Читать книгу: «Повесть о самурае», страница 3

Обычные мои враги – троица соседских братьев-погодок и отчаянных забияк – как-то выследили меня вдалеке от родного двора и прежде, чем я заметил слежку, бросились меня преследовать. Пришлось полагаться на скорость ног, поскольку кулаков у меня было только два, а не шесть, и все они были больше, чем у меня.

– Криворукий! Бей криворукого!

Они гнали меня по улице на виду у всех, а я мчался прочь, пока горячий воздух не начал жечь грудь изнутри. Пришлось остановиться и принять неравный бой с очевидным исходом.

Когда, размазывая сопли и слезы, я вернулся домой, там меня встретила моя старшая сестра. Я ничего ей не рассказал, но она сама все поняла. Обняла, утешила, вымыла мне лицо. А там и мать вернулась.

Меня не наказали, сестра меня не выдала.

А на следующий день мы пошли в храм.

В наших местах почитался бог грома Наруками. В его святилище на горе обычно отводила нас мать.

Мы мылись заранее, одевались во все чистое, мать проверяла нас на наличие кровоточащих ран, что воспрепятствовали бы нашему присутствию в виду божества. И в тот раз по каким-то причинам мать не пошла с нами, осталась дома, отправила нас одних вместе к дому деда, где мы присоединились к процессии нашего рода.

Мы вслед за взрослыми взобрались по бесконечным каменным ступеням на самую вершину горы. Ступеней было так много, что казалось, еще немного, и мы вылезем уже на самом небе.

Я очень устал, но приходилось терпеть, ведь я сын воина и сам воин.

А наверху собралась вся деревня. Воинов и их семьи почтительно пропустили вперед, и мы вошли под сдвоенные перекладины петушиного насеста, ворота тории. С таких же когда-то прокричал петух, что побудил Солнце выглянуть обратно после долгого отсутствия из пещеры, в которой оно скрылось, и так мир был спасен.

Мы собрались перед святилищем, небольшим скромным деревенским святилищем с двускатной крышей и перекрещенными коньками. Жрец, старик, весь в белом и черной высокой согнутой на конце шапке, вышел к нам. Мы входили в святилище, хлопая в ладоши, привлекая внимание бога.

Там я и увидел своего двоюродного брата, бойкого и веселого и не желавшего иметь со мной ничего общего. И хотя он был младше меня, он дерзко игнорировал знаки почтения, положенные старшим родственникам вроде меня.

Он отирался с той троицей моих врагов, они смеялись и толкались в толпе, и их никто не одергивал.

Братья-погодки косо смотрели в мою сторону, но опасались старших вокруг.

Но, когда мы оказались рядом, двоюродный брат косо посмотрел на меня и процедил краем рта:

– Чего тебе надо тут, криворучка? Иди отсюда. – Отчего обрел непреходящий почет и уважение среди моих врагов.

Ненависть, охватившая меня, была черна, как сажа, и бессильна, как снег в кипящем котелке.

Моя юность была омрачена этой ненавистью.

* * *

Сестра моя к тому времени уже училась два года, а там и я пошел в школу для воинских детей.

Школа стала для меня мучением. Впрочем, для кого было иначе?

Читал я, как все, чтение «Книги тысячи знаков» не вызывало у меня особого напряжения, но вот прописи… Еле выведенные правой рукой, они вызывали оторопь у старого почтенного учителя каллиграфии в школе для самурайских детей, а брать кисть левой, которой получалось куда изящнее, мне запрещали. Потому что, хотя я и уродился криворуким, учитель не оставлял надежды исправить меня.

И далеко не сразу я понял, что это немощь, врожденное увечье, недостаток, почти равнявший меня в глазах мальчишек с неприкасаемой нелюдью из помойного оврага, обдирающей кожу с собак посреди ночи, чтобы добрые люди их не застали за столь отвратительным занятием.

Но мой младший брат, что пришел в школу через год после меня, одновременно со своими подручными братьями-погодками, со всеми тремя, не упустил возможности мне это вполне ясно объяснить.

В школе тут же стало не хватать для меня места.

Помнится, как раз тогда учитель рассказал нам о славной гибели Ёсицунэ, славном самоубийстве Асикага и не менее славной гибели в огне Нобунага, среди мальчишек разгорелся спор, способен ли кто-то среди них к столь же образцовому поведению, если до такого дойдет.

Мальчишки обсуждали харакири с тем же глубоким знанием дела, как и близость с женщиной. И с таким же знанием дела, в чем никто из них, конечно, не признался бы, а скорее действительно вспорол бы себе живот от смущения и стыда кухонным ножом. Говаривали, в соседней деревне какой-то мальчишка так и поступил.

Тогда же мой младший брат и позволил себе унизительное замечание в мою сторону:

– Да что говорить о таком с криворуким, он даже меч правильно держать не может…

Для него это было привычное, безопасное оскорбление, которое он тут же позабыл. Но меня оно терзало все ночи до того дня, когда я едва не убил его.

* * *

Тем зимним утром, через несколько лет после похорон убитого в нашем дворе ронина, собирая еще затемно нас с сестрой в школу, мать звонко шлепнула ладонью по руке моей сестры, укладывавшей в свой школьный мешок свитки и тушечницу.

– Помни, –  со сдержанным гневом проговорила мать. –  Все время помни!

– Простите, матушка. –  Сестра моя упала в поклоне до земли. –  Я буду помнить!

– За что нам это, боги, –  устало прошептала моя мать. –  Ни со стороны моей семьи, ни со стороны отца нет никого с таким недостатком, а дети оба криворукие… За что мне такое наказание? Какой грех вы совершили?

Так я узнал, что моя старшая сестра так же несовершенна, как и я.

Оказалось, оба ребенка в нашей семье с одним и тем же недостатком – мы были левшами. Старшая дочь и младший сын. Ни со стороны матери, ни со стороны отца ничего не было известно о родственниках с таким же врожденным пороком, и никто из тех немногих, кто знал, не мог понять, отчего эта стыдная напасть поразила нашу семью. У матери оставалась надежда исправить недостатки детей тщательным воспитанием, иначе судьба наша была бы предопределена и незавидна, дочь не выйдет замуж, сына не возьмут на службу, когда придет его время сменить деда в княжеской процессии, где тот занимал место первого копьеносца.

Мать наша и придумать не могла, какой грех мы совершили в прошлых жизнях, за что наказаны так одинаково.

Наша мать тщательно скрывала этот врожденный порок своих детей, и это была самая большая тайна нашей семьи. Настойчивыми увещеваниями ей удалось добиться от моей старшей сестры понимания последствий обнаружения ее недостатка. И с нею все складывалось благополучно, она научилась писать правильной рукой, отодвигать загородки и подавать чай. А вот со мной все сложилось куда печальнее – мой недостаток скрыть не удалось. И не удалось бы. Никак.

– Значит, ты такая же, как и я? –  произнес я, когда мы, закутавшись в тяжелую зимнюю одежду, вышли из дома на стылую улицу.

– Я тебя прибью, если ты начнешь трепаться об этом! –  напустилась на меня старшая сестра. – Меня не возьмут замуж, если кто-то еще узнает!

– Конечно я буду молчать, –  почти искренне пообещал я. –  Ведь моя старшая сестра придушит меня во сне, если я проболтаюсь!

– Какой же ты недоумок, –  всплеснула она руками.

Она положила много сил, чтобы исправиться самой и исправить меня. Но если боги кого калечат, то не для того, чтобы он просто так исцелился. Она была отважной маленькой девочкой, моя сестра, она была готова на многое ради семьи. Тогда я этого не понимал.

Той зимой мне уже почти исполнилось тринадцать, я донашивал цветастое юношеское косодэ и подростковый пучок волос. Скоро я должен был облачиться в строгие одежды мужчины и получить мужскую прическу. Уже очень скоро.

А пока я ходил в школу.

Кроме прописей, счета, чтения классического «Пятикнижия» и воинского этикета мальчикам преподавали боевые искусства. Кроме большого лука, длинного копья, нам преподавали обращение с мечом.

Занятия с деревянным мечом оборачивались для меня ужасными неуклюжими корчами, пальцы не желали держать рукоять. Под сдавленные смешки других учеников я ковылял по последовательности канонических движений, изящество которых заставляло учителя закрывать в мучении глаза.

Со мной невыносимо было работать в паре. Я же держал деревянный меч не с той стороны.

Иногда раздражение учителя прорывалось наружу.

– Не та рука! –  выкрикнул учитель и больно ударил меня своим деревянным мечом, самым кончиком, чуть выше запястья.

В нашей школе уже были не в ходу настоящие мечи, как водилось в школах времен Междоусобицы, –  для обучения использовали деревянные, из белого дуба, увесистые, слегка изогнутые, удобно ложившиеся в руку. И больно отбивавшие тело, если ты пропускал удар.

Рука сразу отсохла, бессильно упала. Теперь я держал свой меч только одной правильной рукой. Было больно. И обидно. Тяжело было смирить рвущуюся наружу ярость.

Мой двоюродный брат, младший брат, сын младшего брата моего сгинувшего отца, краса и отрада всего нашего большого семейства, стоял со мной в паре, нес груз родственной ответственности за меня, недоделка.

И конечно, он не смог удержаться.

Едва шевеля губами, беззвучно, но я понял, он произнес:

– Кривору…

Детская чистая ослепительная ярость снесла остатки разума, и я с трудом помню, что там было дальше, но, когда меня оттащили, пара его зубов лежала на полу. Он вопил, он кричал, а глаз его украшал здоровенный синяк. Мой деревянный меч был забрызган его кровью.

Глава 5
Надзор спокойствия духов

Сказ о том, что если знаешь, то молчишь.

На следующий день в наше скромное жилище явился мой дед, я вскочил со своего места у очага, низко поклонился, приветствуя главу рода.

– Идем, –  отрывисто бросил он мне, коротким кивком ответив на низкий почтительный поклон моих сестры и матери. Даже чаю не выпил.

Он был очень нами недоволен.

Он был сильно выше меня, коренаст и сед, мой дед. Резок в движениях и суждениях. Дед никогда меня не выделял из прочих детей, я даже не знал, что он помнит, как меня зовут, до того дня.

Позже мать рассказала мне, что некоторое время мой дед даже предполагал передать мне свое место во владении, но в конце концов очевидный недостаток воспитания и не менее очевидный телесный недостаток заставили его в обход старшинства завещать место младшему брату моего отца, сына которого, того самого лучшего ученика, я избил вчера.

В то время я не оценил этого в той мере, которая, видимо, ожидалась. Урока из этого я не вынес, моей новорожденной самоуверенности ничто не могло положить предела.

Тогда ничто не могло положить мне предела.

Но таким человеком стал Мацуда Хирото, невзрачный отшельник и потрясающе ловкий убийца, обитавший в последние годы после исчезновения заблудшего ронина в бамбуковой роще, к которому и отвел меня дед в то раннее зимнее утро.

Я знал, что он живет здесь. Я иногда таскал сюда ему еду.

Короткий меч в старинных красных ножнах был, как и прежде, у него за поясом.

– Вот он, –  бросил мой дед, представив меня седому, но еще не слишком старому человеку в изношенной, но когда-то приличной одежде, сидевшему на ступенях маленького святилища, укрытого в бамбуке, в котором он и обитал по холодному времени.

Мацуда Хирото окинул меня бесцветным, холодным, как наступившая зима, взором и произнес:

– Миямото Мусаси убил первого примерно в этом же возрасте.

– Если его предоставить самому себе, он тоже кого-то убьет, –  сварливо отозвался мой дед.

– Н-да, –  задумчиво отозвался Мацуда Хирото. –  Времена-то переменились. Искусство убить человека уже не самое важное в жизни?

– Что там теперь тот Мусаси делает? –  спросил мой дед. –  В горах сидит, медитирует? Книжки пишет. Займись им, Мацуда, ему нужна твердая рука, а наш школьный учитель не таков.

Мацуда окинул меня холодным взглядом и произнес:

– Да. Прежде чем учить этих юных убийц в наши времена, нужно уметь убивать. Или эти юные головорезы убьют тебя сами. Если учитель не в состоянии уничтожить ученика, чему доброму и светлому он сможет его научить?

– Мальчишка криворукий, –  сварливо отозвался мой дед. –  Ничего доверить нельзя, совсем пропащий, если не переучится. Можешь хоть дрова на нем возить.

– М-м, –  протянул Мацуда Хирото. –  Заманчиво…

И дед ушел, оставив меня с ним один на один.

Мы обменялись с Мацуда Хирото быстрыми взглядами. Я поклонился ему.

Так Мацуда Хирото стал моим учителем.

* * *

Дальнейшая моя жизнь оказалась не самой легкой.

Мацуда Хирото гонял меня, как вьючную скотину, и осаживал, как дикую собаку, и дрова пришлось потаскать из зимнего лесу, и лед рубить в зимней горной речке, чтобы добраться до воды.

Кормился он теперь от нашего очага. Дома я благодаря его непрерывным поручениям не бывал.

Прежде всего он принялся ставить мне правую руку. Он заставлял меня язвительным словом все делать только правой: воду таскать, есть палочками, махать его коротким мечом, держать кисть и сопли вытирать, только что по земле на ней не ходить, хотя, думаю, могло дойти и до этого.

Когда язвительные речи перестали помогать, он просто привязал мою левую руку к поясу и отправил меня так рубить дрова. Первым делом я едва не отрубил себе пальцы на ноге.

Потом-то я приноровился. Но сказать, что мне это не нравилось, значило не сказать ничего. Я являлся домой едва живой и падал как мертвый. Утром я не мог сказать, что проснулся, пока холод темного утра не выгонял из меня вожделенный сон. Я был измотан, я был изможден.

– Что ж ты такой криворукий? –  язвительно терзал он мою нежную душу. –  Хорошо еще, что не хромой. Никогда не видел, чтобы так корчились с кистью в руках.

– Вам проще, учитель, –  рыдая над текстом из «Троецарствия», что он поручил мне переписывать тем днем, отозвался я. –  У вас нет такого увечья. Вам не приходилось так мучиться!

Мацуда, не говоря ни слова, протянул мне обе руки с выставленными вперед натруженными ладонями, безнадежно глубоко исчерченными трещинами складок, и только тогда я узрел, а до того все это время он умудрялся как-то это от меня успешно скрывать, что на его правой ладони недостает большого пальца!

– Я знаю об этом все, –  негромко отозвался он.

Он не мог держать меч в правой руке, он не мог согнуть лук так же, как все. Такое увечье делало человека калекой, почти неприкасаемым. Но он все это мог и был в этом лучше многих, уж мне-то это теперь доподлинно известно.

Пожалуй, он знал об этом куда больше, ведь когда-то он был правшой и сумел переучиться, да так, что я, имевший непосредственный болезненный опыт, не замечал иного.

И я заткнулся.

Позже я узнал, что на моем учителе намертво повисла презрительная кличка – Левша. Никто, конечно, не осмеливался сказать ему это в лицо. Но служба его была определена сразу и навсегда – никакой больше службы. Никогда и нигде. В государстве Четырех морей все гармонично, и левшей в нем нет. Левша – урод, калека, изгой. Таким он и был. Уродом и изгоем. Опасным уродом и изгоем. И бесполезным. Без поддержки моей семьи этот человек умер бы от голода, в нищете, всеми старательно забытый.

Но он был старый воин, видавший падение Сеула, лишившийся в бою большого пальца на правой руке и героически научившийся биться мечом левой, –  и я был у него единственным учеником.

Он был жесток, как жесток нож, вырезающий статую из бревна. Он бил меня, как бьет монах обломок камня, выбивая из него образ Будды. Он знал идеал и шел к цели, не сворачивая, не спрашивая моего мнения.

– Не важно, какой рукой ты наносишь удар, – говорил старик. –  Во многих школах есть продвинутые техники для обеих рук. Пока ты можешь убить, ты остаешься воином. Тебя неудобно ставить в общий строй, значит, умирать в толпе не для тебя, твой путь – путь одиночки, где твоя особенность становится внезапным преимуществом. Когда садишься в присутствии врага, ты кладешь меч как все, справа, но ты способен выхватить меч левой рукой из лежащих на полу ножен, чего никто не ждет. Развивай способность к первому удару из ножен, и будешь уметь такое, чего не может никто.

Этот человек не был многословен, любезен или дружелюбен. Но чему можно было меня научить, он научил.

– Смирись, –  говорил мне Мацуда. –  Будь тем, кто ты есть. И тогда ты ясно увидишь свои достоинства. Твои иероглифы пугают людей – а ведь многие почитаемые ценителями стили начинались с этого. Ты можешь быть хорош. Просто не быть тебе таким же, как все, никогда. Это труд – жить благонравно с такими задатками. Но для лучших – это всегда труд.

Он был как Будда, непостижимый, неподражаемый, ужасающий и снисходительный себе во вред. Иначе зачем было ему возиться со мной?

И наверное, потому он сумел научить меня, неблагодарного леворукого мальчишку, держать кисти и палочки для еды в правой руке. Из сострадания.

– Твоя обычная, общепринятая техника должна быть крайне банальна, обычна, без искры. Это ножны для твоего подлинного меча. Одна техника, один удар, безупречная и неотвратимая, как падение молнии. Тренируйся каждый день и час. Через десять лет никто не сможет превзойти тебя в этом.

* * *

Довольно долго я полагал, что Мацуда живет рядом с нами, потому что учит меня уму-разуму, ну, в те времена я был очень юн, а кто из молодых не видит себя в пупе мира?

Но, пожалуй, история с рисовым вором заставила меня впервые задуматься.

В наших скудных местах урожай собирали не в каждый сезон, как на благодатных рисовых долинах вокруг озера Бива. И осень того года выдалась скуднее, чем другие.

Мой дед стоял перед сложенной посреди огромного амбара пирамидой рисовых мешков, занимавшей едва ли пятую его часть, и молчал.

– Слишком холодно для риса, слишком сыро для ржи, –  мрачно сказал он наконец. –  Бывало, в жирные времена мешки с рисом заполняли наш амбар до самой кровли, а теперь? Четверть мешков заберут в княжеский замок, десятую часть – в Эдо, десять – на семена, еще пару мешков съедят мыши. А что будем есть мы?

Княжеский оброк в тот год по нашей скудости отправили раньше обычного, тем же днем дед раздал пайки, и амбар опустел, и под соломенной крышей свистел холодный ветер. А уже через пару дней кумушки шептались, что стонет в амбаре голодный дух огромного бурого барсука, которого принято было задобрить мешком-другим зерна, а в этом году праздника-то, считай, не было…

Слухи ширились, люди обходили амбар стороной, дети рыдали ночами. Терпеть подобное было, конечно, совершенно невозможно.

Мой дед послал к амбару меня. Дело было поздним холодным вечером, но делать было нечего, глава рода дал мне поручение, и, крепко подпоясавшись, я вышел к амбару. Еще издали я услышал нечеловеческий стон внутри амбара и бежал оттуда не чуя ног.

– Пригласи своего учителя, –  хмуро произнес дед, выслушав мой сбивчивый рассказ. –  Пусть разберется. Сегодня же.

Я застал Мацуда в святилище сидящим перед огоньком лучины, коротким ножом он уже настругал из полешка еще пучок таких же лучинок.

Слушая меня, он вложил нож в короткие ножны и сунул их в рукав, поднялся, коротко бросил:

– Возьми свой меч.

И я последовал за ним, вооружившись своим школьным деревянным мечом.

Около амбара Мацуда остановился, слушая в стылой темноте потусторонние вопли, затем усмехнулся, прошел к воротам амбара и, громко постучав в них ножнами ножа, громко выкрикнул:

– А ну, кто там? Отзовись.

– Помогите… –  раздался в ответ рыдающий стон.

Мацуда скинул с ворот соломенную петлю и распахнул створку. Внутри было хоть глаз выколи, ничего не видно. Я вступил туда, трепеща, вслед за учителем, подняв меч, ожидая чего угодно, даже летающих отрубленных голов.

Мацуда пропал в темноте, оставив меня стоять у ворот в слабом свете с улицы.

А потом в темноте раздался его хохот, напугавший меня больше, чем могла бы летающая отрубленная голова.

Мацуда вышел к свету, утирая с глаз слезы.

– Зови молодежь, –  всхлипывая от смеха, бросил он. –  Пусть волокуши прихватят.

И залился хохотом дальше.

В те времена, как и сейчас принято, молодежь вроде нас по вечерам собиралась вместе в «гуми» и обходила околицы села, поглядывая за каким непорядком. Я не имел возможности там появляться, поскольку все мое время принадлежало учителю, и верховодил там мой младший двоюродный брат и все та же троица его вассалов-погодок.

Когда я появился из темноты у сарая, где их всегда можно было найти, а глаза у меня, наверное, тогда были больше лица и меч из белого дуба на плече, они все подались назад, никто не рискнул встретиться со мной взглядом.

– Мы поймали его, –  сказал я им. –  Несите волокуши.

И ушел в темноту, не дожидаясь ответа, только потому что сам был ошарашен происходящим.

Но оказалось, никто не осмелился ослушаться.

А это был вор. Вор из соседней деревни, что пасся в этом амбаре еще до нашего переселения сюда. Каждый год после сбора урожая он разбирал соломенную крышу амбара, слезал на сложенные до кровли мешки и утаскивал на праздник пару мешков. Но в этот раз риса у него под ногами не оказалось, и он, пролетев три человеческих роста, грохнулся на утоптанный земляной пол амбара, переломав себе все, что выступало из туловища. Три дня он там валялся, пугая стонами всю округу.

– Вот твой барсук, –  смеясь, сказал Мацуда, сдавая вора деду на руки. –  Я его отловил.

О том воре я больше не слышал, что неудивительно – воров в наших местах не терпели, но болтовня о том, что мой дед лично скрутил крысооборотня, укравшего весь рис нового урожая, ходила в наших местах долго. И еще много лет после того ее показывали в лицах бродячие кукольники на дорогах; даже я там был, в этой маленькой истории – мальчик, безымянный вестник, –  только, конечно, действие было перенесено в более благородные и легендарные времена Хэйан.

Но еще до начала холодов случилась еще одна, куда более странная история. История с чудесным паланкином.

Слухи о странных носилках без носильщиков, появившихся в наших местах, дошли до нас раньше, чем мы сами с ними столкнулись. Дед мой качал головой, в том смысле, что о чем только люди не говорят, когда к горам подбирается осень, –  о лисах, барсуках, странных предметах; впрочем, я понял намек совершенно правильно, я и мой наставник были обязаны эти слухи проверить, иначе не видать нам на праздники пирожков со сладкой начинкой.

Пришлось нам заняться этими слухами.

Мацуда нашел в деревне у большой дороги очевидца, который доподлинно рассказал нам, что встречал странные богатые носилки лично, и даже шрамы показал, что остались у него на плечах после встречи с ними три года назад. Он тогда шел с товарищем с промыслов из города, и они встретили носилки на обочине. Чарующий девичий голос подозвал их, а дальше он помнит довольно смутно, но не забыл, что тащил их на себе до позднего вечера и лишь тогда их отпустили.

А сейчас, когда пронесся слух, что носилки снова появились в окрестностях, он носу из дома не кажет, боится.

– Ну ничего себе, –  с удовольствием произнес Мацуда, когда мы шли прочь от хижины пострадавшего. –  Вот это байка. Чего только народ не выдумает, чтобы оправдать позднее возвращение домой. Посмотрим, что нам удастся еще выяснить.

А я даже начал находить вкус в участии в этих странных историях.

Выяснить что-то нам довелось довольно скоро. Один из обормотов-вассалов моего надменного младшего брата нашел нас в бамбуковой роще, где Мацуда ставил мне удар правой рукой, и, кося от ужаса глазом, сообщил, что в деревню прибежал крестьянин, сбежавший от порабощающей силы странных носилок, и что нам следует спешить, если мы надеемся их увидеть сами.

Мы поспешили.

На деревенской площади Мацуда допросил вымотанного в прах, мокрого от пота крестьянина из отдаленной деревни, искавшего у нас укрытия от странного преследования. Его товарищ тоже сбежал, но потерялся по дороге сюда. А носилки они бросили, когда уже не могли их нести, недалеко отсюда.

Мы с учителем переглянулись и двинули в указанном направлении. Мацуда бодро шагал впереди, пронизывающий осенний ветер выдувал пот, стекающий у меня по холодной спине.

Да. Они были там. Маленькие изящные носилки в черном лаке с танцующими фениксами на стенках, бамбуковая занавеска скрывала того, кто был внутри.

– Так-так-так, –  удивленно произнес Мацуда, располагая руки на поясе рядом с мечом в ножнах. – Они действительно существуют.

Меня не воодушевило это открытие. Но я подозревал, что учителя это не остановит.

– И кто это тут у нас? –  успел произнести учитель, когда занавеска носилок немного отодвинулась, и ярко-белая изящная рука показалась снаружи, и палец с игриво алым ногтем согнулся несколько раз, призывая нас подойти ближе. Я еще увидел рукав ярко-алого кимоно и, кажется, сложенный золотой веер, когда учитель со странно изменившимся лицом приблизился к носилкам и присел рядом с ними на корточки.

Я не слышал, о чем они говорили, ветер завывал, и я жутко мерз на этой дороге в летнем юката, а может, это у меня от страха зуб на зуб не попадал, но вскоре Мацуда обернулся и подозвал меня к себе:

– Давай, парень. Берись за носилки спереди, а я встану сзади, там тяжелее.

– Учитель… –  жалко простонал я.

Но очарованный Мацуда меня не слушал:

– Давай-давай. Нам нужно немного потрудиться. Тут не обойтись без нашей помощи.

Что я мог ему сказать? Что я мог сделать? Я встал впереди носилок, и мы по команде Мацуда взвалили их себе на плечи, как заправские носильщики, и понесли их в сторону города. Мацуда даже напевал себе что-то под нос ритмичное, чтобы мы с шага не сбивались.

Мне трудно описать, что я чувствовал, пока палки носилок все глубже впивались мне в плечи, шрамы, наверное, останутся на всю жизнь, но учителя я не смел ослушаться. Через час я уже спотыкался о собственные ноги, пот каплями падал на дорогу, оставляя следы, как от дождя. Труд носильщика несладок.

Вечерело. Внутри носилок вспыхнул огонек и разлился теплый свет фонаря. Мацуда сжалился надо мной, и мы поставили носилки на дорогу, едва не попадав рядом. Мацуда оказался измотан не меньше меня, он-то был уже совсем не молод, кстати.

Занавеска носилок откинулась вновь, полоса света упала на темнеющую дорогу. Мацуда вступил в эту полосу, присел на колено, и тот, кто был внутри, что-то ему сказал, отчего лицо учителя преобразилось, усталость словно рукой сняло, а я не услышал, кровь стучала у меня в ушах.

Сияющая от белизны кожи рука показалась из-за занавески и протянула Мацуда маленький алый, недавно сорванный цветок хризантемы, и, клянусь, я видел это, Мацуда, этот каменный человек, принял его с благоговением, только не поцеловал. И спрятал у себя на груди!

Потому, когда мы достаточно удалились от носилок, чтобы не видеть свет изнутри, я спросил:

– Кто это был, учитель?

Мацуда не сразу ответил. Улыбнувшись, он произнес:

– Раз в три года высшая школа куртизанок в Гион совершает обряд принятия учениц в высший ранг таю. Главное испытание состоит в том, что девушка, претендующая на доступ к сокровенным тайнам школы, на власть над мужчинами, должна проявить высшую доблесть, переместиться из Киото в Нара без носильщиков, не выходя из носилок. Помнишь, они появлялись на этой дороге три года назад? Появятся еще через три.

– Вы уверены, учитель? Ну, что там была девушка?

– Конечно я уверен. Я в состоянии отличить девушку от чудовища. Вообще я восхищен! Это такой вызов! Я не уверен, что решился бы на нечто подобное в таком положении! Это изумительно совершенное искусство – завладеть вниманием первого встречного, найти к нему подход, использовать его и оставить довольным на большой дороге! Я уж не говорю о сопутствующих опасностях!

– Учитель… Разве это не значит, что и к вам нашли подход, использовали и оставили… Хм… Довольным.

– Конечно нет. Она же сама мне все рассказала. Она описала мне свое положение. Мы искренне поговорили, и я нашел, что не могу не помочь столь отважной девушке… Н-да.

Мацуда остановился, задумавшись. Я терпеливо ждал.

Внезапно Мацуда развернулся и широко зашагал обратно, туда, где мы оставили носилки. Я поспешил следом.

Нужно ли говорить, что мы не нашли носилки на прежнем месте? Даже следов.

– Это же здесь было? –  Мацуда возбужденно оглядывался. –  Да, здесь, хорошо помню. А куда она делась? Мимо нас никто не проходил! Значит, она окрутила кого-то, кто шел из города? Хитрая лиса! Давай поддадим, мы их нагоним!

Мы никого не нагнали. Ночь глубока и холодна, мы были одни на пустой дороге.

Наконец Мацуда сдался и мы побрели обратно. Вернулись домой мы глубокой ночью.

– Послушай, –  задумчиво произнес Мацуда. – Давай договоримся. О сегодняшнем деле никому ни слова.

– Конечно, учитель.

– Никому. Ты понял?

– Да. Я понял.

– Вот и ладно.

Я не знаю, рассказал ли Мацуда что-то моему деду, но дикие слухи еще долго бродили по окрестностям. Ряды таскающих чудесные носилки на себе множились и исчислялись уже, наверное, сотнями. Расстояние, пройденное под носилками, удлинилось, время тоже, счет шел на сотни ри много дней и ночей, уже болтали о каких-то огненных шарах и прочей такой дичи, о чем и вспоминать не хочу. С Мацуда мы об этом больше не говорили. Стыдно было…

Сильнее этого случая меня впечатлила, наверное, только история о ложных лисьих огнях.

Это была печальная глубокая осень, особенно угрюмая в этих горных местах. Но я тогда этого не знал, что здесь особенно печально, и был всем доволен.

Холодный ветер нес сырые листья кленов, и на пустых, очищенных от урожая суходольных полях замерцали лисьи огни.

– Что-то рано они в этом году, –  нахмурившись, проговорила мать, стоя в вечерней полутьме у ограды двора. –  Не к добру это. Голод будет.

Встав рядом, я следил, как призрачные огни плывут в темноте, и понял, что желание выяснить, что это там, невыносимо. Ведь еще и долг диктует мне следить за такими неурочными странностями, не беда ли к нам подкрадывается?

– Простите, матушка, –  поклонился я, – но мне нужно идти. По делу.

– Опять по делу, –  вздохнула мать. –  Куда же это ты пойдешь? Ночь уже. Совсем тебя дед загонял… Иди уж и возвращайся пораньше.

Мацуда я нашел в обычном месте в маленьком храме в бамбуковой роще, и идею мою он встретил без воодушевления.

– Дались тебе эти огни, –  буркнул он. –  Они тут каждый год появляются. Лисы богини Инари собрались на сходку, дело обычное.

– Мать говорит, рано они, голод может быть.

– Мы теперь каждую неурочную примету проверять будем? –  сварливо отозвался Мацуда. После истории с носилками он был постоянно не в духе, во всем сомневался и ничем не был доволен. Похоже, она изрядно уязвила его самолюбие.

Хмуро он покосился на меня:

– Твой дед говорил тебе об этом?

– Нет, учитель.

– Ну и предоставь событиям идти своим чередом.

– Как скажете, учитель…

Мацуда, остро прищурившись одним глазом, словно лучник, покосился на меня:

– Да неужели? Я смотрю, в тебе прорезалась наконец фамильная дерзость. Глазки-то потупил, послушный сын и внук, а сам задумал, небось, чего? Ты глаза-то от меня не прячь, я эту вашу манеру давно изучил, меня так не проведешь, я тут с вами давно живу.