Российская миссия. Забытая история о том, как Америка спасла Советский Союз от гибели

Глава з
Рижский договор

Переговоры начались 7 августа в Риге, столице новой независимой Латвии. В американскую делегацию вошли директор АРА в Европе Уолтер Лайман Браун из лондонского отделения агентства и его помощники Сирил Куинн, глава АРА в Польше, и Филип Кэрролл, руководивший отделением АРА в Германии. Советскую сторону представлял Максим Литвинов, заместитель народного комиссара по иностранным делам РСФСР. Заядлый курильщик Литвинов прекрасно владел английским, обладал даром убеждения и был мастером переговоров – умным, хитрым, непреклонным. Однажды из кармана его пальто на стол переговоров выпал револьвер. Куинн испугался, что, если все большевики такие, как Литвинов, американцам несдобровать.

За два дня до встречи Ленин велел Каменеву поторопиться с освобождением американских заключенных, и советское правительство вовремя выполнило эту задачу. Но стоило делегациям приступить к переговорам, как Литвинов отверг два главных условия АРА: право выбора регионов для работы и право на организацию местных комитетов помощи без вмешательства советского правительства. Также возникли разногласия насчет свободы передвижения сотрудников АРА внутри страны и по вопросу, кто будет осуществлять контроль за распределением продовольствия и других поставок – АРА или советские власти. Что касается американцев, Браун хотел откреститься от обещания помочь миллиону детей, данного Гувером в телеграмме Горькому, и предлагал вместо этого не указывать конкретное число, а дать слово накормить как можно больше голодающих. Он также добавил общее для всех стран, где работала АРА, требование явным образом пометить, что все склады, конторы, транспортные средства, железнодорожные составы и кухни, задействованные в операции, принадлежат Американской администрации помощи, и при возможности изобразить на вывесках начальника агентства, Герберта Гувера. Раз уж АРА брала на себя огромный труд по помощи российскому народу, то хотела, чтобы все знали, кто именно им помогает.

Стена недоверия разделила делегации. Американцы опасались лишиться независимости и потерять контроль над миссией, которая в таком случае сведется к передаче поставок советскому правительству. Они предлагали помощь на своих условиях, намереваясь по возможности накормить всех нуждающихся, а не только преданных сторонников режима, и старались не допустить, чтобы советское правительство использовало их в своих целях. Советская делегация опасалась почти всего – и главным образом того, что истинная цель миссии заключается в свержении правительства.

Страдая от бессонницы и ужасных головных болей, Ленин с замиранием сердца следил за ходом переговоров из Москвы. 11 августа он отправил Литвинову радиограмму: “Будьте настороже, старайтесь уловить намерения, не давайте нахальничать”. Он хотел, чтобы ему в подробностях докладывали о происходящем в Риге. Ознакомившись с условиями американцев, Ленин пришел в ярость, и особенно его разозлило требование не вмешиваться в дела сотрудников АРА, когда они окажутся в России. Гувер и Браун были “сугубыми подлецами”, как он в тот же день написал ответственному секретарю РКП (б) Вячеславу Молотову, который при Сталине займет пост наркома иностранных дел. “Надо наказать Гувера, публично дать ему пощечины, чтобы весь мир видел”, – настаивал Ленин. Он потребовал, чтобы Литвинов поставил “условия архистрогие: за малейшее вмешательство во внутренние дела – высылка и арест”^[53]. “Красная газета” уловила настроение в заметке “Грек Гувер и его дары”: АРА в ней сравнивалась с современным троянским конем, подаренным, чтобы подстегнуть контрреволюцию^[54]. По утверждению газеты, если АРА позволят войти в Советскую Россию, ее деятельность нужно будет не просто отслеживать, а взять под строгий государственный контроль.

Самый экстравагантный комментарий об АРА сделал Лев Троцкий, блестящий теоретик марксизма и мастер затейливых интерпретаций. В речи, обращенной к Моссовету, он признал, что Россия столкнулась с серьезным голодом, но заверил слушателей, что страна способна справиться с ним без помощи извне. Нет, заявил он, это не Советская Россия нуждается в Западе, а Запад нуждается в Советской России, поскольку капиталистический мир переживает торговый и промышленный кризис беспрецедентных масштабов (депрессия 1920–1921 годов действительно оказалась серьезной, но худшее было уже позади) и его единственный шанс выжить – это найти способ вернуть Россию в мировую экономику. “На кону стоит фундамент буржуазного строя”, – заявил Троцкий^[55]. Иными словами, Америка не могла спасти Россию, но Россия вполне могла спасти Америку. Предложение АРА о помощи якобы не имело ничего общего с искренним беспокойством о благополучии людей, а было лишь агрессивным ходом миссионеров американского капитала, за которыми не могли не последовать предприниматели, торговцы и банкиры.

Однако в описании ситуации, предложенном Троцким, зиял огромный пробел: раз страна действительно могла справиться с голодом без помощи Запада, то почему правительство готово было идти, как он выразился, на “большие уступки” АРА, особенно если американцы представляли столь серьезную контрреволюционную угрозу? На это у великого диалектика марксизма ответа не было. На самом деле Россия не могла справиться с кризисом без помощи извне, о чем месяцем ранее открыто заявил Каменев, признавший в своей речи: “Мы знаем, что у нас не хватит ресурсов, чтобы даже попробовать остановить эту катастрофу. Мы должны получить помощь из-за рубежа, особенно от иностранных рабочих и всевозможных общественных организаций Европы и Америки, которые способны разглядеть необходимость оказания помощи, невзирая на наши политические разногласия”.

В статье под заголовком “Сдержать красную волну”, опубликованной весной в журнале The World's Work, казалось, подкреплялись советские подозрения насчет АРА^[56]. Автор, Т.Т. К. Грегори, нахальный адвокат из Сан-Франциско с раздутым чувством собственной важности, после войны служил в АРА в Центральной Европе. Грегори описывал, как они с Гувером вынашивали план свержения коммунистического правительства Белы Куна в Венгрии, летом 1919 года отказывая Будапешту в поставках продовольствия по гуманитарной программе. “В глубине души, – писал Грегори, – я понимал, что мы не только кормим людей, но и сражаемся с большевизмом”. Его действия продемонстрировали невероятную силу продовольствия “как современного оружия”. После столь хитрого маневра по сдерживанию “красной угрозы”, по мнению Грегори, никто уже не мог отрицать, что “хлеб сильнее меча”.

Хотя Гувер действительно на дух не переносил режим Куна, хвастливая история Грегори была целиком и полностью плодом его воображения (обладая богатой фантазией, Грегори также утверждал, что предотвратил реставрацию Габсбургов после падения Куна: “Я был вне себя… Представитель династии Габсбургов? Ни за что! Пока у меня есть влияние, я этого не позволю!”). Венгерская Советская республика просуществовала всего 133 дня и уничтожила себя сама, что в основном стало следствием военной агрессии в отношении соседей, а не безрассудной смелости адвоката Т. Т. К. Грегори. Тем не менее статья, вскоре перепечатанная в газете “Советская Россия”, подтвердила худшие опасения русских о Гувере и АРА.

Статья Грегори вооружила также американских левых. На основе этой истории журнал The Nation обвинил Гувера в том, что он ставит политику выше людей. В другом левом журнале отметили: “Известное нам о Гувере <…> позволяет с уверенностью заявить, что он использует свое положение в России в политических целях”^[57]. Пока шли переговоры в Риге, Американский рабочий альянс провел в Нью-Йорке митинг, на котором главный оратор открыто обвинил Гувера в планировании свержения советского правительства путем захвата контроля над поставками продовольствия в страну.

Были нападки и со стороны правых. Газета Генри Форда The Dearborn Independent критиковала миссию и называла АРА продажной организацией с плохим руководством. Делались предположения, что АРА контролируют евреи и большевики. Другая газета со Среднего Запада спрашивала, зачем Америке “заниматься спасением династии тьмы, которая стоит на пороге смерти из-за собственной некомпетентности”^[58]. Критикуемый и левыми, и правыми, Гувер сообщил своим сотрудникам, что АРА будет всеми силами сторониться политики. 6 августа, на следующий день после встречи Гертера с Рябушинским, он отправил Брауну в Ригу телеграмму:

Я хочу внушить каждому из них [сотрудников АРА], что крайне важно, чтобы они держались в стороне не только от действий, но и от обсуждений политических и социальных вопросов. Наши люди не большевики, но наша миссия состоит исключительно в том, чтобы спасать жизни, и любое участие даже в дискуссиях только вызовет подозрения насчет наших целей. Мы хотим сохранять абсолютный нейтралитет в выборе местных комитетов и подборе российского персонала, а нейтралитет предполагает назначение людей из всех российских групп населения и настойчивое требование об обеспечении равных условий для детей любого происхождения^[59].

Гувер не только проинструктировал агентов, но и велел, чтобы отдел связей с общественностью АРА, возглавляемый Джорджем Барром Бейкером в Нью-Йорке, обеспечил непрерывный поток жизнеутверждающих пресс-релизов, поддерживал хорошие отношения с западной прессой и старался противодействовать негативному информационному фону. Если у Гувера была возможность повлиять на ситуацию, он не собирался допускать, чтобы кто-либо порочил его репутацию и репутацию АРА.

Переговоры в Риге зашли в тупик. 12 августа в местной газете опубликовали интервью с Литвиновым, в котором он подтвердил, что советская сторона “никогда не примет никаких условий, которые в малейшей степени дискредитируют наше правительство. Мы никогда не позволим иностранному руководству использовать ужасную ситуацию в Поволжье, чтобы заставить рабоче-крестьянское правительство принять условия, порочащие нашу честь”^[60]. На следующий день он отправил телеграмму своему начальнику, наркому по иностранным делам Георгию Чичерину: “Получил впечатление, что АРА к нам идет без задних мыслей, но возни с ней будет много”^[61]. Стороны не могли прийти к соглашению насчет автономии АРА и решить, кто будет раздавать продовольствие. Литвинов снова и снова напоминал Брауну и другим американцам: “Джентльмены, еда – это оружие”^[62]. Само собой, Литвинова научила этому недавняя история. Советское правительство выдавало дополнительные пайки социальным группам, которые поддерживали режим, и отказывало в продовольствии своим противникам – и настоящим, и мнимым. Большевики использовали еду в качестве оружия в борьбе за победу революции и создание первого коммунистического государства. И теперь они нуждались в продовольствии, чтобы это государство не потерпело крах, но вставал вопрос: если еда – это оружие, то чей палец ляжет на спусковой крючок?

15 августа Браун телеграфировал Гуверу, что переговоры застопорились и необходимо пойти на уступки. Сначала Гувер отказался, но вскоре понял, что лучше любым способом обеспечить заключение сделки. Он пообещал, что АРА не будет нанимать неамериканцев без одобрения советских властей и будет увольнять любого, на кого пожалуется советское правительство, при наличии малейших доказательств политической или контрреволюционной деятельности этого человека. Американцы также позволили русским высылать из страны любого, кого поймают на политической или коммерческой деятельности, и проводить обыск помещений, где, по мнению властей, совершались эти преступления, а также подтвердили обещание накормить миллион детей, которое Гувер дал в телеграмме Горькому. Тем не менее американцы остались непреклонны в своем требовании, чтобы советская сторона взяла на себя все расходы по транспортировке, хранению и распределению помощи, а также позволила АРА выбирать районы своей работы. Выслушав уступки Гувера, Литвинов без проблем принял эти условия: “Джентльмены, мы дадим вам вагон денег – если нужно, наши печатные станки будут работать сверхурочно”^[63].

По истечении почти двух недель переговоров 20 августа стороны наконец уладили все разногласия. На следующий день на торжественной церемонии под председательством президента Латвии, которую посетило множество официальных лиц и представителей мировой прессы, был подписан Рижский договор. Литвинов сообщил собравшимся, что это событие имеет огромную политическую важность, и выразил надежду, что оно сигнализирует о сближении США и Советской России. В ответном слове Браун проигнорировал замечания Литвинова. Как подчеркивал Гувер, российская миссия АРА была выше политики.

Ленин внимательно следил за ходом переговоров. Необходимость принять помощь капиталистической Америки стала для него горькой пилюлей. 23 августа он послал Молотову секретную записку следующего содержания: “Ввиду договора с американцем Гувером предстоит приезд массы американцев. Надо позаботиться о надзоре и осведомлении”. Он велел Политбюро сформировать особую комиссию, которая разработает соответствующий план. “Главное – учесть и мобилизовать максимум знающих английский язык коммунистов для введения в комиссию Гувера и для других видов надзора и осведомления”^[64]. Две недели спустя Ленин, еще сильнее встревоженный грядущим приездом большого числа американцев в страну, написал Чичерину: “Что касается «гуверовцев», надо следить изо всех сил <…> а худших из них (какой-то Lowrie?^[65]') «ловить» и изловить, чтобы устроить скандал им. Тут нужна война жесткая, упорная”^[66].

Надеясь отвлечь внимание от АРА, в том же месяце Ленин основал организацию Международная рабочая помощь (Межрабпом). Хотя международный пролетариат не слишком облегчил страдания голодающих первого коммунистического государства – общий объем помощи Межрабпома составил всего 1 % от помощи АРА, – организация выполняла полезную пропагандистскую работу, особенно в США, где функционировала под названием “Друзья Советской России”. В середине августа несколько отделений Красного Креста собрались на совещание в Женеве, чтобы обсудить возможность организации помощи России. Они создали Международный комитет помощи голодающим России и выбрали его председателем Фритьофа Нансена, которому Горький изначально адресовал свое воззвание. Эта “миссия Нансена” объединила под своей эгидой организации помощи более чем из двадцати стран. На помощь России в том числе пришли Британское общество друзей, фонд “Спасем детей”, Красный Крест Швеции, Норвегии, Нидерландов, Чехословакии и Бельгии, а также папа римский.

Нансен приехал из Женевы в Москву, и советское руководство встретило его с большой теплотой – в основном потому, что он был гораздо покладистее, чем Гувер и АРА. Поскольку Нансен не имел серьезного опыта проведения гуманитарных операций, а за его плечами не стояла крупная организация, он сказал, что будет передавать собранное продовольствие советскому правительству, чем осчастливил правящую верхушку. Миссия Нансена предоставила России существенную помощь, но в сравнении с помощью АРА ее объемы были довольно скромными: около 90 % всех гуманитарных поставок в Россию произвели американцы^[67]. Тем не менее в оба кратких визита Нансена в Россию Кремль чествовал его как настоящего друга советского государства. На Западе некоторые считали, что советский режим использует наивного норвежца в своих целях, и нарочитое превознесение заслуг Нансена – и его товарища Видкуна Квислинга, будущего одиозного президента Норвегии в годы нацистской оккупации, – выводило из себя сотрудников АРА.

Но особенно их задело присуждение Нансену Нобелевской премии мира.

После трудных переговоров с американцами в Риге Ленин был не в настроении торговаться с Нансеном. 26 августа он написал Сталину, который тогда совмещал пост наркома по делам национальностей и наркома рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрина): “Нансену поставлен будет ясный «ультиматум». Игре (с огнем) будет положен конец”^[68]. Чтобы дать Нансену понять, что он не блефует, а советское руководство полностью контролирует ситуацию, Ленин также велел Сталину закрыть Всероссийский комитет помощи голодающим, пока норвежец не покинул Россию. 27 августа сотрудники ЧК расформировали комитет, арестовали всех его членов не из числа большевиков и предъявили им обвинения в тайных переговорах с “иностранными державами” за спиной у правительства и даже в попытке установления контактов с остатками крестьянской армии Антонова. Двое руководителей комитета были приговорены к смертной казни (впоследствии помилованы), а остальные высланы из Москвы в города без железнодорожного сообщения и помещены под наблюдение. Ленин приказал прессе не реже раза в неделю на протяжении последующих двух месяцев травить членов комитета. Вскоре в Москву должны были прибыть иностранцы, и Ленин хотел убедиться, что они не встретят там ни одного критика правительства.

Около шести часов вечера 27 августа в советскую столицу на поезде действительно прибыла первая группа сотрудников АРА. Миссия началась. На подъезде к Москве Уолтер Лайман Браун написал Гуверу: “Это будет самая большая и сложная операция из всех, что мы организовывали, и потенциал ее огромен, но я думаю, что мы справимся с задачей”^[69]. Ни Браун, ни другие сотрудники АРА еще не понимали, какой масштабной и сложной окажется российская миссия.

Глава 4
Приезд

Июльским вечером жаркого лета 1921 года два молодых американца коротали время в Cafe du Commerce в маленьком французском городе Шато-Тьерри. Читая парижский выпуск газеты Chicago Tribune, Чарльз Вейл – летчик-истребитель эскадрильи “Лафайет” в военное время и искатель приключений в мирное – поднял голову, посмотрел на своего друга и невзначай отметил: “В России голод, к Америке обратились с просьбой о помощи. Похоже, Американская администрация помощи не пройдет мимо”. Дж. Ривз Чайлдс взял газету, прочитал обращение Горького и мгновенно загорелся идеей отправиться в Россию. “Если они договорятся, вот будет новость, – сказал Чайлдс Вейлу, улыбнувшись. – Сейчас Россия – настоящая загадка”^[70].

Сын Юга, Чайлдс родился в старой вирджинской семье в Линчберге в 1893 году. Его отец во время Гражданской войны служил вестовым у генерала Ли, а затем занялся предпринимательством, но его дело прогорело после банковского краха. Мать Чайлдса обладала более сильным характером и была влиятельнее мужа. Она окончила колледж и первой из белых женщин Линчберга пошла преподавать в школу для чернокожих детей, к огромному неудовольствию местного белого школьного инспектора. Она позаботилась о том, чтобы ее сын получил образование, и отправила его сначала в Вирджинский военный институт, затем в колледж Рэндолфа – Мейкона и, наконец, в Гарвардский колледж, где он получил степень магистра английского языка и литературы. В молодости Чайлдс мечтал стать писателем. Однажды в колледж пришел радикальный журналист Джон Рид и рассказал студентам, как работал на Восточном фронте, рискуя жизнью. Романтика заграничных приключений вскружила Чайлдсу голову.

Вскоре после этого, летом 1915 года, они с другом записались добровольцами в санитарные войска США и отправились в Европу. Несколько месяцев Чайлдс под аккомпанемент далекой артиллерии вывозил раненых французских солдат из Компьена в Коллеж-де-Жюлли неподалеку от Парижа. Когда США вступили в войну, Чайлдса призвали на службу в звании младшего лейтенанта и отправили в разведшколу, после чего он служил в американских экспедиционных войсках в Бюро вражеских шифров во французском Шомоне. В декабре 1918 года он вошел в состав американской делегации, которая отправилась на Парижскую мирную конференцию, как офицер радиоразведки. Там он увидел, как его герой, президент Вудро Вильсон, едет в парадном кортеже по Елисейским полям среди ликующей толпы. Идеализм Вильсона, его прогрессивная политическая повестка и концепция нового миропорядка, основанного на демократии и национальном самоопределении, вдохновили Чайлдса и стали основными ориентирами его жизни. Когда Вильсон проехал мимо, Чайлдс так расчувствовался, что ему пришлось выйти из толпы, чтобы взять себя в руки.

Чайлдс полюбил Европу и, когда его работа в Париже подошла к концу, стал искать возможность остаться, вместо того чтобы возвращаться в США. Он услышал о только что созданной Американской администрации помощи и поступил туда на службу, чтобы кормить голодных детей Югославии. Именно об этом он и мечтал. “Балканы казались далекими и романтичными”, – вспоминал он впоследствии^[71]. Работа продолжалась до осени 1919 года, после чего Чайлдс неохотно вернулся домой. Его разочарование несколько сгладилось, когда он получил место корреспондента агентства Associated Press в Белом доме. Ему еще несколько раз довелось встретиться со своим героем, но в 1920 году он пришел в отчаяние, когда на выборах победил республиканец Уоррен Гардинг, которого он называл “занудным типом” и “великой трагедией американского народа”. Чайлдс хотел видеть в президентском кресле Юджина Дебса из Социалистической партии Америки. Теперь его как никогда тянуло обратно в Европу. Весной 1921 года Чайлдс сумел получить на работе назначение, которое позволяло ему на несколько месяцев отправиться во Францию. Он не стал упускать такую возможность.

Первого августа Чайлдс пришел в отделение American Express на улице Скриб, и, в Париже. В зале ожидания для посетителей он написал письмо Уолтеру Лайману Брауну в Лондон, напомнил, что они встречались в 1919 году, прежде чем Чайлдс отправился в Югославию, и предложил свои услуги для российской миссии АРА. Он сообщил Брауну, что для него было огромной честью работать в АРА и никакая другая работа в жизни не приносила ему такого удовлетворения. Он готов по первому зову приехать в Лондон, чтобы лично обсудить с Брауном возможность участия в операции в России. В завершение письма он отметил, что владеет русским языком на разговорном уровне. Это было не так, но Чайлдс был готов на все, лишь бы только вернуться в АРА.

Два дня спустя Браун позвонил Чайлдсу и пригласил его в Лондон. Безмерно обрадованный, Чайлдс тотчас написал матери: “Появилась перспектива отчаянного приключения в России, поэтому можете быть уверены, что при возможности я отправлюсь туда, прежде чем вернуться домой”^[72]. Он не упомянул ни голод, ни коммунизм, ни потенциальные возможности для бизнеса и лишь сказал, что работа с АРА даст ему “интересный материал для статей”^[73]. Мотивы Чайлдса отправиться в Россию – жажда приключений, тяга к необычному и неизведанному – были общими для многих, если не для большинства, американцев, решивших принять участие в миссии АРА, но советские руководители о них не догадывались. За три революции и три войны, случившиеся за два десятка лет, русские повидали гораздо больше “искателей приключений”, чем большинство стран за столетие-другое. Они и представить себе не могли, что есть на свете страна, где жизнь настолько стабильна, что молодые люди стремятся уехать оттуда в неблагополучные уголки земного шара, чтобы пощекотать себе нервы. Между американцами и русскими стоял туман непонимания, который так и не рассеялся даже после нескольких лет совместной работы по борьбе с голодом. 20 августа, находясь в Вене, Чайлдс получил телеграмму, в которой ему сообщили о заключении договора с советским правительством и велели немедленно ехать в Ригу. Он чуть не лопнул от радости. “Нам предстоит громадная работа, участием в которой может гордиться любой человек. Я считаю возможность войти в состав первой экспедиции настоящим подарком небес”, – написал он матери^[74]. Вспоминая о прежней работе с Гувером, он чувствовал, что они не просто помогают странам бороться с голодом. Истинная цель Гувера, по его мнению, заключалась “в полном экономическом восстановлении государства”^[75]. Чайлдс не чувствовал такого воодушевления со времен работы в Югославии: “Скоро снова исполнится мое давнее желание оказаться в гуще событий и участвовать в великих делах”.

Вооружившись англо-русским словарем, Чайлдс отправился в Ригу через Берлин. Он попросил мать прислать ему шерстяные носки, три комплекта теплого белья и упаковку сигарет Camel. 27 августа он добрался до Риги. Там он встретился с Эмметом Килпатриком, с которым подружился еще в Париже. Килпатрик был взят в плен красноармейцами, когда служил в Красном Кресте на юге России, и почти год провел в московской тюрьме на Лубянке, в основном в одиночной камере. Чайлдс был поражен переменой в давнем приятеле: весельчак, которого он знал, пропал навсегда. За обедом Килпатрик рассказал Чайлдсу об ужасах, с которыми столкнулся в тюрьме: о грязи, вшах, холоде, голоде и жестокости. Стараясь не сойти с ума, он повторял знаменитые строки стихотворения Ричарда Лавлейса “К Алтее из тюрьмы”: “Уму и сердцу не страшна решетка на окне”^[76]. Чайлдс обратил внимание, что “глаза у него бегают, как у загнанного зверя”. Поздно вечером 29 августа Чайлдс приехал на вокзал и сел на поезд в Москву. Наконец-то он был на пути в “этот странный, загадочный мир”^[77] Советской России.

В небольшой группе американцев, прибывших с Чайлдсом, был уже немолодой профессор российской истории из Стэнфорда. Фрэнк Голдер родился в Одессе и мальчиком эмигрировал в Америку вместе с семьей – скорее всего, после кровавых погромов начала 1880-х годов. Голдеры надеялись, что их, евреев, за океаном ждет лучшая жизнь, но в Нью-Джерси им пришлось несладко. Отец Фрэнка, талмудист, зарабатывал очень мало, и Фрэнку приходилось торговать на улице всякой мелочью, чтобы поддерживать семью. Однажды он встретил баптистского священника, которого так впечатлила рабочая дисциплина мальчика, что он убедил Голдеров позволить ему помочь им деньгами, чтобы Фрэнк смог пойти в школу.

Илл. 5. Дж. Ривз Чайлдс

Подростком Голдер изучал философию в Бакнеллском университете, затем поступил в Гарвард, который окончил в 1903 году, после чего занялся российской историей. В 1909 году, получив докторскую степень по истории, он устроился в Колледж штата Вашингтон в Пулмене, среди холмов Палуса. Голдер мечтал поработать в российских архивах и сумел побывать в Санкт-Петербурге летом 1914 года, как раз перед началом войны в Европе. Он вернулся в Россию в марте 1917 года и своими глазами наблюдал падение династии Романовых. Как и многие, он приветствовал Февральскую революцию как необходимый шаг к более свободной и справедливой России, но разочаровался в ней, увидев хаос и жестокость, которые последовали за переворотом. Ему не верилось, что страна может так быстро развалиться на части.

Илл. 6. Фрэнк Голдер

В 1920 году Голдер поступил на работу в Гуверовский военный архив (позднее – Гуверовская военная библиотека, ныне – библиотека и архивы Гуверовского института) при Университете имени Леланда Стэнфорда-младшего, чтобы составить коллекцию документов по истории Первой мировой войны. Он работал в Стэнфорде до конца жизни, занимая должности преподавателя и директора Гуверовской библиотеки. Путешествуя по Европе, Голдер скупал рукописи и библиотеки для Гувера. Его везде встречали с распростертыми объятиями. Скромный и учтивый Голдер прекрасно умел слушать и никогда не навязывал никому свою точку зрения. Он быстро наладил контакты со множеством представителей интеллектуальной элиты Европы, включая Россию. Мало кто из американцев в 1921 году мог похвастаться более глубокими знаниями о России – ее истории, культуре и политике, – и поэтому работодатель Голдера, Герберт Гувер, тем летом отправил его обратно в Россию, чтобы он продолжил пополнять коллекции и изучил ситуацию с голодом на правах специального следователя АРА. “Док” Голдер, как прозвали его сотрудники АРА, которые были значительно младше его и имели в большинстве своем гораздо более скромное образование, в последующие два года объездил больше мест, чем остальные американцы, пытаясь выяснить истинные масштабы голода.

Электричество в поезде выключилось, поэтому ночью зажгли свечи. Когда состав пересек границу, Чайлдс с ужасом увидел, что все вокруг одеты в лохмотья. Лица русских выдавали скудоумие, которого он никогда не видел в Европе. По пути они встречали составы с беженцами из Москвы. Их локомотив был таким маломощным, что не смог подняться на несколько небольших холмов. Машинистам дважды приходилось давать задний ход и разгоняться, чтобы на всех парах преодолеть пологие склоны. После 40-часового путешествия 31 августа состав наконец вошел в Москву, где делегацию встретил Филип Кэрролл.

Первая группа сотрудников АРА прибыла в страну на несколько дней раньше. К тому времени Россия более трех лет оставалась практически отрезанной от остального мира. При пересечении границы в вагоне поднялось волнение, причем предчувствия были и хорошими, и дурными. Американцы оказались на неизведанной территории и понятия не имели, что ждет их впереди. Оператор Universal News приехал снимать их работу за “красным занавесом”. Их было семеро, и возглавлял российскую миссию Кэрролл, опытный сотрудник АРА из города Худ-Ривер в Орегоне. Он приехал в Россию, не получив конкретных инструкций от нью-йоркского отделения и Гувера. Предполагалось, что в этой миссии сотрудники будут принимать решения на месте по ходу дела. На вокзале американцев встретили советские чиновники, которых застала врасплох численность делегации: они готовились к приезду трех человек, а потому не знали, куда поселить еще четверых. Казалось, это плохой знак. В конце концов Кэрролл сумел занять большой особняк из серого камня по адресу Спиридоновка, 30, всего в нескольких кварталах от Патриарших прудов. Тридцать комнат этой роскошной современной резиденции армянского сахарного магната были, по словам Кэрролла, приведены “в состояние абсолютной захламленности”^[78]. Центральное отопление было сломано, электричество не работало, а от канализации, как отметил один из сотрудников АРА, остались “одни воспоминания”^[79]. Разместившись в особняке, никто не стал снимать теплых пальто и перчаток. Из Лондона немедленно выписали тридцать переносных масляных обогревателей.

На вокзале Кэрролл встретил Чайлдса, Голдера и четверых других сотрудников миссии на одном из только что выкрашенных “кадиллаков” АРА. Чайлдс обратил внимание, что москвичи глазеют на автомобиль. Когда они остановились у своего нового дома, Чайлдсу показалось, что особняк на Спиридоновке напоминает темную и массивную тюрьму. Словно прочитав его мысли, Кэрролл заметил, проводя их внутрь: “Здесь можно выдержать долгую осаду”^[80].