назовешь, но голову вскружить может. Ей почти двенадцать лет, уже не маленькая, хотя для него – все еще малышка. Эта мысль подспудно точила его до конца дня.

Вывод ясен: надо прекратить таскать Анну с собой. Пусть не сию минуту, но он обязан не откладывая положить этому конец. От одной этой мысли Эдди почувствовал незнакомую пустоту во всем теле.

Едва войдя в квартиру, он на пороге столкнулся с Брианн. Она по-родственному чмокнула его слюнявыми губами в щеку и, обдав запахом рома, убежала на свиданье со своим трубачом. На доске, прикрывавшей кухонное корыто, Агнес меняла Лидии пеленки. Эдди подошел к жене сзади, обнял и уткнулся подбородком в ее плечо – ему очень хотелось, чтобы у них с Агнес все стало как прежде и без всяких усилий, он даже на миг поверил: удалось. Но Агнес попросила его поцеловать Лидию, подхватить пеленку и сколоть ее булавкой, только осторожно, чтобы не поранить нежную кожу дочки. Эдди собрался выполнить ее просьбу, уже почти приступил к делу, но – нет, не смог, а потом и порыв угас. Досадуя на самого себя, он разомкнул объятия, и Агнес в одиночку сменила Лидии пеленку. В Агнес тоже проснулась тяга к их прежним отношениям. Обернись, поцелуй Эдди, пусть он удивится; хоть на миг забудь про Лидию – что в этом плохого? Она живо вообразила все это, но не могла шевельнуться – оцепенела. Ее прежняя жизнь, вместе с ее нарядами времен варьете, пылилась, аккуратно сложенная, в сундуке. Быть может, придет день, она вытащит сундук из-под кровати и снова откроет крышку. Но не сейчас. Сейчас она крайне нужна Лидии.

Эдди направился в детскую, рассчитывая найти Анну там, в их общей с Лидией комнатке. Окна детской выходят на улицу, а в их с Агнес комнате – в вентиляционную шахту, где пропитанный вредными испарениями воздух отдает плесенью и подмокшим пеплом. Анна сидела и внимательно изучала каталог “Премиумз”. Эдди не мог понять страстного увлечения дочери этой брошюркой, рекламировавшей призы по заоблачным ценам; тем не менее он уселся рядом с Анной на узкую кровать и вручил ей купон из только что начатой пачки сигарет “Рейли”. Дочь сосредоточенно разглядывала инкрустированный стол для игры в бридж, который “выдержит постоянное использование”.

– Как он тебе? – спросила она.

– За семьсот пятьдесят купонов?! Тогда даже Лидии придется стать курильщицей.

Анна расхохоталась. Ей нравилось, когда отец, строя планы на будущее, не забывал про Лидию. Эдди понимал, что ему надо бы упоминать ее почаще, его же от этого не убудет. Анна перевернула страницу; на следующей – реклама мужских наручных часов.

– Пап, а я могла бы набрать тебе купонов на такие вот часы, – сказала она. – Ты же у нас курильщик, значит, и купоны твои.

Он был тронут до глубины души.

– Так у меня же есть карманные часы. Не забыла? Может, лучше выберем что-нибудь для тебя? Кто у нас купоны собирает? Ты.

Он стал листать каталог, ища что-нибудь для детей.

– Куклу, что ли, вроде Бетси-Уэтси? – пренебрежительно бросила она.

Уязвленный ее тоном, он вернулся к странице, где предлагались пудреницы и чулки.

– Для мамы? – спросила она.

– Для тебя. Ты уже большая, хватит в куклы играть.

К его облегчению, она расхохоталась и заявила:

– Этого я не захочу никогда.

И вернулась к страницам с фотографиями стеклянной посуды, тостера и электрической лампы.

– Давай выберем что-нибудь полезное для всей нашей семьи, – великодушно предложила она, как будто у них не скромная маленькая семья, а как у Фини: те со своими восемью пышущими здоровьем чадами занимают две квартиры и монополизировали один из туалетов на третьем этаже.

– Ты правильно сделала, детка, что за ужином ни слова не сказала про мистера Стайлза. И вообще, про него лучше никому не говорить.

– Кроме тебя?

– Даже мне не надо. Я тоже буду помалкивать. Думать можно, а говорить не надо. Поняла?

Сейчас она что-нибудь сморозит, подумал он.

– Да! – воскликнула Анна. Она оживилась, их маленький заговор ей явно понравился.

– Так. О ком у нас с тобой шла речь?

Пауза.

– Про мистера… как его там? – наконец проговорила она.

– Умница.

– Он женат на миссис… как ее там?

– Блеск!

Значит, теперь у нее с отцом есть общий секрет, обрадовалась Анна; сама мысль, что она ему несказанно угодила, сразу подействовала умиротворяюще: ей чудилось, что она уже начинает забывать тот эпизод. День, проведенный с Табатой и мистером Стайлзом, превращался в сон, вроде тех, что рассыпаются и тают, когда пытаешься собрать их воедино.

– И жили они в Неведомо-какой-стране.

Перед глазами у нее возник замок у моря, исчезающий за пеленой забвения.

– Вот-вот, – подтвердил отец. – Именно там они и жили. Красиво получилось, верно?

Глава 3

Выйдя из дома, Эдди испытал огромное облегчение – раньше он испытывал ровно такое же, возвращаясь домой. Для начала уже можно закурить. На первом этаже он чиркнул спичкой о подошву ботинка. Пока он спускался, ему не встретился никто из соседей – уже удача. Он ненавидел их за то, как они реагируют на Лидию, хотя реагируют они по-разному. Члены семьи Фини, набожные и доброжелательные, ее откровенно жалеют. Миссис Бакстер, чьи тапочки при звуке шагов на лестнице по-тараканьи торопливо шмыгают за дверью, всю жизнь сгорает от гнусного любопытства. Лутц и Бойл, два престарелых холостяка – они живут в смежных квартирах, но уже десять лет не разговаривают друг с другом, – испытывают разные чувства: один (Бойл) – отвращение, другой (Лутц) – злость. Лутц даже как-то спросил: “Может, стоит отправить ее в приют для убогих?” “А тебя самого разве не стоит?” – бросил в ответ Эдди.

Эдди вышел из подъезда; в холодном воздухе роились сигаретные огоньки, оттуда доносился шепот и свист. Внезапно раздался крик: “Всем свободу!” Так это же мальчишки играют в “ринголевио”^[8], догадался Эдди: сражаются две команды, и каждая норовит взять всех противников в плен. Кого только нет в этом доме и в этом квартале: итальянцы, поляки, евреи – все, кроме негров; то же самое, небось, происходит и в Бронксе, возле детского католического приюта, где рос он сам. Куда ни пойди, всюду та же картина: мальчишеские стычки стенка на стенку.

Эдди сел в “дюзенберг”, завел двигатель и прислушался: не возникнет ли опять вибрация и призвук, напоминающий тихое конское ржание. Он его еще раньше заметил, и звук этот ему не понравился. Данеллен гробит машину, как все, к чему ни прикоснется, включая Эдди. Он нажал на акселератор, прислушался к странному ржанию и глянул на освещенные окна своей гостиной. Там его семья. Иной раз, прежде чем войти в квартиру, он замирает на площадке, прислушиваясь к звукам беспечной радости, которые доносятся из-за двери. И всякий раз удивляется. А спустя какое-то время спрашивает себя: может, мне померещилось? Или им вправду было легче и веселее без него?

Когда отец уходит из дома, Анне рано или поздно начинает казаться, что с ним ушло все самое важное в ее жизни. Мерно тикают часы в гостиной – она ненавидит их тиканье и непроизвольно стискивает зубы. Когда она расшивает бисером замысловатый, увенчанный перьями головной убор, от острого ощущения собственной ненужности, чуть ли не злобы на себя начинают дрожать запястья и пальцы. Мать тем временем украшает блестками шапочки без полей, пятьдесят пять штук, но самая трудоемкая отделка обычно достается Анне. Она ничуть не гордится своим мастерством. Ручная работа держится на заказах – мать получает их от костюмерши Перл Гратцки, ее давней знакомой, еще со времен варьете “Безумства”. Перл работала с труппами, выступавшими на Бродвее, а порой даже в Голливуде. Муж миссис Гратцки из дома не выходит. На Первой мировой его ранило в бок, и за шестнадцать лет рана так и не зажила. Именно этим обстоятельством обычно объясняют истерики, которые закатывает Перл, если работа мастериц ей не по вкусу. Мать Анны ни разу не видела мистера Гратцки.

Когда Лидия очнулась от дремы, Анна с матерью стряхнули с себя накопившуюся усталость. Анна повязала сестре нагрудник, посадила себе на колени, а мать взяла миску с пюре из вареных овощей и фарша из отварного мяса и принялась кормить дочку. Лидия прямо-таки лучилась живостью; она видела, слышала и понимала. По ночам Анна нашептывает сестре свои секреты. Никто, кроме Лидии, не знает, что несколько недель назад Анна принесла Перл Гратцки пакет с готовым заказом, но Перл в тот день не было дома, зато мистер Гратцки показал Анне свою дырку в боку: повинуясь внезапному дерзкому порыву, Анна распахнула дверь в комнату, где лежит Гратцки, высокий мужчина с красивым, но измученным лицом, и попросила показать ей рану. Мистер Гратцки задрал пижамную куртку, приподнял кусочек марли, и она увидела маленькое круглое отверстие, розовое и блестящее, точно ротик младенца.

Когда Лидия наелась, Анна стала крутить ручку приемника, пока не послышались звуки музыки: “Мартелл-оркестр” играл популярные мелодии. Анна с матерью не без опаски пустились танцевать: вдруг мистер Пригер, их сосед этажом ниже, примется колотить в потолок палкой от метлы. Но он, видимо, ушел на очередной неофициальный боксерский поединок, по субботам он частенько на них ходит. Они прибавили звук, и мать Анны, вопреки обыкновению, целиком отдалась танцу. Анна глядела на нее, и ей смутно вспомнилось, как она, еще совсем крошка, впервые увидела мать на сцене – далекое мерцающее видение, залитое светом разноцветных огней. Чего только она не танцевала: и балтимор-баз, и танго, и “черный зад”, и кекуок, но потом – бросила, как отрезала, и танцевала разве что дома, с Анной, и то изредка.

Анна танцевала с Лидией, обхватив ее обеими руками, и в конце концов безвольная гибкость Лидии стала частью танца. Все трое раскраснелись; у матери волосы рассыпались по плечам, ворот платья расстегнулся. Она приоткрыла выходящее на пожарную лестницу окно, оттуда подуло холодом, и все трое закашлялись. От бурного веселья тесная квартирка звенела и ходила ходуном; когда ее отец бывает дома, таким весельем и не пахнет; кажется, что при нем их общий язык превращается в абракадабру.

Они разгорячились от танцев. Анна сняла с ванны доску и открыла краны. В четыре руки они быстро раздели Лидию и осторожно опустили в теплую воду. Избавившись от силы тяжести, ее изогнутое, скрученное в кольцо тело на глазах блаженно распрямлялось. Мать поддерживала Лидию под руки, а сестра втирала ей в волосы и кожу головы особый шампунь с запахом сирени. Ясные голубые глаза Лидии сияли от удовольствия. На висках пузырилась пышная пена. Анна с матерью испытывали щемящую радость оттого, что все лучшее они приберегают для Лидии, будто она – скрытая от мира принцесса и ей положены такие подношения.

Пока вода не остыла, они не без труда вытащили Лидию из ванны; кое-где в странных изгибах и лунках ее по-своему прекрасного тела, например, в ушной раковине, блестели радужные пузыри. Потом в четыре руки они завернули Лидию в полотенце, перенесли на кровать и уже на покрывале обтерли, посыпая кожу душистым тальком. Хлопчатобумажная ночная рубашка Лидии была оторочена бельгийским кружевом. От влажных кудрей пахло сиренью. Уложив Лидию и подоткнув ей одеяло, Анна с матерью легли по бокам и сцепили руки поверх ее тела, чтобы она не скатилась во сне с кровати.

Всякий раз, когда Анна переходит из отцовского мира в мир матери и Лидии, ей кажется, будто она стряхнула с себя одну жизнь ради другой, более глубокой. А когда, вернувшись в отцовский мир, она держит его за руку и они мчатся в город, она стряхивает с себя мать с Лидией, порой напрочь их забывает. Так она и мечется, то туда, то сюда, с каждым разом все дальше, все глубже; в конце концов ей стало казаться, что глубже уже некуда. Но всякий раз выясняется, что можно еще глубже. Дна она так и не достигла.

Эдди припарковал свой “дюзенберг” возле “Бара Сонни на Западном берегу”: оставлять машину на пирсе он опасался. Субботний вечер, до новогодья всего три дня, а вокруг мертвая тишина – неопровержимое доказательство, что за эту неделю сюда не прибыло ни единое судно, и за предыдущую тоже.

Он поздоровался с Мэтти Флинном, седоголовым хозяином бара, и по усыпанному опилками полу прошел в дальний угол; там, под плакатом, на котором Джимми Брэддок^[9] в боксерской экипировке готовится к бою, Джон Данеллен ведет свой подпольный бизнес. Данеллен, крупный мужчина с ручищами свирепого портового погонялы, уже лет десять не работает в порту. Он прилично одет, но выглядит сникшим, поеденным ржой, точно долго простоявшее на якоре грузовое судно. Вокруг Данеллена всегда толчется куча подхалимов, просителей и мелких рэкетиров, собравшихся вручить боссу его долю в обмен на его благословение. Судоходство замерло, портовые рабочие в отчаянном положении, а подпольный бизнес растет как на дрожжах.

– Здорово, Эд, – буркнул Данеллен, едва Эдди уселся на стул.

– Привет, Данни.

Данеллен дал знак Флинну, чтобы тот принес пива “Джениси” и стаканчик хлебной водки. Сам тоже сел с рассеянным видом, но на самом деле внимательно слушал радио: он не расстается с портативным приемником (он умещается в чемоданчике), но звук всегда на минимуме. Данеллен постоянно в курсе событий на скачках и на ринге, на стадионах и на баскетбольных площадках – то есть следит за всеми спортивными состязаниями, на которых делают ставки. Но больше всего любит бокс. И даже поддерживает двух ребят-юниоров легкого веса.

– Ты передал невесте мои добрые пожелания? – спросил Данеллен.

Лонерган, спец по подпольным лотереям, человек здесь новый, навострил уши.

– Риск очень уж велик, – заметил Эдди. – Погожу, после нового года передам.

Данеллен одобрительно хмыкнул:

– Вот-вот, лучше тишком да ладком.

Подношение предназначалось сенатору штата. Вручить пакет планировали после венчальной церемонии в кафедральном соборе Святого Патрика, когда все потянутся к выходу. Дэр Дулинг, отец невесты, банкир, – близкий к кардиналу Хейзу человек. Кардинал лично венчал молодых.

– А по мне, особого риска там не было, – возразил Лонерган. – Закон, ясное дело, приняли, но этот закон на руку нам.

– Ты тоже там был? – изумился Эдди.

Лонерган ему не понравился. Длинные зубы придают ему насмешливый вид.

– Мамка моя ту невесту нянчила, было дело, – с гордостью сообщил Лонерган. – Надо же, Керриган, а я тебя там не приметил.

– Так это ж Эдди, – хмыкнул Данеллен. – Фиг его приметишь, если он сам того не захочет.

Он покосился на Эдди, и тот расчувствовался: старина Данни, дружище… Такого трогательного ощущения родства Эдди не испытывает даже к своей сестре Брианн. Когда-то давно Эдди спас жизнь Данеллену, а заодно еще одному приютскому парнишке; на Рокавее они попали в разрывное течение – барахтались, орали и блевали, а он их вытащил. Никто из них о том случае ни разу не обмолвился, но все трое помнили о нем всю жизнь.

– В другой раз присмотрюсь получше, – угрюмо буркнул Лонерган. – Пиво за мной.

– Хрен тебе – за тобой! – рявкнул Данеллен. От этого неожиданного приступа ярости встрепенулись два олуха с расплющенными носами, они всюду следовали за боссом. Данеллен держал их на расстоянии: ему нравилось разыгрывать из себя добродушного дядюшку, а эти громилы портили всю картину. – За порогом бара ты Эдди Керригана знать не знаешь, усек? Хорошенькое дело, черт побери: вот он дружески беседует с птицами высокого полета, а через минуту точит лясы с недоумком вроде тебя? Тебя, мать твою, не касается, куда Эдди собрался. Кончай совать нос, не то схлопочешь.

– Простите, босс, – пробурчал Лонерган; щеки у него побагровели.

Эдди почувствовал, что Лонерган прямо-таки сочится завистью, и едва удержался от смеха. Подумать только, Лонерган ему завидует! Конечно, Эдди хорошо одевается (спасибо Агнес) и пользуется расположением Данеллена, но он – ничтожество высшей пробы. Кличка “Кошелек” точно передает суть: он – простофиля, который возит пакеты (с деньгами, разумеется, но об этом ему знать не положено) от одних людей к другим, между которыми заведомо нет ничего общего. Идеальный “кошелек” не связан ни с теми, ни с этими, одевается неброско, держится скромно, а главное – умеет проворачивать закулисные операции без малейшего намека на их незаконный характер. Эдди Керриган – именно такой человек. Он прекрасно держится всюду: на скачках, в танцклубе, в театре, на собраниях Общества Святого Имени. У него располагающая внешность, самый обычный выговор и огромный опыт общения с представителями разных слоев страны. Он умеет в последний момент притворно спохватиться и вручить собеседнику заветный пакет, бормоча: