Откровение в Галисии

Испытывая неприятное сочетание замешательства и бессилия, Мануэль уставился в пол.

– Полагаю, у вас не было времени подумать об отеле, поэтому мы взяли на себя смелость забронировать для вас номер. Завтра родные Альваро соберутся в моем офисе, чтобы ознакомиться с содержанием письма. Мы пришлем за вами машину. Послезавтра сеньора де Давилу похоронят на семейном кладбище в родовом имении Ас Грилейрас.

Голова Мануэля была готова разлететься на куски.

– Почему там? Кто так распорядился? Моего мнения никто не спрашивал. А следовало бы, или вам так не кажется? – Мануэль повысил голос, и ему уже было плевать, что охранник может услышать.

– Это семейная традиция… – начал объяснять Доваль.

– К черту традиции! Что его родственники о себе возомнили? Я муж или кто?

– Сеньор Ортигоса… Мануэль, – примирительно сказал Гриньян. – Такова воля покойного. Альваро хотел, чтобы его похоронили на семейном кладбище.

Двери за спиной Гриньяна и его помощника неожиданно распахнулись. Все трое повернули головы. Снова двое гвардейцев, на этот раз оба мужчины. Один совсем юнец, второму за пятьдесят. Молодой весьма тощий, а тот, что постарше, – какая-то пародия на служителя закона: ростом метр шестьдесят пять и с внушительным животом, который не могла скрыть идеально отутюженная униформа. Вероятно, раньше требования к внешнему виду были не такими жесткими. Сегодня подобный кандидат точно провалил бы вступительные экзамены в Гвардейскую академию. Красовавшиеся над верхней губой усы лишь усугубляли впечатление: в них проглядывало множество седых волосков, как и на висках и бакенбардах, форма которых говорила о том, что парикмахер безнадежно застрял в прошлом и по-прежнему работает опасной бритвой.

Полный гвардеец бросил пренебрежительный взгляд на дорогие костюмы Доваля и Гриньяна и представился:

– Лейтенант Ногейра. Вы родственники сеньора Альваро Муньиса де Давилы?

Последняя фраза прозвучала скорее как утверждение, чем как вопрос.

– Мы его доверенные лица, – ответил Гриньян и протянул гвардейцу руку, которую Ногейра проигнорировал. Тогда юрист указал на писателя: – А это – Мануэль Ортигоса, супруг покойного.

Лейтенант даже не попытался скрыть удивления.

– Супруг? Вон того?.. – Он указал большим пальцем себе за спину, а затем многозначительно посмотрел на молодого коллегу. Тот усиленно искал в блокноте чистую страницу, и Ногейра не получил ожидаемой поддержки, что, впрочем, никак не повлияло на его настрой. Гвардеец пробормотал: – Только этого не хватало…

– Вас что-то не устраивает? – с вызовом спросил Мануэль.

Лейтенант снова посмотрел на своего спутника. Тот, не совсем понимая, в чем проблема, просто пожал плечами.

– Успокойтесь, единственный, кого что-то не устраивало, сейчас лежит на металлическом столе морга, – примирительно сказал гвардеец. Юристы отреагировали на это замечание презрительными взглядами. – Я должен задать вам несколько вопросов.

Мануэль кивнул, прожигая собеседника взглядом.

– Когда вы в последний раз видели сеньора де Давилу?

– Позавчера, во второй половине дня. Он уезжал из Мадрида, где мы живем, по делам.

– Мадрид, значит… – повторил Ногейра, следя за тем, чтобы его юный напарник делал заметки в блокноте. – А когда вы в последний раз общались?

– Вчера ночью, в районе часа. Альваро позвонил, и мы поговорили минут десять-пятнадцать.

– Вчера ночью… Ваш супруг сообщил, где находится или куда направляется?

Писатель немного помедлил, прежде чем ответить.

– Нет. Я и не предполагал, что он здесь. Думал, у него встреча с клиентом в Барселоне. Альваро – специалист по рекламе… то есть был специалистом по рекламе, разрабатывал кампанию для сети отелей…

– С клиентом…

Манера повторять слова казалась Мануэлю нахальной и оскорбительной. Хотя он понимал: злость вызвана не столько высокомерным тоном гвардейца, сколько тем фактом, что Ортигоса вынужден публично признаваться, что его водили за нос.

– И о чем вы говорили с сеньором де Давилой?

– Ни о чем конкретно. Альваро сказал, что устал и хочет поскорее вернуться домой…

– Может, он нервничал? Был раздражен или сердит?

– Нет…

– Или поссорился с кем-то?

– Нет.

– У вашего… супруга были враги? Кто-то желал ему зла?

Мануэль растерянно посмотрел на юристов.

– Нет. Не знаю. По крайней мере, мне об этом неизвестно. – Он почувствовал, как на него накатывает апатия. – К чему все эти вопросы?

– Неизвестно… – повторил лейтенант.

– Вы соблаговолите ответить? Зачем расспрашивать, были ли у Альваро враги? Или вы полагаете, что…

– Кто-нибудь может подтвердить, что вчера в час ночи вы действительно были в Мадриде?

– Я уже говорил: мы жили вдвоем, а Альваро, как я полагал, находился в Барселоне. Вчера я не покидал квартиру и никого не приглашал к себе, так что свидетелей у меня нет. Хотя ваши коллеги, сообщившие мне печальные новости, точно знают, что утром я был дома. Почему это вас интересует?

– Сегодня у нас есть возможность определить точное местоположение абонента в момент звонка с погрешностью до ста метров. Вы об этом знаете?

– Это просто прекрасно, но я не понимаю, зачем вы мне это говорите. Что происходит? Ваши коллеги сообщили, что Альваро заснул за рулем и вылетел с трассы, а других автомобилей поблизости не было. – В тоне Мануэля звучало отчаяние. Гвардеец не отвечал на его вопросы, а лишь задавал все новые, и это просто сводило с ума.

– Чем вы зарабатываете на жизнь?

– Я писатель.

Ногейра склонил голову набок и слегка улыбнулся:

– Милое хобби… А зарабатываете-то чем?

– Я только что сказал, что пишу книги. – Ортигоса начал терять терпение. Господи, ну и идиот этот лейтенант!

– Пишете, значит… – повторил гвардеец. – Назовите марку и цвет вашего автомобиля.

– Синий «БМВ». Вы считаете, что в смерти Альваро есть нечто подозрительное?

Прежде чем ответить, Ногейра дождался, пока его юный коллега не закончит писать.

– Когда происходит ДТП и есть погибшие, судья назначает вскрытие лишь в том случае, если в деле не все кажется очевидным. На задней части автомобиля вашего супруга обнаружили небольшую вмятину со следами краски другого транспортного средства и…

Двери за спиной лейтенанта распахнулись, оборвав его на полуслове, и появился еще один гвардеец.

– Ногейра, ты что творишь?

Прибывшие ранее стражи порядка вытянулись по струнке.

– Капитан, это Мануэль Ортигоса, родственник покойного, только что приехал из Мадрида. Я брал у него показания.

Старший по званию шагнул вперед и протянул руку.

– Сеньор Ортигоса, соболезную вашей утрате и приношу извинения за беспокойство, которое доставил вам лейтенант Ногейра, проявив неуместное рвение. – Капитан метнул на подчиненного быстрый, полный упрека взгляд. – Как вас уже проинформировали наши коллеги, нет никаких сомнений в том, что произошел именно несчастный случай. Других автомобилей на дороге не было.

Широкоплечая фигура говорившего почти закрывала обзор, однако от Мануэля не ускользнуло выражение досады, появившееся на лице полного гвардейца.

– Но лейтенант только что сказал, что тело не привезли бы сюда, будь все предельно ясно…

– Ногейра впал в заблуждение. – На этот раз капитан даже не удостоил взглядом своего коллегу. – Место выбрано из уважения к родным покойного. Эту семью знают во всей округе.

– А вскрытие будет?

– Для этого нет оснований.

– Я могу увидеть тело? – умоляющим тоном произнес Мануэль.

– Разумеется, – ответил капитан. – Я вас провожу.

Он положил руку на плечо писателя и, легонько подталкивая, повел его мимо группы из четырех мужчин к распашным дверям.

* * *

Номер отеля был оформлен в светлых тонах. Штук шесть подушек занимали почти половину кровати. Горела и люстра, и лампы на тумбочках, заливая комнату слепящей белизной и создавая ощущение, граничащее с нереальностью. Все та же ледяная пустыня, дыхание которой Мануэль почувствовал еще утром дома, растянулась на пятьсот километров, до самого Луго, где пасмурное небо дало короткую передышку глазам. Мир стал казаться картинкой из калейдоскопа, состоящей из сотни кусочков, каждый из которых размывал и искажал реальность.

Писатель погасил почти все лампы, снял обувь и, исследовав скудные запасы мини-бара, позвонил в ресторан и заказал бутылку виски. От него не ускользнуло ни недовольство в голосе официанта, получившего отказ на предложение выбрать что-нибудь из меню, ни внимательный взгляд, которым служащий отеля окинул номер, когда принес выпивку: опыт подсказывал ему, что от такого гостя можно ожидать проблем.

Юрист настоял на том, чтобы доставить Мануэля в отель, и по дороге без устали пытался заполнить все возникшие пустоты и пробелы, сообщая неизвестные доныне факты из жизни Альваро. Гриньян не оставлял писателя и у стойки администратора, пока Доваль решал связанные с заселением вопросы. Затем все трое направились к дверям лифта. Только тогда Адольфо, видимо, понял, что сеньор Ортигоса без сил и мечтает остаться в одиночестве, и юристы откланялись.

Мануэль плеснул в стакан двойную порцию янтарной жидкости и добрел до кровати. Он не стал расправлять ее, только пристроил подушки вдоль спинки, облокотился на них и выпил виски двумя большими глотками, словно микстуру от кашля. Снова встал, вернулся к столу, налил новую порцию. Хотел было лечь, но решил, что стоит захватить с собой бутылку. Взобрался на кровать, зажмурил глаза и выругался. Даже сквозь закрытые веки зрачки обжигало сияние ледяной пустыни, яркое и бесформенное, словно некая магическая эктоплазма.

В сознании шла борьба: желанию обдумать случившееся противостояла твердая уверенность, что делать этого не стоит. Писатель снова наполнил стакан и опустошил его столь поспешно, что организм едва не выплеснул все обратно. Затем закрыл глаза. Сияние чуть ослабло, наступило облегчение. Зато теперь в мозгу начали раздаваться обрывки сегодняшних разговоров, смешиваясь с воспоминаниями и десятками мельчайших деталей, которые в свое время остались незамеченными. Или едва замеченными, но лишь сейчас кусочки мозаики начали складываться в единую картину. Три года назад умер отец Альваро. А вскоре и его младший брат…

Именно три года назад, в сентябре, писатель решил, что его жизнь кончена, что он потерял мужа навсегда. Мануэль живо помнил каждую минуту: изменившееся лицо Альваро, свидетельствовавшее о том, что произошло непоправимое; притворно-спокойный тон, когда партнер сообщил, что должен уехать на несколько дней; сдержанность, с которой тот аккуратно складывал вещи в чемодан.

– Куда ты едешь?

Ответом на каждый вопрос была тишина, печать горя на лице и отсутствующий взгляд. Человек, которого писатель считал своей второй половинкой, исчез. И ни мольбы, ни требования, ни угрозы не могли этого изменить. Уже в дверях Альваро обернулся.

– Мануэль, я никогда ни о чем тебя не просил. Но сейчас ты должен мне верить. Веришь?

Ортигоса кивнул, понимая, что сделал это слишком поспешно, что ответ недостаточно искренний. Не безоговорочное «да». Но что еще оставалось делать? Его любимый человек уезжает, исчезает, словно песок, утекающий сквозь пальцы. В тот момент писатель был уверен лишь в одном: Альваро ни в коем случае не передумает. А раз так, оставалось принять это и надеяться, что их отношения, основанные на свободе и доверии, все же не разрушены.

Альваро вышел из дома с небольшим чемоданом, а Мануэль остался в эпицентре разрывающих его эмоций: беспокойства, страха, уверенности, что партнер не вернется. Он погрузился в мучительные размышления, пытаясь понять, что сделал не так, определить, какой фактор нарушил равновесие в их жизни. Писатель остро ощутил все восемь лет разницы в возрасте и проклинал неспособность вовремя понять, что мир вокруг рушится, свою одержимость книгами и стремление к уединенной жизни. Видимо, для тех, кто моложе и симпатичнее, этого недостаточно…

Альваро отсутствовал пять дней. Он звонил всего несколько раз, разговаривал недолго и отделывался туманными объяснениями, напоминая о том, что Мануэль должен ему верить.

Сомнения стали благодатной почвой для отчаяния и страданий. Неприятные эмоции сменяли друг друга, и писатель чувствовал себя совершенно беззащитным. А ведь он думал, что после смерти сестры ему уже не придется пережить подобное… На четвертый день безутешный Мануэль не находил в себе сил отойти от телефона и был уже на той стадии отчаяния, когда жертва готова подставить голову под топор палача. Ответив на звонок, он явно услышал нотки мольбы в своем голосе.

– Ты говорил, два дня… Прошло уже четыре…

Альваро вздохнул:

– Случилось нечто непредвиденное, и ситуация усложнилась.

Писатель набрался смелости и прошептал в трубку:

– Ты вернешься? Скажи мне правду.

– Разумеется.

– Уверен? – Мануэль решил поставить на карту все, прекрасно понимая, что может проиграть. – Если дело в том, что мы в официальном браке…

На другом конце провода Альваро набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул. Свидетельство крайней усталости. Или раздражения? Или досады из-за того, что приходится заниматься решением скучных и неприятных вопросов?

– Я вернусь, потому что мой дом в Мадриде. Я люблю тебя, Мануэль, и хочу быть с тобой. И отдал бы все, чтобы сейчас оказаться в нашей квартире. То, что произошло, не имеет к тебе никакого отношения.

В голосе Альваро сквозило такое отчаяние, что писатель ему поверил.

Источник иссяк

Однажды утром в середине сентября Альваро вернулся домой, но еще долгое время не был похож на самого себя. Словно прежний он остался где-то в другом месте, а самолет принес обратно лишь пустую бездушную оболочку без дыхания и сердцебиения. И все же Мануэль молча благодарил судьбу.

Ни объяснений, ни извинений. Ни слова о том, что происходило в течение этих пяти дней. В первую ночь Альваро сказал:

– Спасибо, что доверяешь мне.

И Мануэль понял, что так и не узнает, почему ему пришлось пройти через этот ад. Он безропотно принял этот факт, чувствуя благодарность и облегчение. К своему стыду, писатель забыл про унижения и ощущал эйфорию, словно приговоренный к смерти, получивший помилование. Он продолжал молча благодарить судьбу за такое чудо, радуясь, что мучившие его в последние дни желудочные колики исчезли. Правда, на смену им пришла тошнота – она теперь возникала всякий раз, стоило им с Альваро расстаться, и сопровождалась приступами паники. Прошло несколько месяцев, прежде чем все прекратилось, и за это время Мануэль не написал ни слова.

Часто, когда Альваро спал или смотрел телевизор, Ортигоса потихоньку наблюдал за ним в поисках признаков измены. Отношения с другим человеком всегда оставляют едва заметный, но неизгладимый след. Ревность – первобытное чувство. Писатели извели море чернил, рассказывая, как сомнения и терзания ослепляют людей. Вот и Мануэль упорно искал то, что, как он знал, разобьет ему сердце. И находил.

Альваро был несчастен и сильно опечален – до такой степени, что даже не мог этого скрыть. Он начал возвращаться с работы раньше и несколько раз просил Мей провести презентацию вместо него, если нужно было ехать за пределы города. Отклонял предложения Мануэля сходить в кино или поужинать в ресторане, ссылаясь на усталость. И тот не настаивал – ведь Альваро и впрямь выглядел измотанным, даже выжатым, словно тащил на своих плечах все мировые проблемы или пытался справиться с давящим чувством вины.

Начались телефонные звонки. У Альваро было заведено, что отвечать можно всегда, но только не за обедом или ужином: это время они полностью посвящали друг другу. Но он начал выходить из комнаты, чтобы поговорить. И, несмотря на явное недовольство, которое ему с трудом удавалось скрыть в такие моменты, Мануэля терзали сомнения. Он не мог спать по ночам. Превратился в параноика, высматривая малейшие признаки, которые могли бы свидетельствовать о неверности партнера, анализируя каждый жест, изучая выражение его лица. Альваро не охладел к нему и не демонстрировал большей привязанности – и то и другое показалось бы подозрительным. Раскаяние часто сопровождается попытками загладить свою вину. Но в данном случае ничего похожего не наблюдалось. Иногда Альваро уезжал, но проводил вне дома не больше одной ночи, за исключением тех моментов, когда Мануэль настаивал:

– Не нужно изматывать себя, ты слишком долго пробудешь за рулем. Переночуй там, а завтра вернешься.

Когда партнера не было в городе, писатель завел обыкновение отправляться на прогулки – долгие и изматывающие, длившиеся порой весь день. И все для того, чтобы не помчаться за Альваро и внезапно не очутиться в том далеком городе, куда тот уехал. Это помогало Мануэлю справиться с агонией и дождаться того момента, когда можно будет обнять его при встрече, хотя порой такие объятия напоминали скорее удушающий захват. Со стороны казалось, что жизнь идет своим чередом и ничто не нарушает ее привычного порядка. Альваро даже пытался веселиться, хотя улыбка у него выходила жалкая и грустная, зато наполненная какой-то особой нежностью. И писатель воодушевлялся, узнавая того, кого любил, и приходил к выводу, что партнер его не бросит. Уверенности хватало на несколько дней.

Появилась лишь одна перемена в поведении мужа, и Мануэль не знал, что думать по этому поводу. Он заметил, что после возвращения Альваро стал частенько наблюдать за ним: когда писатель смотрел в книгу, не понимая, что читает, или делал вид, что работает. Партнер не сводил с него глаз и улыбался с видом понимающего и мудрого человека. Если Ортигоса начинал задавать вопросы, Альваро молча качал головой, а потом вдруг заключал его в объятия, сжимая с такой силой, с какой утопающий цепляется за проплывающее мимо бревно. Подобные внезапные порывы заставляли сердце замирать и прогоняли сомнения прочь. Хотя избавиться от них полностью писателю так и не удавалось.

* * *

Прекратить страдать – это волевое решение. Редактор звонил все чаще. Отговорки – плохое самочувствие, простуда, визит к врачу – уже не помогали. Совесть не позволяла продолжать врать, пришлось браться за работу. Через несколько месяцев пока еще сырой текст обещал превратиться в его лучший роман, который быстро раскупят.

С детских лет чтение было для Мануэля спасением. Они с сестрой рано лишились родителей и долгое время жили с престарелой тетушкой. Когда сестра достигла совершеннолетия, то стала его опекуном и переехала в отчий дом, что все эти годы стоял пустой. Чтение служило крепостью, сидя в которой будущий писатель защищался от все громче кричащих сексуальных инстинктов, – впрочем, эту борьбу он проиграл. А также щитом, за которым прятался скромный молодой человек, и способом завязать отношения.

Но труд писателя стал для него чем-то куда более важным: роскошным дворцом с тайниками, великолепными залами и бесконечными неисследованными анфиладами комнат. Мануэль бегал по нему босиком, смеясь и останавливаясь, чтобы прикоснуться к прекрасным сокровищам, хранившимся внутри.

Ортигоса закончил учебу с отличными отметками, и его пригласили преподавать историю Испании в один из престижных университетов Мадрида. Ни в студенческие годы, ни во время непродолжительной карьеры педагога у него не возникало желания писать. Лишь боль утраты способна подтолкнуть к творчеству.

Страдать можно по-разному. Одни плачут и стенают, не стесняясь проявлять свои чувства; другие запирают боль внутри. Во втором случае эмоции куда интенсивнее. Мануэль был уверен, что уже изведал всю глубину скорби: острое ощущение несправедливости после смерти родителей, одиночество, мрачные воспоминания из детства, жалость окружающих, обрушившаяся на осиротевших малышей, мучающие его страхи… Каждую ночь мальчик в панике просыпался и цеплялся за сестру, заставляя ее обещать, что они никогда не расстанутся, что страдания – это плата за неуязвимость… Он прекрасно понимал, что они оба в какой-то степени поверили в это. Дети взрослели, и убеждение, что ничего плохого больше не случится и впереди их ждет только счастье, крепло. Иногда Мануэль воображал, что он – единственный оставшийся в живых солдат, герой-победитель. Он уверовал в то, что смерть родителей стала последней каплей выпавших на их долю страданий, словно существовал некий предел, который нельзя превышать, и все это фиксировалось в какой-то волшебной книге. Но судьба распорядилась иначе и, когда Ортигоса вырос, нанесла удар в самое уязвимое место.

За несколько дней до смерти сестра сказала ему:

– Прости, что подвела тебя. Я всегда считала, что в нашей связке слабое звено – ты и если мне придется страдать, то по твоей вине. Но вышло все наоборот.

– Не говори так! – воскликнул Мануэль, заливаясь слезами.

Он громко рыдал и не слышал, что ответила сестра. Та терпеливо ждала, пока он успокоится, затем поманила его. Брат наклонился, и растрескавшиеся губы коснулись его щеки.

– Поэтому ты должен забыть меня, когда я уйду. Не думай обо мне, не мучай себя воспоминаниями. Если я закрываю глаза, то снова вижу того шестилетнего рыдающего мальчика: он растерян, напуган и не может успокоиться. И я боюсь, что ты опять превратишься в него, как только меня не станет. В детстве ты не давал мне спать, а теперь не позволишь упокоиться с миром.

Мануэль отпрянул, желая высвободиться из объятий: он знал, что сейчас услышит. Но было поздно – сестра крепко вцепилась в него худыми длинными пальцами.

– Обещай, что не будешь страдать. Не хочу быть твоим слабым местом. И никому не позволяй им стать.

И он торжественно пообещал, словно принял присягу. Когда ее не стало, огромное гнездящееся внутри горе не подало голоса.

* * *

Мануэля часто спрашивали, почему он взялся за перо. У него на этот случай была заготовлена парочка более-менее правдоподобных ответов: желание общаться, сделать свой вклад в жизнь других людей. На самом деле причина крылась совершенно в другом. Творчество позволяло сдержать данное обещание, заключить перемирие со скорбью и снова вернуться во дворец – единственное место, куда был запрещен вход страданиям. Писатель не мог сказать, что принял это решение в какой-то определенный момент. Оно не стало результатом долгих раздумий или закономерным итогом давно лелеемых желаний. Мануэль никогда не мечтал о такой профессии, пока однажды не положил перед собой чистый лист и не начал заполнять его словами. Они изливались на бумагу, словно вода из волшебного источника, который неизвестно где находится и как выглядит, потому что постоянно преображается: то напоминает бурную поверхность Северного моря, то глубокую синь Марианской впадины, то элегантный фонтан в мавританском стиле на залитом солнцем патио в Андалусии. Единственное, что точно знал писатель, – это чудо, породившее целую серию книг, живет в его сознании, там же, где и дворец. Мануэль мог прийти туда, если пожелает, и погрузиться в искрящийся водоворот счастья, вдохновляющий его творить дальше.

Когда продажи первого романа дошли до таких показателей, после которых все начинают ждать продолжения, Ортигоса попросил руководство университета предоставить ему двухгодичный отпуск. Все решили, что к преподавательской работе он больше не вернется, хотя вслух этого не говорили. В связи с уходом Мануэля его коллеги организовали праздник. Они быстро забыли, сколько неудобств доставили учебному заведению десятки статей и фотографий в воскресных газетах и культурных обзорах, повествующих о юном педагоге, чей роман стал самым популярным бестселлером. К писателю подходили поодиночке и группами, желали удачи или предостерегали, к каким ужасным последствиям может привести провал на новом поприще и как жесток мир издателей, в котором никто из присутствовавших никогда не бывал, да и не пытался попасть. Их сфера – преподавательская работа, безопасное теплое место, где Мануэля всегда будут ждать с распростертыми объятиями. Ведь он непременно вернется, после того как побалуется с самым коварным литературным жанром: романом.

Чувствовать боль или нет – сознательное решение. Писатель знал, что обманывает себя, утверждая, что не может работать, так как скорбь слишком глубока и не позволяет настроиться на творчество. Это заявление совершенно не соответствовало истинному положению дел. Дворец стал для Мануэля местом расплаты за грехи, убежищем, где можно залечить раны. Три года назад, сомневаясь, верен ли ему Альваро, Ортигоса упорно отказывался возвращаться в свое таинственное пристанище и из-за этого глупого упрямства чах, словно ангел, изгнанный из рая. Измученная душа, изможденное и израненное тело… В какие-то моменты писатель пытался остановить сочащуюся кровь, но тут же снова возвращался к самобичеванию, опять погружаясь в страдания.

Решения всегда приходится принимать быстро. Редактор становился все настойчивей, спрашивая, когда будет закончен роман, требуя обозначить хотя бы приблизительные сроки. Шли месяцы, и угроза, существовавшая лишь в сознании Мануэля, не проявлялась. Жизнь шла своим чередом. Альваро был рядом и снова начал улыбаться. Печаль постепенно растворялась в повседневной рутине. Загадочные телефонные звонки прекратились. Писатель был уверен: то, что произошло и грозило разрушить его жизнь, уже позади. Он вернулся в свой дворец и принялся за работу.