Берроуз, который взорвался. Бит-поколение, постмодернизм, киберпанк и другие осколки

© Дмитрий Хаустов, 2020

© ООО «Индивидуум Принт», 2020

Однако волнение, огромное волнение началось именно с этого

Эта книга выросла из волнующей завороженности. Вспомните зеленый огонек – а наш герой о нем всегда помнил, – на который по вечерам смотрел Джей Гэтсби у Фицджеральда, но представьте при этом, что огонек не один, его много: пульсирующий в стробоскопических вспышках, он бьется тут и там, разбросанный по всему берегу, слепящий и неумолимый. Так и с Берроузом. Столкнувшись однажды с его пульсирующим присутствием, можно почувствовать головокружение и дурноту, а можно – гипнотическую зачарованность. Вымарать это присутствие из личного опыта вряд ли получится. «Теперь, когда его мечта так близко, стоит протянуть руку – и он поймает ее. Гэтсби верил в зеленый огонек, свет неимоверного будущего счастья, которое отодвигается с каждым годом. ‹…› Этот отрывок остается с читателем и становится частью его внутреннего ландшафта, „чем-то соизмеримым заложенной в нем способности к восхищению“…»^{1}

Так получилось, что Берроуз – везде. Вот я рассматриваю большой электронный архив черно-белых фотографий. Берроуз, Гинзберг и Керуак. Берроуз и Боуи. Берроуз и Мадонна. И Леонардо Ди Каприо. И Курт Кобейн. И Энди Уорхол. И Жан-Мишель Баскиа. И Дэбби Харри. И Патти Смит. И Фрэнк Заппа. И Джимми Пейдж. И Стинг. И Мик Джаггер. И Фрэнсис Бэкон. И Дэвид Кроненберг. И так далее – вплоть до его изображения на обложке альбома The Beatles «Sgt. Pepper’s Lonely Hearts Club Band» – между Мэрилин Монро и индийским гуру Бабаджи. Всюду Берроуз, этот, казалось бы, незаметный мужчина в костюме – с морщинистым вытянутым лицом и пронзительным взглядом.

В документальном фильме «Человек внутри» (англ. «William S. Burroughs: A Man Within», 2010) Патти Смит говорит: «Казалось, что Уильям связан вообще со всем». Область воздействия его литературных экспериментов распространяется далеко за пределы поэзии рок-н-ролла или битнической поэзии и прозы. Кино: Ван Сент, Кроненберг… Музыка: панк-рок или тот же Боуи… Реклама? О да: Nike или пособия о том, как бросить курить… Одна оконечность этой необозримой области – в сложнейших философемах Делёза и Гваттари, которые много и часто пишут о Берроузе (о нарезках – с места в карьер, в первом же плато под названием «Ризома»^{2}), или у Марка Фишера в его знаменитом «Капиталистическом реализме»^{3}. Другая – на противоположном полюсе, в не самом, что уж там, интеллектуально искушенном жанре баттл-рэпа (Slovo SPB, финал 2016 года, VS94SKI vs. SEIMUR, первый раунд VS94SKI: «А чем докажешь, что это не метод нарезок Берроуза?»). Размах поражает, и это еще не предел.

В поп-культуре второй половины ХХ века, да и в начале века XXI место Берроуза уникально – хотя бы по сочетанию глубины художественного жеста с его повсеместным распространением. Но эта банальная констатация – лишь тезис-минимум. Тезис-максимум звучит так: Берроуз не просто современен своей культуре, он современен и нам сегодняшним, тем, кто живет в немыслимом галопировании наук и в темном повороте постгуманитаристики, в модной стилистике нечеловеческого и постантропоцентрического мира эпохи антропоцена, мира, зажатого между неовиталистическим и кибернетическим, киберпанковым воображаемым. Этому миру Берроуз современен настолько, что, кажется, он его и придумал. Известна байка отца киберпанка Уильяма Гибсона о том, как он решил стать писателем, прочитав одновременно Эдгара Р. Берроуза и Уильяма С. Берроуза. Но между двумя Берроузами – пропасть: один так и осел в призрачном гетто устаревшего юношеского чтива, другой – взорвался на мириады осколков, зеленых огней с того берега, и по сей день озаряющих свой век случайными вспышками.

Идти на структурные эксперименты с таким автором, как (взорвавшийся) Берроуз, было бы глупо – сродни попытке перевспоминать Пруста или перецитатить Джойса. Поэтому книга написана в целом классически: повествование следует хронологии, биографический материал перемежается с разбором главных берроузовских текстов в их историко-культурном контексте. Технической задачей было вычитать у/из Берроуза определенный метод – едва ли простой, скорее многосоставный, – благодаря которому он добился столь основательного присутствия в последующей культуре. Задачей руководящей, личной – соизмерить героя, то есть мои несовершенные знания о нем, с «заложенной» во мне самом «способностью к восхищению».

Забегая вперед, выскажу предположение, которое затем будет связывать – где-то более, где-то менее крепко – все части повествования: вездесущность и повсеместность Берроуза можно объяснить его установкой на производство гибридов, мутантов и симбиозов, в общем, сборок – формальных и содержательных, а далее – каких угодно. «Может, в этом весь секрет? Может, Гэтсби – гибрид, искусственное существо, в буквальном смысле созданное прозой Фицджеральда?»^{4}

Гибриды Берроуза варьируются от содержательных до формальных, от фантастических получеловеческих-полуживотных или полурастительных до cut up гибридов из литературных фрагментов (газетные вырезки, детские песенки, Шекспир и Вордсворт) и даже до – на мой взгляд, это важнее всего – читателя как гибрида, искусно трансформированного автором в какую-то новую форму. В книге «Мозаика суперпозиции: нарративная революция Уильяма С. Берроуза» Майкл Шон Болтон пишет, что интерес к прозе Берроуза у критиков и теоретиков часто выливается в прославление его подрывной и негативной работы с традиционным письмом, однако революционность его литературы не исчерпывается отрицанием. Напротив, она важна и интересна прежде всего тем, что она создает, а создает она нового читателя. Преобразуя читательское сознание, повествование Берроуза порождает невиданный гибрид: «Через свои эксперименты с нарративом Берроуз выявляет роль текста как технологии, с которой сталкивается и взаимодействует читатель. Меняя читательскую позицию по отношению к тексту с наблюдающей на соучаствующе-наблюдающую, нарратив Берроуза трансформирует читательское самовосприятие: из связанного телом либерально-гуманистического субъекта он превращается в децентрированного и дисперсного, но [тем не менее] интегрированного постчеловеческого субъекта»^{5}. Конечно, Берроуз неуютен: по его милости мы превращаемся в странного вида мутантов, чужих самим себе.

Гибрид – это и метод работы, и способ существования: modus vivendi + operandi, попробуй пойми, что есть что: «Каждое слово автобиографично и каждое слово вымышлено»^[1]{6}, – сказал он однажды, чтобы окончательно все запутать. Ясно, что Уильям С. Берроуз был настоящим хамелеоном, умевшим вписаться в любую компанию, при жизни и после смерти. Не из-за каких-то особенностей характера, но из-за хорошо разработанной техники, которая позволяла – на странице книги и за ее пределами – монтировать все со всем, совмещать совместимое и еще чаще – несовместимое. «Я – Мастер Метаморфоз», – скажет он в «Мягкой машине»^{7}.

В своей самой искренней книге – само собой, про котов – он пишет: «Размышляя про раннее отрочество, вспоминаю частое ощущение: я прижимаю к груди какое-то существо. Существо довольно маленькое, размером с кошку. Это не человеческий ребенок и не животное. Не совсем. Оно отчасти человек, отчасти что-то еще. Помню одного такого в доме на Прайс-роуд. Мне лет двенадцать или тринадцать. Интересно, что же это было… белка?.. Не совсем. Я не могу разглядеть его отчетливо. Не знаю, что ему нужно. Но знаю, что доверяет оно мне абсолютно. Гораздо позднее мне довелось узнать, что мне отвели роль Хранителя: создать и вскормить существо, которое отчасти кошка, отчасти человек, а отчасти нечто, пока не подвластное воображению, но оно может родиться от союза, которого не было уже миллионы лет»^{8}.

Ниже он резюмирует: «Таково назначение Хранителя: лелеять гибридов и мутантов на хрупкой стадии их младенчества»^{9}. Таким он и был: Хранителем Гибридов.

Развернутым комментарием к этой загадочной саморепрезентации и послужит эта книга.

Современный человек, наверное, появился с возникновением речи. В начале было слово, однако следующим шагом будет восхождение над уровнем слова. Слово – это изживший себя артефакт. Если биологический вид не избавляется от встроенного устаревшего артефакта, он обречен на гибель. Динозавры выживали благодаря своим крупным размерам, однако величина их и погубила. Современной формой человек, вполне вероятно, обязан употреблению слов, но если он от этого устаревшего артефакта не избавится, то от него же и погибнет.

Уильям С. Берроуз

А теперь я, Уильям Сьюард, выпущу на волю полчища слов…

«Голый завтрак», Уильям С. Берроуз

Часть первая. El hombre visible

Технический глаз, парящий над трущобами Мехико, показывает следующее.

Юный maricon Хоселито, сын торговки Долорес с дурным глазом, якшается с наркоманами, ворами, убийцами, шлюхами и с монструозной сутенершей Лолой Ла Чата, прячущей выручку меж гигантских грудей.

Мальчик по имени Эль Моно прислуживает престарелому киллеру Дядюшке Матэ и учится у него подстреливать летящих грифов. «Всякий кто не по нраву дядюшке Матэ вскоре осваивает науку держаться от него подальше»^{10},^[2].

Зеленая Монахиня в монастырском приюте подсаживает постояльцев на морфий, чтобы убить в них волю к побегу. Один из них – Одри Карсонс. «Одри был худым бледным мальчиком лицо изрезано мучительными душевными ранами. ‹…› В Одри было что-то гнилое и нечистое, запах ходячей смерти. ‹…› Он проводил бессонные ночи рыдая в подушку от бессильного гнева»^{11}. А еще он читал дешевые приключенческие романы и полностью переселялся в их миры.

Перед глазами, как дурной сон, картины Дикого Запада, Первой мировой и колониальных войн. Одри обнаруживает себя в окружении мальчиков, полуголых и вооруженных.

Мальчики заполняют аркады и залы с киноэкранами, расходятся по ярмарке. Мальчики-зрители смотрят на экранных мальчиков – на мальчиков-индейцев в декорациях цивилизации майя, с пирамидами, в окружении плотоядных растений – растений с огромными фаллосами, растений с широкими анусами. «А там жопное дерево»^{12}, – говорит один из них.

Люди трахают деревья, деревья трахают людей, а мальчики между делом собирают семя, потому что оно стоит очень больших денег.

В Марракеше, где «дикие мальчишки на улицах целые ватаги злобных как голодные псы»^{13}, смешиваются эпохи и архитектурные стили, одежда и даже тела. «Каждый покупает что захочет рыжеволосую задницу мексиканский пах китайский желудок люди становятся пестрыми тонкие черные руки как щипцы для орехов улыбка деревенского мальчишки потом рога и козлиные копыта мальчики-волки мальчики-ящерицы один одержимый сделал себе руки гладкими и красными как терракота и завершил их клешнями омара»^{14}.

Опасно ходить по улицам без охраны: дикие мальчики набрасываются толпой. Впрочем, с охраной не лучше.

Юные американцы и юные индейцы совокупляются под аяуаской и маджуном.

Знатный порнограф Великий Сластосука (англ. Great Slastobitch) модернизирует порнографию. «Новый подход к порнофильмам выделяет сюжет и персонажа. Сейчас космическая эра и секс-фильмы должны выражать желание вырваться из плоти через секс»^{15}.

Мы в фильме, мы в тексте, мы сами не знаем где. Мальчики совокупляются на фоне пирамид майя, обагренных свежей кровью. Люди гниют изнутри, заражаясь от зловонных жрецов. В агонии они ползают по земле, словно сороконожки. Дикие мальчики живы, они уходят в леса.

Они распространяют порок и анархию, взрывают изнутри благопристойные американские семьи. Дикие мальчики объявляют войну Контролю. Дикие мальчики – это ось зла, которая должна быть повержена. Армия на подходе. «Я пью за славную победу наших бравых американских союзников над маленькими мальчиками вооруженными рогатками и скаутскими ножами»^{16}.

Но мальчики заманивают солдат в засаду, на их стороне невиданные вирусы и варварская хитрость. Бойня. Солдаты бегут. Мальчики играют в футбол головой полковника. Они отрезают мошонки у трупов и делают из них элегантные мешочки для гашиша. «Все кончено за несколько секунд. Из полка не осталось в живых ни одного человека»^{17}.

Их сеть разрастается по всему миру. «Легенда о диких мальчиках распространилась и мальчики со всего мира сбегались чтобы присоединиться к ним. Дикие мальчики появились в горах Мексики, джунглях Южной Америки и Юго-Восточной Азии. Бандитские страны, партизанские страны – вот территория диких мальчишек»^{18}. Об этой угрозе докладывают президенту: «Феномен диких мальчиков – это культ основывающийся на наркотиках, пороке и насилии он опасней водородной бомбы»^{19}. Беда пришла откуда не ждали: из дикого детства.

Дикие мальчики. Они кончают радугой и северным сиянием. Они повсюду. Их не остановить.

«Дикие мальчики совсем близко»^{20}.

Огни Сент-Луиса увлажняют булыжную мостовую будущей жизни

Экспериментальный (впрочем, у него все экспериментальное) роман «Дикие мальчики» вышел в 1971 году; взрывные события того времени, как видно, нашли в тексте свое причудливое преломление. На тот момент Уильяму С. Берроузу было 57 лет – самое время впасть в детство, пускай и не в привычном смысле. И хотя ничего из описанного в «Диких мальчиках» не могло произойти в его собственном детстве, но если внимательно вчитываться в хронику тех далеких событий начала века, что-то диковинно-пророческое все же можно найти.

Уильям Сьюард Берроуз II родился 5 февраля 1914 года по адресу 4664 Першинг Авеню в городе Сент-Луисе, на западном берегу Миссисипи, штат Миссури. Здесь, на Среднем Западе, вдали от большой американской истории, 26 годами ранее родился великий поэт Томас Стернз Элиот, но этим литературная слава города исчерпывалась, а массами владел приземленный сент-луисский скептицизм. Небо тогда еще было голубым, а по городу передвигались чаще на лошадях, чем на автомобилях.

Родителями будущего писателя были Мортимер и Лора Ли Берроуз (у них уже был старший сын, тоже Мортимер) – люди весьма обеспеченные, но не богатые. Впрочем, богатства их лишило лишь неблагоприятное стечение обстоятельств. Будущего писателя назвали в честь деда – Уильяма Сьюарда Берроуза I, изобретателя счетной машины (англ. adding machine; на самом деле он ее усовершенствовал: прежде счетные машины давали разные результаты в зависимости от скорости вращения ручки, Берроуз этот недостаток исправил)^{21}. Основатель фирмы Burroughs сильно пил. «Мой дед, которого я, конечно, никогда не видел, умер здесь, в Ситронелле, в сорок один год от туберкулеза. Прекрасная гробница пуста»^{22}.

Фамильная история нашла в писателе причудливое отражение. В берроузовском имени жил его дед-изобретатель, в его голосе и манере одеваться узнавался дед по материнской линии Джеймс Видеман Ли из Джорджии, методистский проповедник и истинный южанин. А в будущих рискованных увлечениях писателя можно было увидеть его дядю – морфиниста Горацио Берроуза. Дяде, который жил во времена легальных опиатов, эта пагубная страсть давалась легко. По иронии судьбы в год рождения Уильяма С. Берроуза они были запрещены актом Харрисона. Через год после этого, в 1915-м, Горацио Берроуз покончил с собой. Ему было 29 лет.

Наследство Берроуза-изобретателя оказалось не особенно большим, и семье пришлось открыть собственное дело – магазин сувениров Cobble Stone Gardens. Доходов вкупе с наследством хватало с лихвой: у семьи были загородный дом и многочисленная прислуга (нянька, повар, горничная, садовник – «У нас на заднем дворе мой отец с садовником Отто Белью устроил садик с розами, пионами, ирисами и рыбным прудом»^{23}). После переезда в пригород Сент-Луиса в 1925 году Билли Берроуз пошел в новую школу – John Burroughs Schools (в названии фигурирует не родственник, а однофамилец). До переезда он учился в муниципальной школе. Ни там, ни там Берроузу не везло с окружением: сверстники его не любили, он был одинок. В школе Джона Берроуза у него все-таки появился первый и единственный друг – Келлс Элвинс, и он-то как раз был популярным, красивым и атлетичным мальчиком.

Берроуз будет дружить с Элвинсом до самой его ранней смерти. Совместно с Келлсом Билл впервые попробует себя в литературном деле. Барри Майлз даже напишет, что «совместная работа [эта и все последующие. – Прим. авт.] стала для Берроуза ключом к писательству»^{24}. Сам Берроуз, как всегда, иронизировал: «В детстве я хотел быть писателем, потому что писатели богатые и знаменитые. Болтаются где-нибудь в Сингапуре или Рангуне, курят опий, вырядившись в желтые эпонжевые костюмы. Нюхают кокаин в Мейфэре, лезут в запретные болота с верным юным туземцем, живут в туземных кварталах Танжера и курят гашиш, томно поглаживая ручную газель»^{25}. Так говорил пожилой писатель. Ребенку все это виделось иначе.

Памятью о детском открытии литературного творчества полон поздний роман «Порт святых» – почти что линейная и относительно ясная, по берроузовским меркам, проза о юности и воображении, где мимолетные впечатления, смешанные до неразличимости с дешевой приключенческой литературой и миром сновидений, открывают портал в свободный, опасный, эротизированный мир диких мальчиков. Главный герой Одри Карсонс «в шестнадцать был во многих смыслах слова старше своих лет. Он уже обладал характерными для писателя знанием себя и отвращением к себе, а также чувством Божественной вины, пронизывающей творение, которую ощущают все писатели»^{26}. Юный носитель таких на удивление взрослых оценок – не столько выдуманный Одри, сколько выдумывающий Уильям, из середины 1970-х оглядывающийся на детство, умело, по-прустовски сплетающийся с ним до неразличимости.

Первой публикацией четырнадцатилетнего Билла стала статья в школьной газете John Burroughs Review за февраль 1929 года; она называлась «Персональный магнетизм» и представляла зарисовку о гипнозе в рекламном стиле (так проявился ранний интерес писателя к экстрасенсорным феноменам – это было у него от матери – и к феноменам контроля). Но настоящую литературу он писал в одиночестве, для себя. Позже Берроуз вспоминал: «Я писал вестерны, рассказы о гангстерах и домах с привидениями. В общем, у меня не было сомнений, что я хочу стать писателем. ‹…› В то время я писал в духе Эдгара Аллана По – старики в богом забытых местах, все очень цветисто и, само собой, сентиментально, по всем правилам школьной прозы. ‹…› Я восхищался гангстерами, и, как большинству мальчишек в то время, мне тоже хотелось таким стать, потому что с надежными пистолетами под рукой чувствуешь себя как-то увереннее»^{27}.

Билли Берроуз практиковал и другие занятия – не из типичных. Он рано, лет в восемь, освоил оружие, и, полюбив его на всю жизнь, стал регулярно ходить с отцом на утиную охоту, и даже пробовал изготовлять взрывчатку. Рассказывали, как он сидел на задней парте и наводил ручку на одноклассников – одного за одним, – будто бы целясь в них из пистолета^{28}. В «Порте святых» он вспоминает «Библию стрелка», которую «прочел с религиозным благоговением, внимательно изучив все представленные там виды вооружения и выбрав те из них, которые ему хотелось взять с собой, когда он станет джентльменом – искателем приключений»^{29}. Оружие тоже взялось не откуда-нибудь, а из вымысла.

Несмотря на все эти боевитые повадки, здоровье у Берроуза было неважное – до такой степени, что в какой-то момент родители решили отправить его в закрытую бойскаутскую школу Los Alamos Ranch School в штате Нью-Мексико – в этом Лос-Аламосе позже создавали ядерную бомбу. С литературой и миром вымысла там было туго: «Далеко и высоко на вершинах гор меня заставили вступить в бойскауты, съедать все, что было на тарелке, делать зарядку перед завтраком, спать на открытой веранде при нулевой температуре, проводить всю вторую половину дня на свежем воздухе, ездить на упрямой и злобной норовистой лошади два раза в неделю, а в субботу весь день. ‹…› Что бы ни происходило, все время после обеда полагалось проводить на улице – даже засекали, сколько времени каждый сидел в сортире. Я постоянно мерз и страшно ненавидел свою лошадь, мрачную чалую тварь с рыжеватым отливом»^{30}.

Директором школы был Эй-Джей Коннелл, вроде бы похожий на карикатурного рейнджера с пистолетом на взводе, на деле – тот еще тип с очевидными отклонениями. Он строго следил за сексуальной жизнью подопечных, часто досматривал их без одежды, врывался в их спальни по ночам, дабы убедиться, что они не мастурбируют. На Уильяма это действовало угнетающе – и само по себе, и в связи с тем, что как раз в то время он начал осознавать себя геем. И здесь без писательства не обошлось: «Во мне проснулись романтические чувства к одному мальчику в Лос-Аламосе, и я описывал их в дневнике, который на много лет отвратил меня от сочинительства. Даже сейчас краснею, вспоминая его содержание. На второй год обучения, во время пасхальных каникул я убедил родственников, что мне лучше остаться в Сент-Луисе, поэтому в школе собрали мои вещи и отправили посылкой, а я трясся от ужаса, представляя, как мальчишки сидят там и читают этот дневник вслух»^{31}.

Вернувшись домой на каникулы, Берроуз признался матери, что он гомосексуал. Тогда, в 1920-х, эта сцена могла быть нелегкой, но в 1980-м в беседе с Энди Уорхолом писатель говорил об этом довольно свободно. Уорхол спрашивает: «В каком возрасте вы впервые занялись сексом? В тринадцать, в четырнадцать?» Берроуз отвечает: «В шестнадцать. Это было с ребятами из интерната на школе-ранчо в Лос-Аламосе, где потом сделали атомную бомбу». Энди: «Итак, в шестнадцать лет вы занялись сексом. С кем?» Билл: «С мальчиком, который спал на соседней кровати». Энди: «И что он с вами сделал?» Билл: «Не очень много. Это была взаимная мастурбация»^{32}.

Уорхол был в восторге, а вот мать Билла, узнав правду о сыне, сразу же повела его к первому – и далеко не последнему в его жизни – психиатру по имени доктор Шваб. Параллельно Билл вел дневник. Возможно, к этому его побудил Андре Жид, которого он, наряду с Уайльдом, Бодлером и Франсом, тогда интенсивно читал. По списку может показаться, что вкус будущего писателя формировался на этих высококлассных литературных образцах, но нет: Билли Берроуз не брезговал и pulp fiction, чтивом в духе журнала Amazing Stories. В его будущей прозе это найдет куда более явный отголосок, нежели Жид или Бодлер. Характерно, что любимой книгой он называл автобиографию уголовника Джека Блэка под названием «Тебе не победить» («You Can’t Win», 1926). Она послужит основой для минималистски линейной криминальной истории его дебютного романа «Джанки», оттуда же будут позаимствованы некоторые детали и герои. Также юный Билли любил детективы: Раймонда Чандлера, Дэшилла Хэммета и так далее. Как пишет Барри Майлз, «закрученный детективный жанр оказал существенное влияние на его последующее творчество, заставляя его строить сцены на минимуме слов и характеризовать персонажей лишь несколькими педантично выбранными репликами»^{33}.

В 1932 году Берроуз поступает в Гарвард, где изучает английскую литературу. Хотя сам он впоследствии отмечал, что Гарвард ему никогда не нравился^{34}, гарвардское образование позволит будущему писателю свободно ориентироваться в западной литературной традиции, тут и там без труда приводя по цитате из Кольриджа или Шекспира, со знанием дела, играючи вынося прицельные критические суждения, умея читать и грамотно анализировать прочитанное. Во время каникул в Сент-Луисе молодой филолог подрабатывал репортером в местной газете. Уравнивая, по детскому обыкновению, перо и меч, Берроуз держал в своей комнате пистолет (еще он держал хорьков). Однажды, полагая, что пистолет не заряжен, Билл выстрелил в своего однокашника. В тот раз пронесло: пуля попала в стену.

Выпустившись со степенью бакалавра, Берроуз, ежемесячно получавший от родителей 200 долларов, отправился в европейское путешествие: съездил в Париж, Вену, Будапешт и даже в Дубровник, где познакомился с еврейской девушкой по имени Ильзе Клаппер. Ее происхождение упомянуто неслучайно: дело было в 1936 году. В Вене Берроуз решил было задержаться, чтобы изучать медицину, но вскоре сообразил, что медицина ему не особенно нравится. Позже в письме к Гинзбергу он смеялся над этим эпизодом: «Я бы сам врачом стать не смог, правильно поступил, что занялся другим делом. Сердце у меня чересчур мягкое или напротив – чересчур жесткое. Меня легко заставить любить, ненавидеть, а порой – пропитаться насквозь хладнокровием. Об одних пациентах я бы заботился слишком рьяно, о других – вообще забывал бы; умер какой-нибудь придурок по моему недосмотру, и я говорю: „Обычное дело, ничего не попишешь. Уберите трупешник, я жду пациента“»^{35}.

Кроме того, у него самого были неотложные проблемы со здоровьем: в Дубровник Берроуз поехал из-за аппендицита, ради срочной операции. Когда он вновь столкнулся с Ильзе, обеспокоенной подъемом нацизма, у них (скорее у нее, но Берроуз ее поддержал) родился план побега: Билл, сытый по горло всей этой медициной, да и Европой тоже, женился на Ильзе, чтобы увезти ее в США и тем самым спасти – очень вовремя. Само собой, сразу после осуществления этого плана они развелись: Берроуза интересовал лишь сам этот авантюрно-героический жест, никаких романтических чувств к Ильзе он не испытывал, хотя впоследствии они дружили.

В это время Келлс Элвинс, старый сент-луисский друг, изучал психологию в Гарварде. По возвращении Берроуз решил поселиться вместе с ним, а заодно и еще подучиться – на этот раз антропологии. Друзья снова принялись писать: «Кембридж, Массачусетс, 1938 год… Я писал диплом по антропологии в Гарварде, и в это же время Келлс Элвинс, мой друг по школе Джона Берроуза, писал диплом по психологии. Мы снимали небольшой каркасный дом на тихой зеленой улочке за отелем „Коммодор“. Много говорили о писательстве и даже начали сочинять детектив в духе Дэшилла Хэмметта/Рэймонда Чандлера»^{36}.

Чуть позже в Нью-Йорке Берроуз, молодой филолог и антрополог без определенных планов на будущее, проходит свой первый курс психоанализа с фрейдистом Гербертом Виггерсом. Выявилась внутренняя расколотость Билла, который в своей самоидентификации был queer [гомосек^[3] ], однако не был faggot [педик]; этим последним термином был окрещен его «внутренний отрицаемый Другой» (other inside, или the inner fag [внутренний педик], который был его внутренним врагом, the enemy inside); как пишет Фил Бейкер, «это по меньшей мере один из истоков его децентрированного, шизоидного, почти медиумического чувства самости (или самостей)…»^{37} С психоанализом у Билла складывались непростые отношения: впоследствии он будет вспоминать о нем как о наборе банальных мифологических структур (Эго, Супер-Эго, Ид) и бесполезной трате времени, однако в тот нью-йоркский и – позже – парижский период ему удается черпать в психоанализе важные для себя интуиции: «Мой анализ. Много лет подряд, куча денег – силен соблазн сказать, что это полная трата времени и денег, но у писателя ни одно впечатление не пропадает даром»^{38}. В разное время и по разным поводам он отдавал должное Фрейду и Вильгельму Райху, сторонником оргонной теории которого долгое время был (и, где бы ни оказывался, везде сколачивал импровизированный оргонный аккумулятор, позже описанный Керуаком)^{39}.

Когда inner fag выбирался наружу, у Берроуза начинались проблемы. К примеру, он мог нанести себе физический вред: однажды, обезумев от любовной страсти, он отрезал себе фалангу пальца (позже об этом будет написан рассказ «Палец»)^{40}. Отец Берроуза узнал о случившемся и, не будучи сторонником психоаналитической премудрости, настоял, чтобы сына поместили в частный нью-йоркский психиатрический госпиталь Payne-Whitney. После лечения Берроуз-младший возвращается в Сент-Луис.

Дома царила такая скука, что, как только 7 декабря 1941 года Соединенные Штаты вступили в войну, Билл попытался записаться в добровольцы только для того, чтобы сбежать из Сент-Луиса. Однако по состоянию здоровья во флот его не взяли. Вторая попытка: Билл просится в American Field Service – волонтерскую фронтовую медицинскую службу. Снова отказ. Тем не менее, когда возникла острая необходимость в пехоте, Берроуза официально призвали. В этот момент что сам Билл, что его заботливые родители занервничали. Никто не желал ему участи простого пехотинца, читай – пушечного мяса. Находчивая мать обратилась к богатой психиатрической истории Билла и, вооружившись нужными документами, быстро отмазала сына от службы. Новость об этом застала Берроуза уже в солдатских бараках. Пока решалась его судьба, он читал Пруста. Впрочем, Пруст тоже решал его судьбу, но – писательскую: «Как и Пруста, меня очень занимают Время и Память; отслеживание ассоциативных каналов и совпадение точек памяти. Меня занимают декорации и предметы; живописные пейзажи, комнаты и улицы»^{41}. Родители каждый день возили ему в бараки еду. Так и не став солдатом, Берроуз демобилизовался в 1942 году.

На этот раз в поисках приключений Билл поехал в Чикаго, где испробовал множество профессий (работники на фоне массовой мобилизации требовались везде) – начиная с фабричного рабочего и заканчивая частным детективом и экстерминатором, то есть дезинсектором, морильщиком тараканов (что прочно вписалось в берроузовскую легенду благодаря нескольким рассказам и особенно фильму Дэвида Кроненберга по «Голому завтраку»). Позже он говорил Уорхолу: «Это была лучшая работа за всю мою жизнь. Легкая-легкая. Мне нравилась. Я до сих пор знаю о тараканах все»^{42}.

Чикаго – важное место в берроузовской биографии: ранее он посещал здесь лингвистические семинары графа Альфреда Коржибского («Граф Коржибски, не старше, чем я его знал в Чикаго в 1938 году, когда посещал его семинар. Лицо гладкое, сильные массивные руки»^{43}), создателя общей семантики и автора книги «Наука и здравомыслие» («Science and Sanity», 1933), оказавшей на Билла большое влияние. Граф продвигал свою форму номинализма, упорно доказывая, что общие термины не имеют реального коррелята: нет такой вещи, как «коммунизм», поэтому говорить о нем совершенно бессмысленно. Вдохновленный этим, Берроуз будет много спорить с Гинзбергом, как раз большим любителем общих понятий, убеждая его, что art, искусство, – это просто слово из трех букв^{44}. «Согласно Коржибскому, если у слова нет референта, его следует исключить из языка и тем более – я бы добавил – из языка писателя»^{45}. Несколько упрощая концепцию общей семантики, Билл разовьет ее в свой фактуализм – квазитеорию о том, что слова нас обманывают и задача писателя – буквально взрезать их, чтобы увидеть за ними скрытые слои базовых фактов.