– Нет, Потапыч, я сознания не терял. Кувыркнулся через задницу и сразу на ноги поднялся. Тут другое что-то. Светло было – и разом стемнело. Будто свет погасили.

Мы со стариком обменялись недоуменными взглядами, прекрасно помня, что темнело, как и всегда, постепенно. Или у Пашки таки в голове помутилось, или у леса аномалия время исказила.

– Только темно недолго совсем было, – продолжил свой рассказ наш ночной гость. – Из леса неожиданно столбы света поднялись. Тянутся к небу и чуть подрагивают, словно чье-то сердце пульсирует, и тишина такая, аж жуть. А главное, свет как будто манит к себе. Не хочешь, а ноги сами туда идут. Я чуть было не попался. Даже пару шагов к лесу сделал. Только Господь уберег, мне под ноги мой велосипед попался. Я в нем ногами запутался, полежал на земле, прочухался немного. А потом, мужики, зажужжало, как обычно это бывает, и из воздуха стали шары возникать.

Услышав про шары, Дениска прильнул ко мне всем телом и затаил дыхание.

– Чудом я уцелел, мужики, одним только чудом, – продолжал вещать Пашка. – Со всех сторон они были. Один прямо передо мной надулся! Гнался за мной, пока я в яму не свалился в темноте. Так и пролежал там незнамо сколько, пока те не улетели. А когда осмелел да вылез, то понял, в какой яме спасся, когда кресты кладбищенские разглядел.

Выговорившись, он замолчал, устало опустив голову. Со стороны казалось, что Пашка дремлет.

– Много, говоришь, их было, вояк этих, у леса? – спросил Потапыч немного погодя.

Пашка встрепенулся. Взъерошил и без того косматые волосы и ответил:

– Много. Десятка два, не меньше. Всех до единого их аномалия пришибла.

– Беда… – вздохнул дед. – Полезай-ка ты, Дениска, на печь да сиди там тихо.

Я положил ружье к себе на колени, понимая, к чему клонит старик. Раз «космонавтов» всех аномалия накрыла, то в полку перекрутов прибыло, значит, полезут теперь отовсюду – только держись. Откуда-то издалека донесся истошный крик, следом грянул выстрел. Карай в сенцах нервно залаял в ответ.

– Мамочки… – отозвался Дениска с печи.

– А ну-ка, Пашка, держи вот оружие, – Потапыч извлек из-за печи вилы и вручил мужику. – Поди, винтовку свою там, у велосипеда, бросил, когда от шаров утекал.

Тот хмуро забрал у старика вилы. На его лице читалось явное сожаление об утраченном арсенале, но в нашей ситуации и вилы были лучше, чем ничего.

– А я топоришко, пожалуй, прихвачу, – пробормотал старик.

– Лез бы ты со своим топоришком на печь к Дениске, – буркнул я, пристально вглядываясь в ночь за окном.

– Поговори мне еще, – беззлобно осадил меня дед. – Повоюю чутка.

Белесое зарево все так же висело над лесом, пульсировало, то угасая, то вспыхивая вновь. Снова где-то далеко грянул выстрел, и я невольно вздрогнул, понимая, что стреляют не по шарам. А потом увидел его…

Перекрут стоял у яблони – не вдруг-то и заметишь. Только глаза тускло поблескивали все тем же белесым светом, что растекался над лесом. Его бесчеловечно изуродованная, искореженная аномалией фигура была почти неразличима в темноте. Карай, учуяв гостя, глухо заворчал, одновременно боясь и угрожая ему: не подходи, мол, я тебя хоть и боюсь, но в драку все равно полезу.

Перекрут точно чего-то ждал. Не исчезал, но и не пытался напасть.

– Не нравится мне это, – пробормотал я. – Чего он выжидает?

– Да пристрели ты его! – посоветовал Пашка.

– Нет. Темно и далеко. Боюсь промахнуться, а зря патроны тратить жалко. Пригодятся.

Искореженная фигура все так же маячила под яблоней, почти сливаясь с корявым стволом.

– Мамочки! – всхлипнул на печи Дениска, и следом за ним чертыхнулся Потапыч.

Я оглянулся в тот самый миг, когда посреди избы засеребрился воздух, возвещая о прибытии непрошеного гостя.

– Принесла-таки нелегкая, – вздохнул старик, поудобнее перехватывая топор.

Призрачная фигура обретала все более осязаемые черты, и по мере этого меня, да и остальных тоже, охватывали все большие изумление и растерянность.

– Матерь Божья, Пресвятая Богородица, – прошептал Потапыч, опуская приготовленный топор.

Мы с Пашкой застыли изваяниями, уставясь на невысокую нещадно скрученную фигурку. Зато наш гость не терялся. Резво для такого уродца шагнул к Потапычу и повис на руке, сжимающей топор. Мир застыл, и я, будто попав в вязкую грязь, никак не мог заставить себя пошевелиться. Я слышал истошный крик старика, полный боли. Слышал утробный лай Карая, никак не решающегося напасть на врага. Первым опомнился Пашка. Издав нечеловеческий вопль, кинулся через избу, подняв вилы, как дикарь-охотник. Свое оружие он вонзил в перекрута сверху вниз, пронзив того насквозь. Мир содрогнулся и отмер, дав мне свободу.

– Деда… – плакал навзрыд Дениска, свесившись с печки.

Я подскочил к старику, медленно осевшему на пол. Заглянул в его бледное, искаженное болью лицо.

– Достал-таки меня, гаденыш, – прохрипел дед. – Руку мне ухватил. Крутит… Резать придется, слышишь? Резать, пока меня всего не скрутило. Не хочу так-то помирать… Хочу человеком и по-человечески…

С печи испуганно завопил Дениска. Мы с Пашкой обернулись, и очень вовремя. На пороге сенцов застыла корявая фигура, по которой пробегали еще серебристые блики.

– Мама… – прошептал мальчик, забиваясь в дальний угол.

В искореженном теле нашего очередного визитера едва угадывалось что-то человеческое. Худые ноги были неестественно вывернуты, причем правая была сильно вытянута, а левая – надломлена в колене, из-за чего все тело кривилось набок. Талии почти не было: какая-то страшная сила стянула ее в тонкую полоску кожи, на которой неизвестно как держалась верхняя, довольно массивная часть туловища. Грудную клетку, наоборот, раздуло. Сквозь прорехи в грязной одежде виднелись плоские, свисающие вниз груди. Тонкую, сильно вытянутую шею венчала голова, сплюснутая сверху и растянутая в стороны. На уродливом, с лягушачьими чертами лице в сильно запавших глазницах поблескивали белесыми искорками глаза. Так близко живого перекрута я видел второй раз, и мое тело содрогнулось от отвращения.

– Мамочка… – тихо всхлипнул на печи Дениска.

Покачнувшись в сторону, перекрут шагнул через порог. Вот тут уж я не стал теряться и медлить. Выстрелил навскидку – любой охотник обзавидовался бы. Искореженное лягушачье лицо смялось, превращаясь в кровавое месиво. Тело перекрута покачнулось и рухнуло на пол.

– Держи ружье, – сказал я Пашке. – Будешь оборону держать, пока я Потапычем занимаюсь.

Я склонился к старику, корчащемуся на полу избы.

– Тесак… в серванте, в ящичке… – простонал Потапыч, тараща в потолок глаза.

Я кинул короткий взгляд на его руку. Кисть уже скрутила неведомая сила, вывернув пальцы под немыслимыми углами. Потапыч охал и стонал, испытывая нечеловеческие муки, из уголков глаз по щекам катились слезы.

– Потерпи, сейчас станет полегче, – пообещал я, вытаскивая из брюк ремень.

Перетянул старику руку выше локтя, сходил за тесаком. От предстоящего меня мутило и нестерпимо хотелось опрокинуть стакан, чтобы слегка притупить мысли и чувства, но такой роскоши у нас не было.

– Как он меня резво ухватил, – простонал Потапыч, когда я снова склонился к нему. – Шельмец! Не думал я раньше, что у них дети нарождаться могут…

– Аномалия не щадит никого, – ответил я, хотя сам впервые видел маленького ребенка у перекрута, а в том, что перекрут, напавший на старика, был ребенком, я ни секунды не сомневался.

Из наших деревенских детей ни у нас, ни в Вешняках никто в аномалию не попадал. А значит, этот малец, что Потапыча ухватил, явно из тех, перекрутовых детенышей. А коли так, то наплодиться их может тьма, и все на нас попрут.

– На вот, Потапыч, закуси, – я протянул старику деревянную ложку.

Из сенцов грянул выстрел: это Пашка исправно держал оборону. «Мама… Мамочка…» – скулил на печи Дениска. Карай поскуливал ему в тон. Я старался не думать о том, что делают мои руки и видят мои глаза.

Окровавленную культю я прижег головней из печи. Благо, огонь не угас до конца и еще теплился на почерневших головешках, пробегая ярко-красными всполохами по углям. К тому моменту Потапыч, к счастью, был уже в глубокой отключке. Пашка продолжал отстреливать поваливших к нам незваных гостей, костеря на все лады и перекрутов, и аномалию, и военных с их изысканиями. Потапыча я аккуратно переложил на лавку, укрыл одеялом и, прихватив вилы, поспешил на выручку товарищу. Тот, войдя в раж, отстреливал перекрутов с крыльца. Ни дать ни взять, деревенский Рэмбо. Уложил штук шесть, пока я с дедом возился.

– Сменить тебя? – спросил я.

– Я не устал. Размялся малость. Потапыч там как?

– В больницу бы его надо. Я ж не хирург. Сделал, что смог. Если к утру не помрет, на кордон его, к воякам повезем. У них, поди, с медициной получше.

– Вроде светает, – Пашка кивнул на небо.

Ночная тьма на нем сменялась предутренней синью. Белесое зарево над лесом угасло. Может, на неопределенное время, может, до следующей ночи – кто знает.

– Кажется, выстояли ночь, – произнес я.

Из избы донеслись тихие всхлипы Дениски, и я решил вернуться обратно. Малец слез с печи и пересел на пол рядом с лавкой, на которой лежал Потапыч. Всхлипывал и растирал кулаками по щекам слезы и сопли, иногда кидая взгляды на тела перекрутов.

– Испугался, да? – спросил я.

– Мама, – прошептал Дениска, заставив меня призадуматься.

Я склонился к нему и легонько тронул за плечо.

– Дениска, ты чего?

– Это моя мама… – выдохнул мальчик.

Я оглянулся назад, на искореженные тела. В груди похолодело от сложившейся вмиг картины. Это ж я ее уложил на глазах пацана! Так вот почему он все повторял как заведенный: «Мамочка, мамочка…» И как он в этой образине свою мать опознал? Она и на человека-то мало похожа. Не иначе, сердцем почуял.

– Ты уж прости меня, Дениска, – пробормотал я в смятении.

Мальчик дернул головой, то ли отклоняя мои неуклюжие извинения, то ли отгоняя свои невеселые мысли. Я решил, что будет лучше оставить пацана в покое и вернуться на улицу.

– А этот малыш – наверное, мой братик. Или сестричка, – добил меня в спину Денискин голос.

Раздосадованный, я сорвал с гвоздя в сенцах старый брезентовый плащ и накрыл им тела перекрутов. На душе было погано.

Рассвет занимался над нашим домом, все смелее проливал в окна тусклый свет. На лавке застонал Потапыч, чем остановил мое бегство с поля скорби. Я вернулся и склонился к старику.

– Потапыч, ты как?

– Деда! – Рядом возник Дениска, все еще пошмыгивающий носом, но уже почти оправившийся от потрясений.

Вместо ответа Потапыч издал протяжный мучительный полустон-полувздох и обвел избу мутным взглядом.

– Кажись, светает, – хрипло прошептал он, глядя в окно. – Все живы?..

– Все, Потапыч, все, – отозвался я.

– Деда, тебе, может, водички принести? – дрожащим голосом спросил Дениска.

– Принеси, родной… – старик перевел взгляд на меня, дождался, когда малец умчится в сенцы с поручением, и произнес: – Не выдюжить мне… Помру скоро… Ты тогда Дениску-то к себе забери.

– Не болтай, Потапыч. Мы тебя подлечим.

Вернулся мальчик с кружкой, и старик жадно приник к ней. Глядя в его заостренное бледное лицо, я и сам понимал, что Потапыч от нас уходит, но верить в это не хотелось.

– Вот спасибо, – прошептал старик, опустошив кружку. – Как ангел крылом погладил. Ну-ка, Дениска, иди-ка ты узнай, может, дяде Паше помощь какая нужна. А мы тут по-взрослому потолкуем.

Старик дождался, когда мальчишка скроется, и сделал мне знак глазами, чтобы я наклонился.

– Я ведь вот чего боюсь-то, – начал он, тяжело переводя дыхание. – Вдруг я после смерти тоже перекрутом стану? Видишь, как это заразно? Детеныш их меня только за руку хватил, а мне тут же передалось. А подержи он меня подольше, может, меня всего скрутило бы.

– Потапыч, ты чего басни сочиняешь? – рассердился я.

– Ты погоди зубоскалить-то, – остановил меня Потапыч. – Ты мне обещай, что, как я помру, ты мне голову-то прострелишь, как тем перекрутам. Обещаешь?

– Потапыч! – возмутился было я, но он настойчиво повторил:

– Обещаешь?

– Обещаю, – глухо выдавил я.

До того, как старик завел этот разговор, мне почему-то и в голову не пришел такой вариант развития событий. А теперь я не мог отделаться от назойливых мыслей. Раньше мы все были уверены, что перекрутами становятся лишь те, кто угодил в аномалию. А сегодня выяснилось, что это заразно, как чесотка.

– Ну вот и ладно, – старик прикрыл глаза. – Ступай теперь. Я отдохну малость. Намаялся я за долгими разговорами.

На улице уже было ясное утро. Голосили как ни в чем не бывало птицы. О жуткой ночи напоминали лишь изуродованные тела, валяющиеся повсюду на земле, как поваленные ветром огородные чучела. Дениска с Павлом возились у сарая. Не столько полезное что-то делали, сколько время убивали до прибытия вояк. Те после таких веселых ночей обязательно навещали нас, собирали перекрутов и увозили куда-то.

– Иди-ка, Дениска, с дедом побудь, – сказал я, подойдя к ним, и мальчик охотно побежал к дому.

– Как там Потапыч? – спросил Пашка.

– Плох старик. Не довезем мы его до кордона.

Павел буркнул себе под нос что-то нечленораздельное. Новость, видимо, его не обрадовала.

– Надо бы тех, что в избе, тоже вытащить, – сказал он чуть погодя, подразумевая перекрутов. – Пусть их тоже вояки заберут.

– Не нужно. Тех похоронить надо. Вон там, за сараем, у плетня. Дениска в перекруте мамку свою признал, а детеныш – ее, стало быть, тоже родня мальчонке.

Пашка с шумом выдохнул, поскреб затылок.

– Дела… – только и смог растерянно сказать.

Больше мы с ним не проронили ни слова. Достали из сарая лопаты, вырыли глубокую могилу. Нашли кусок старого брезента, чтобы завернуть тела. В тот самый момент со стороны дома послышался злобный заливистый лай Карая и Денискин плач: «Деда… деда…» Мы бросились к дому, чуя неладное.

Карай встретил нас у входа в кухню. Припадал на передние лапы, подскакивал, сердито помахивал хвостом и заходился лаем. Дениска жался в углу под иконой, точно у Богородицы защиты просил, и причитал в слезах: «Деда… деда…»

А с Потапычем на лавке творилось что-то жуткое. Его ломала и корежила неведомая неумолимая сила. Растягивала и сжимала, меняя человеческий облик на нечто чужеродное, страшное.

– Твою дивизию, – простонал Пашка, пятясь назад и озираясь в поисках вил или иного оружия.

Я решительно шагнул вперед, к лежащей на столе двустволке.

– Дениска! Закрой глаза и уши и считай до ста! – скомандовал мальчишке.

Тот покорно ткнулся лицом в коленки, обхватил голову руками и громко зашептал:

– Один… два… три…

Я взвел курок.

– Четыре… пять… шесть…

Прицелился в сильно изменившееся лицо старика. Почувствовал предательскую дрожь в руках и стиснул зубы.

– Семь… восемь… – всхлипнул Дениска.

Эх, Потапыч! Прости, старик! Задал ты мне задачку на долгие ночи кошмаров.

– Девять… десять…

От выстрела пронзительно звякнули стекла в оконной раме, всем телом вздрогнул Дениска в углу, но головы не поднял. В ушах у меня звенело, в горле першило от пороха и слез. Быстро, почти не глядя, я подошел к лавке, сдернул с печи одеяло и накинул на обмякшее тело старика.

– Двадцать один… двадцать два… – исправно, как молитву, продолжал шептать Дениска.

Дальнейшее я помнил как в тумане, словно смотрел через силу какой-то муторный фильм. В могилу за сараем мы опустили сразу троих: Денискину маму с ее детенышем и Потапыча. Всех близких мальчонке людей. К тому моменту Дениска уже не плакал. Стоял, насупившись, пока земля засыпала уложенные в могилу тела. Управившись, мы какое-то время постояли над холмиком втроем. Словно в своеобразном молчаливом противостоянии: трое там, под землей, трое здесь – над могилой. Мертвые и живые. Перекруты и люди. Потом Пашка легонько толкнул меня в бок.

– Пойдем, покурим, – сказал мне тихо.

Мы доплелись до крыльца, уселись на ступеньки, устало вытянув ноги.

– Гнусные дела, – выдохнул Павел вместе с сигаретным дымом. – Чего теперь делать будешь?

– Дениску к себе возьму.

Мы замолчали, глядя на ползущие по небу облака. К вечеру, похоже, собирался дождь. Шумно вздохнул под крыльцом Карай, решивший вздремнуть после бессонной ночи. Меня тоже начало клонить в сон, и я прекрасно понимал, что нужно последовать примеру псины и поспать до наступления темноты, потому что, кто знает, сколько дней над лесом будет полыхать бледное зарево, выпуская из неведомой бездны всякую нечисть. Я докурил сигарету и встал, собираясь войти в избу. Надо было собрать немногочисленные пожитки мальчишки. Но меня остановил грозный рык Карая, выползающего из-под крыльца. Я оглянулся через плечо и… остолбенел. К дому медленно шел Дениска, если так можно назвать его неестественную дерганую походку. Тело мальчика на глазах скручивало аномалией, нещадно растягивало и плющило, а он, вопреки этому, брел к нам.

Пашка издал странный квакающий звук, привстав со ступеньки и указывая в сторону Дениски. А я и сам все прекрасно видел без его подсказок, но не мог заставить себя шелохнуться. Мое ружье стояло в сенцах, до него было всего несколько шагов, но я не имел сил преодолеть это расстояние. Да и будь оно у меня в руках, сомневаюсь, что сумел бы с легкостью выстрелить в мальчонку.

Тот вдруг остановился, не дойдя до нас десятка метров, по его искореженному телу пробежали серебристые блики, и Дениска исчез. Стянулся в точку.

– Это что же? – Пашка уставился на меня круглыми глазами. – Это как же так получилось-то?

– Не знаю, – я обессиленно опустился обратно на ступени крыльца. – Может, он от Потапыча успел ухватить, пока того аномалия корежила.

Пашка дрожащими пальцами вытянул из пачки дефицитную сигарету с фильтром и закурил. Молча протянул мне, и я, хоть курил недавно, затянулся снова, пытаясь горьковатым дымом забить образовавшуюся в душе пустоту.

– Это что же, Дениска теперь тоже к нам перекрутом вернется? – Мой товарищ высказал вслух ту мысль, что мне самому не давала покоя.

– Надеюсь, не к нам, – хмуро ответил я чуть погодя. – Я его пристрелить вряд ли смогу. На глазах же рос парнишка. Как родной стал.

– Хреновая нынче жизнь, – Пашка встал. – Ладно, не кисни, что ли… Пойду я до своих. Заждались, поди, может, думают, я вообще сгинул…

– Мимо Гнилого леса не ходи, – напутствовал я его, как недавно еще Потапыч.

– Да не дурак уже, понял, – отмахнулся тот.

Шагнул было к калитке и вдруг остановился, точно вспомнил о чем-то. Оглянулся через плечо и мрачно бросил мне:

– Я это… вот что скажу. Если тебя, не дай Бог, аномалия-то скрутит, то я манерничать не буду, пристрелю тебя без раздумий. И ты мне обещай, что тоже пристрелишь, если я перекрутом стану. Обещаешь?

– Да, – выдавил я. – Обещаю…

Пашка удовлетворенно кивнул и понуро побрел прочь, ссутулившись под гнетом прошедшей ночи и ночей предстоящих.

Станислав Романов
Куйва

Путейцев убивали по одному.

Свищов указывал стволом обреза на очередного работягу и коротко кивал в сторону двери: пошел. Бадаев выводил путейца из барака в морозную ночь, пихая в спину, гнал к темному дровяному сараю, заталкивал внутрь.

Там поджидал Глухов. Вошедшего он с размаху садил по затылку тяжелым колуном, только брызги летели. Росту Глухов был большого, и силы как будто нелюдской. Тела он складывал в угол, одно на другое, словно поленья.

Всего рабочих было одиннадцать человек, и ни один даже не рыпнулся. Молча сидели на лавке, опустив головы, избегая смотреть в глаза. Словно и не понимали, какая участь их ждет. Конечно, против четырех беглых зэков с обрезами шансов у работяг не было никаких, но они даже не попытались. Боялись. И не так их пугали обрезы, как сами беглецы.

Оружие беглые добыли днем раньше. Забрались в дом какого-то колониста, одиноко стоявший в полосе отчуждения, в трех километрах от станции Лопарская. Хозяина дома не оказалось, только баба его да двое малолетних ребятишек. Бабу они употребили по очереди, а потом Глухов ее задушил. И детишек задушил тоже. Сказал, что никого в живых оставлять нельзя. Тарасенко хотел было вякнуть поперек, да осекся, когда Глухов на него сурово глянул. Тарасенко по семьдесят девятой статье в лагеря попал; кулак он был, не фартовый.

Дом они обыскали, нашли три ружья и две дюжины патронов с дробью и картечью. Стволы и приклады спилили, ружья им были нужны не для охоты.

И дальше пошли, в тундру. Глухов вел банду на север, к Мурманску. Говорил, что надо стребовать один должок. Затем хотел идти в Финляндию. Вроде бы знал места, где границу перейти можно влегкую.

А дом колониста они перед уходом облили керосином и подожгли…

Издалека донесся шум приближающегося поезда. Последний из путейцев замешкался на пороге, вскинул голову, прислушиваясь.

– Двигай давай, чего застрял, – сказал Бадаев скучным голосом. – Не всю же ночь нам тут с вами вошкаться.

Хлопнула, закрываясь, дверь. Свищов сел к столу, обрез положил рядом, чтоб был под рукой. Ухватил из тарелки кусок снеди, принялся громко жевать.

Тарасенко ни пить, ни есть не хотелось. Он в тупом оцепенении мялся возле окна, пялился в ночные сумерки, мутные, словно брага. Барак стоял на пригорке; внизу, в десяти метрах, проходили железнодорожные пути. Громыхая мимо барака, товарняк дал свисток, сбросил скорость. Тарасенко глядел на ползущие под окном вагоны, думал, что вполне можно было бы добежать до поезда, нагнать, на ходу уцепиться за подножку…

В тамбуре последнего вагона маячила темная фигура, держа у лица огонек тлеющей папиросы. Огонек вспыхнул ярче – железнодорожник затянулся, поднял голову, скользнув взглядом по окнам барака. Тарасенко отпрянул назад, наткнулся на стол. Звякнула посуда; Свищов проворно подхватил покачнувшуюся бутыль.

– Чего дергаешься? – спросил он недовольно.

– Человек там, на поезде, – ответил Тарасенко. – Он на окна посмотрел.

Свищов как-то разом подобрался, положил руку на обрез.

– Тебя заметил?

– Н-не знаю.

Нехорошо сощурившись, Свищов буравил Тарасенко темными, злыми глазами.

– Угандошить бы тебя…

Снова скрипнула дверь; вошел Бадаев, следом, пригнув голову, чтобы не задеть притолоку, – Глухов. Шинель Глухова спереди вся была в мокрых пятнах, и лицо у него тоже было густо забрызгано красным. Тарасенко глянул, тут же отвел глаза. Глухов усмехнулся, оскалив крупные звериные зубы.

– Изгваздался весь, – сказал он, снимая шинель, – ровно на бойне.

Шинель у Глухова была старая, офицерская, из хорошего, теплого сукна. Только вот со здоровенной прорехой на спине, грубо зашитой суровыми нитками. Это на Глухова какой-то зверь напал, порвал ему спину когтями. То ли росомаха, то ли кто другой. На лесозаготовках это случилось, нынешней зимой, в декабре. Крепко Глухову досталось, крови потерял много, думали – не выживет. А он встал уже через неделю, и зажило потом все как на собаке. Но характер у него переменился заметно, совсем лютый стал…

– Тулуп мне найдите, – распорядился Глухов, брякая рукомойником.

– Где мы тут на тебя тулуп найдем? – ворчливо сказал Бадаев. – У работяг только бушлаты да ватники.

– Бушлат так бушлат, – легко согласился Глухов. – Главное, чтоб по росту был и чтоб рукава длинные.

Бадаев подкрутил фитиль керосиновой лампы, прибавляя света, и принялся перебирать одежду путейцев.

– Тут такое дело, – проговорил Свищов, шмыгнув носом. – Сейчас вот поезд мимо шел, а черт этот, – он кивнул на Тарасенко, – в окне маячил. Кажись, видали его с поезда.

Глухов перестал лить воду, стащил с крючка серое разлохмаченное полотенце, утерся. Делал он это неторопливо, со значением. В комнате повисло напряженное, угрожающее молчание. Тарасенко никак не мог унять дрожь, из щелей в оконной раме тянуло холодом. Под одежду пробрался зябкий сквозняк, прилип к мокрой спине.

– Да ну, – сказал Бадаев, прекративший ворошить чужое тряпье, – много ли с идущего поезда в окошке разглядишь…

– Может, и немного, – сказал Глухов раздумчиво; его тяжелый взгляд вдавливал Тарасенко в стену. – Или даже вовсе ничего. А может, совсем наоборот.

– Да и навряд ли они тут все друг дружку знают по личности, – прибавил Бадаев.

Глухов повернулся к нему.

– Рискнешь легавых дожидаться?

Бадаев мотнул головой.

– Нет.

– Клифт годный нашел мне?

– В ихнем тряхомудье хрен чего сыщешь.

– Ищи.

Свищов кашлянул, спросил неуверенно:

– Так что теперь, сразу дальше двинем?

Глухов помедлил с ответом.

– Не прямо вот сейчас, – сказал он, что-то про себя решив. – Если кто и заметил чего, до утра начальству докладывать все равно не станут, а начальство еще будет думать, надо ли кого с проверкой отправлять. В общем, пока время есть.

Свищов с облегчением вздохнул, потянулся за бутылью.

– С этим погоди, – сказал ему Глухов. – Сперва косяк выправить нужно.

– А я-то чего, – буркнул Свищов. – Не я поезду вывеску показывал.

– С черта какой спрос. А ты недоглядел.

Глухов снова поднял свою заскорузлую шинель, сунул руки в рукава, застегнулся. Затем посмотрел на Тарасенко, будто кнутом стегнул. Бросил коротко:

– Со мной пошли, оба-двое.

Тарасенко обмер. Куда идти? – хотел он спросить, но только тихо всхрапнул. Слова застряли в глотке, наружу не проскочили. Он опять, в который уже раз, пожалел, что не остался в лагере. Хотя, конечно, в лагере тоже не жизнь… А теперь куда? В сарай, к путейцам?..

Оказалось, именно так.

Он бежал, загребая руками белесую предрассветную мглу. Бежал по глубокому снегу, проламывая хрустящий наст, проваливаясь по колено. Вслед за ним неслись страшные косматые люди, в руках у них сверкали ножи. Отрывистые злобные крики, похожие на лай свирепых псов, подхлестывали, гнали вперед. Он выбивался из сил, захлебывался стылым воздухом, глаза застила багровая пелена, и сердце, казалось, колотилось прямо в горле. А преследователи настигали. Дикая свора все ближе, ближе. Совсем рядом.

Кинулись на спину, повалили в сугроб. Смрадное дыхание опалило шею.

И острая боль впилась под левую лопатку, пронзила до самого сердца…

Леонид вскинулся, хрипло дыша. Ребра ходили ходуном, огнем горели легкие. Весь левый бок онемел, рукой было не пошевелить. Тело холодила испарина.

Черт, снова эти сны. Его тайное, неизбывное проклятие.

Поговорить бы со знающим врачом, спросить квалифицированного совета. Да только где нынче сыскать такого, знающего и деликатного? Не в Бехтеревку же ехать?

Ну нет, исключено.

Леонид поежился, подобрал сброшенное на пол одеяло. За окном едва намечался рассвет; на улице было удивительно тихо, даже горластые скворцы пока молчали. Где-то в отдалении брякнул звонком ранний трамвай. Сна не было ни в одном глазу. Леонид вздохнул, поднялся и пошлепал в ванную.

На службу он собирался с тяжелым сердцем. Плохие сны предвещали плохие вести, всегда.

Вот и в этот раз предчувствия его не обманули.

Здание, в котором размещалась прокуратура, воскрешало в памяти Леонида невеселые воспоминания о реальном училище. Такие же мрачные, гулкие коридоры, такие же тяжелые двери. А кабинет прокурора Ленобласти Кондратьева, в свою очередь, напоминал кабинет директора, прямо-таки до дрожи. Только здесь вместо портрета государя императора на стене висел портрет генерального секретаря, но как будто написанный той же кистью.

Кроме Леонида в кабинет был вызван старший помощник прокурора Вадимов, других коллег не было. Кондратьев был мрачен более обычного, заговорил без предисловий:

– Из Мурманска получена телеграмма от окружного прокурора Денисова. У них в округе чрезвычайное происшествие. Двадцать третьего апреля дорожный мастер Воронов, объезжая участок пути на перегоне Шонгуй – Кола, обнаружил в двадцать пятом бараке восемь трупов убитых рабочих железной дороги. Все зарублены топором. Трое рабочих, проживавших в том же бараке, исчезли. Денисов просит немедленно командировать старшего следователя.

– А сами-то они что же? – спросил Вадимов. – Неужели не знают, как убийства расследовать?

Вадимов был большевик со стажем, в партию вступил еще до революции. И с Кондратьевым он давно был знаком, до того, как тот был назначен на должность. Потому Вадимов перед областным прокурором не робел.

Леонид был значительно моложе и Кондратьева, и Вадимова, так что предпочитал помалкивать. К тому же он знал, что начальник к нему относится без особой приязни, считает выскочкой и засланным московским казачком. Леонид догадывался, что поручение может оказаться с подвохом.

– Не понимаешь ситуацию, товарищ Вадимов, а вот Денисов понимает очень хорошо, – сказал Кондратьев, покачав головой. – Тут дело не просто уголовное, тут дело политическое. В Мурманске товарища Кирова ждут на Первое мая, а тут кто-то целую бригаду путейцев топором порубил. В общем, выезжаете нынче же, вечерним поездом. Следствие поведет междуведомственная бригада: прокурорские работники, а также следователи из угрозыска и ГПУ. Старшим назначается Шанцев.

«Ну вот, – подумал Леонид, – как чувствовал…» Вслух он не сказал ничего.

– Дело тяжелое, и раскрыть его надо как можно скорее, – проговорил Кондратьев с нажимом. – О ходе следствия телеграфировать ежедневно. Товарищу Кирову о происшествии уже доложили, он просил держать его в курсе.

Облпрокурор тяжело вздохнул, покосился куда-то в сторону. Леонид проследил направление его взгляда, оказалось, прокурор посматривает на портрет вождя. Как будто Сталин тоже здесь присутствовал, наблюдал. Вид у него был крайне строгий.

Из Ленинграда выехали вечером, с изрядным комфортом. Благодаря участию в следственной группе сотрудников ленинградского транспортного отдела ГПУ, к скорому поезду «Полярная стрела» прицепили дополнительный вагон. Это был пульман, дореволюционной еще постройки, однако, несмотря на пережитое лихолетье и солидный пробег, неплохо сохранившийся. А главное – вагон был теплый. За Петрозаводском погода переменилась резко, здесь все еще была зима. Суровый полярный край: мрачные скалы, темные леса, скованные льдом реки, всюду снег.

Ехали долго, больше суток. В бригаде собралось пятеро: кроме сотрудников прокуратуры были Пряхин и Шелестов из ГПУ, а также следователь угрозыска Крутов. С Крутовым Леонид был немного знаком, пересекались ранее на одном совместном расследовании. С Пряхиным прежде не встречался, но слыхать о нем доводилось, что следователь дотошный, цепкий. Шелестов был совсем молодой парнишка, только-только с курсов, ходил у Пряхина в учениках. Сидели, смолили папиросы, пили крепкий чай, разговаривали об обстоятельствах дела, высказывали версии: кто убил рабочих, почему их убили… Шелестов уверенно заявил, что убийство совершили трое пропавших путейцев, скорее всего, по причине ссоры. Убили, а потом сбежали, скрываясь от ареста. Старшие, более опытные коллеги впрямую не возражали, но в своих предположениях были осторожны, склонялись к тому, что сперва надо изучить все обстоятельства на месте…