Cкорбная медицинская немощь. Сборник рассказов

«Невесёлый молочник»

До работы на скорой в городе, с вызовами, вызванными употреблением психоактивных веществ (ПАВ), я сталкивался только один раз. И запомнился мне этот случай не столько своей психоактивной этиологией, сколько, сначала моей нелепой растерянностью, а потом чудесным вмешательством «Его Величества Случая».

Я уже заведовал участковой больницей. В один из летних дней мне привезли двадцатипятилетнего парня прямо с полевых работ. Его просто внесли ко мне в кабинет двое его товарищей.

– Доктор! Спасите его, пожалуйста! – каким-то неестественным голосом и с испугом сказал мне один из них.

– Что случилось-то? – спросил я выпроваживая из кабинета бабушку с давлением.

– Он это… Перегрелся, наверное… – ответил один его «товарищ».

– Ага! – тут же подхватил другой. – Жарко в поле-то…

Парни сгрузили больного на кушетку, стоявшую у меня в кабинете, и быстро ретировались.

– Нам работать надо… У нас это…, как его…, бригадир ругается. Вот.. – снова каким-то неестественным голосом промямлил один из друзей.

– До свида-ания! – с придыханием сказал второй.

Парни хлопнули дверью, а уже через секунду, что-то бормоча, они пробежали под моим окном. Тогда я даже не обратил внимания на их неадекватное и какое-то трусливое поведение: бросили полуживого друга, убежали якобы на работу. Детский сад, ей-богу!

Парень был сонлив и заторможен. Он сидел на кушетке, откинувшись к стене и прикрыв глаза.

– Что с тобой случилось? – спросил я, накидывая ему манжету тонометра на плечо.

– Да.. ничё… – с некоторой задержкой вяло отвечал он, – нормально всё…

«Давление в норме, пульс в норме, дыхание тоже. Кожные покровы слегка гиперемированы, рефлексы слабые. А раз так, значит нашатырь мне в помощь!» – подумал я тогда и начал пытать больного нашатырем, попутно вызывая медсестру для постановки капельницы.

От нашатыря парень встрепенулся, но ненадолго. Каждый раз после вдыхания паров нашатырного спирта, примерно через полминуты он снова становился вялым, бормотал что-то непонятное коверкая слова. На вопросы отвечал пассивно и односложно. Активных жалоб не предъявлял.

«Непохоже это на тепловой удар, – думал я, – сильно непохоже, а вот на отравление, очень даже». И мне глупому, ни разу еще не встречавшемуся с наркотическими отравлениями, ведь в голову не пришло, что это такое.

«Надышался выхлопных газов от КамАЗа или трактора?» – первая мысль, которая меня посетила тогда.

Подошла медсестра.

– Собирайте и подключайте к нему систему! – сказал я ей. – В «процедурке», в какой-то укладке был Унитиол – внутримышечно пять «кубиков», а там видно будет.

– Ты выхлопа от трактора надышался? – спросил я больного.

– … нее.., – как в полузабытьи произнес он с прикрытыми глазами, – …всё нормально…

Медсестра быстро собрала систему, затянула жгут на плече больного, подключилась к вене на его правой руке.

Больной вздрогнул от укола в вену, посмотрел на руку и снова начал «загружаться».

«Да что же это с ним такое? – думал я. – Молодой, здоровый парень, алкоголем не пахнет от него… Диабет? Гипо- или гиперкома?

Снова нашатырь.

– А? Что? – Встрепенулся парень и уставился на свою руку, в которую капала капельница. Рука его начала багроветь, местами покрываться синими пятнами и, по-видимому, начала болеть. Сначала я тоже растерялся, но потом увидел, что медсестра забыла снять жгут, поэтому-то рука его и багровеет.

Парень, от вида такой страшной картины с его рукой, опешил:

– Что это у меня с рукой? – испуганно спросил он.

Идея сама прилетела мне в голову так быстро, что я, даже не понимая до конца, что происходит, быстро ответил с паникой в голосе:

– У тебя рука отмирает! Сейчас отрезать придется! Говори быстро, что с тобой? Что ты делал?!

Паренёк перепугался до полусмерти. Такого ужаса в глазах, я ещё ни разу и ни у кого не видел.

– Мы <растение> в молоке варили! – Не своим голосом закричал он. – Доктор! Спасите мою…

Воздух в его лёгких закончился, он сделал глубокий шумный вдох и на выдохе неистово закричал:

– … ру-у-укуууу!!!

Дыхание его сбилось, он заметался по кушетке. Испуганно глядя то на меня, то на руку и боясь прикоснуться к ней.

«Да ё-моё! – воскликнул я про себя. – Ну конечно же! „Молочко“! Как я сразу-то не додумался? И дружки его тоже под молочком сейчас, вот и смотались бегом, как говорится, без палева!»

– Несите набор для промывания желудка, – сказал я медсестре снимая жгут с руки парня.

Рука на глазах приняла прежний вид.

Желудок промыли, дали уголь, оставили до утра в стационаре под наблюдением, предварительно сообщив участковому о таком отравлении.

После промывания желудка и беседы с участковым, парень имел очень бледный вид. Ещё бы! Промывание желудка, а потом ещё и промывание мозгов дали весьма хороший эффект.

– Здорово вы меня с рукой развели, доктор … – сказал мне парень. – А я повёлся, как лох…

– Ты не лох, – ответил я, – ты «Невесёлый молочник»!

Прозвище Молочник привязалось к парню на всю жизнь.

Вот такая история.

Ну и, соответственно, пользуясь случаем, предупреждаю, дабы к вам не привязалось нелепое прозвище, не экспериментируйте с веществами, потому что прозвище, это самое безобидное, что может с вами произойти в таком случае.

Гемопневмоторакс

«Гемопневмоторакс». Давайте разберемся, что это за слово-то такое? «Гемо-" – (лат. haema) кровь, «пневмо-" (греч. πνεῦμα «дыхание; дуновение; дух»), «торакс» – (лат. thorax) грудь, грудная клетка.

Итого, если все сложить, то получается что это скопление крови и воздуха в грудной клетке, а чаще в плевральной полости. Плевральная полость – это, проще говоря, пространство между лёгкими и ребрами. Можно, конечно объяснить что это пространство между висцеральными и париетальными листками плевры, выстилающих лёгкие и внутреннюю поверхность грудной клетки соответственно.

Причиной гемопневмотракса, в основном, являются травмы грудной клетки.

…

«В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе,

Зимы ждала, ждала природа.

Снег выпал только в январе…»

А. С. Пушкин

Действительно, теплая тогда осень была. Помидоров уродилось уйма! Мы с женой проживали в комнате общежития, завалили весь угол этими помидорами. Закатали все, какие только можно, банки, наварили борщей и лечо, салаты с помидорами были три раза в день в качестве дополнения к основному блюду. Наелся я в тот год этих помидор, что даже думать о них не хочу по сей день.

А на полях полным ходом была заготовка кормов для крупного рогатого скота на зиму.

С утра и до ночи в полях тарахтел трактор, погружая стога сена стогометом на а́рбу. Стогоправ раскладывал сено по арбе, затем трактор цеплял арбу за ды́шло и вез сено в село, на сенохранилище².

Заступил я тогда на дежурство в субботу. Так и хочется сказать, что «ничего не предвещало беды в тот день», но нет. Работая на скорой, всегда ждёшь чьей-то беды. Ничего не поделать, работа такая.

Вызов поступил уже поздним вечером. Звонили из РОВД.

– За берёзовой рощей в поле человек упал с арбы. Без сознания, – сообщил мне дежурный.

Поехали.

Первое, что я увидел, когда вышел из машины, что около телеги с сеном лежал человек. К его разбитой, окровавленной голове прилипла солома вперемешку с грязью. Неестественно вывернутая левая рука была загнута под туловище. Частое и поверхностное дыхание.

Рядом с ним на коленях стоял тракторист и громко причитал:

– Васька!… Васька, только не умирай! Слышишь? Только не умирай! Я же не специально…

– Что случилось-то? – спросил я у тракториста, осматривая пострадавшего.

«Череп деформирован…, грудная клетка крепитирует (хрустит) …, плечо сломано… А позвоночник целый? Как сейчас узнать? Темно, больной весь переломанный, в крови, грязи и в соломе, скорее всего сломан и позвоночник тоже.»

Тракторист сбивчиво начал рассказывать. Слова его путались. Понятно было, что он очень напуган, растерян.

– Сено грузили мы, – начал он, – а Васька, он стогопра́в же… – Уже «вершить» начали… Я охапку забросил, Васька сразу, видать, вскочил на охапку-то, а я не заметил. Темно… Стогомётом его ударило по голове-то… Он сразу же, как подкошенный упал, покатился по сену… Сначала об борт арбы ударился, потом на дышло упал…

Я посмотрел на груженную сеном арбу. До верхнего борта, сделанного из металлического прута было примерно 4—5 метров.

Получалось, что с такой высоты он упал на дышло. И падал он, скорее всего, уже без сознания.

– Женя, там у нас щит в уазике есть, – обратился я к водителю, – надо его на носилки положить. Я не знаю, что у него с позвоночником. Сейчас ещё руку его зашинируем…

Аккуратно повернув больного, я начал вытаскивать его руку из под туловища, послышался хруст костных отломков. Я посмотрел в окровавленное лицо пострадавшего, никакой гримасы боли на его лице я у него не увидел.

«Нет сознания – нет боли. Больных, находящихся без сознания при черепно-мозговых травмах не обезболиваем», – вспомнились мне слова преподавателя по «Медицине катастроф».

Осторожно, стараясь не смещать костные отломки, мы переложили больного на носилки, погрузили в УАЗик и поехали. Ночью, по полю. Продавленные в разные стороны колеи от тракторов, швыряли наш УАЗик из стороны в сторону. Я сидел на полу около больного и изо всех сил старался удержать его, чтоб свести к минимуму возможный риск дополнительных травм.

«Не жилец…» – маячила у меня в голове мысль, но я упорно отгонял её.

– Женя, ты не торопись, поезжай плавно, – говорил я водителю, хотя он и без моей просьбы ехал очень медленно. – До асфальта доедем, а там рванём! По рации скажи, что мы тяжёлого везём, пусть опербригаду уже собирают, рентген нужен и лаборант.

На счастье в тот день дежурным врачом был заведующий хирургией Иван Владимирович Чуркин.

Когда мы занесли больного в приемный покой, Иван Владимирович, бегло осмотрев его, коротко сказал:

– Кислорода в операционной не хватит. Нужно баллоны новые подключить.

Человек, ответственный за замену кислородных баллонов любил выпить и жил далеко от районного центра. Искать его ночью в выходной день было не вариант вообще.

– Надо поменять баллоны. Сможешь? – спросил меня хирург.

Даже нисколько не задумываясь, я ответил:

– Да.

– Езжай на склад за кислородом.

Поехал, погрузил баллоны и поменял.

Больного взяли на операцию, но безуспешно. Уж больно тяжёлые были травмы.

У него была открытая черепно-мозговая травма, переломы нескольких рёбер и тот самый гемопневмоторакс, который развился от перелома ребер и разрыва лёгкого.

Он умер на операционном столе. Осталась жена и двое детей. А самое печальное, что никаких страховых гарантий у него не было, поскольку он не был трудоустроен. «Калы́мил», шабашничал то есть.

…

Был потом «разбор полетов». Я отчитывался по своим действиям на вызове сначала перед начмедом, потом перед главным, потом перед следователем, а на суде перед судьей. Тракториста судили за причинение смерти по неосторожности.

Тёщины блины

Валентин Акимович Кочнев всю свою жизнь прожил в селе. Проработал он в системе советского госстраха. Вооружившись офицерской планшеткой, он ходил по деревенским домам, собирая с односельчан страховые взносы, в основном, за домашний скот.

Никто из односельчан не понимал, зачем это нужно: страховать свой домашний скот? Ведь в случае, если корова или, например, хряк заболеет, то всё их лечение сводилось к «ампутации хвоста ближе к голове». Иными словами, скотину забивали и съедали, либо мясо шло на продажу, и ни о каких страховых выплатах никто и никогда не задумывался. Оно ведь в деревне как: «Не жалко, что своя корова сдохла. Жалко, что у соседа до сих пор живая».

За всю свою страховую деятельность Валентин Акимович ни разу не совершал процедуру страховых выплат. Только сбор взносов.

Шесть лет назад Валентин Акимович вышел на заслуженную пенсию и потянулась его скучная пенсионерская жизнь.

На счастье, а как позже оказалось, всё-таки на беду, у Валентина Акимовича была тёща. Вполне себе живая и шустрая, восьмидесятишестилетняя бабулька Пелагея Мироновна по прозвищу «бабка Мудрая». Никто, кроме самой бабки Мудрой не знал причину, по которой она стала обладательницей такого прозвища. Пелагея Мироновна несколько раз приходила ко мне прием, жаловалась на больные суставы, головные боли, шум в ушах и прочее, что может беспокоить пожилых людей. Тем не менее, она всегда строго держала пост и никогда не позволяла себе прегрешения в виде алкоголя. Питалась только домашней пищей: картошка, сало, масло, овощи с огорода. Готовила пищу она себе сама, недаром всю жизнь в совхозной столовой поваром проработала.

Вот как раз на 87-летие бабки Мудрой и произошли те события.

К празднованию своего дня рождения она готовилась основательно. Было жаркое из свинины, на гарнир пюре картофельное с подливой. Из напитков был собственноручно приготовленный яблочно-сливовый компот, а на десерт, как и полагается в деревнях, были блины, которые, перед употреблением предлагалось окунать в мёд, налитый в небольшую, но глубокую миску.

На день рождения были приглашены дети, внуки, братья, сёстры и соседи, которые, зная о кулинарных способностях бабки Мудрой, посчитали нелогичным пренебречь таким приглашением.

Гости расселись за столом, поздравили именинницу, приступили к поеданию приготовленного.

Валентин Акимович есть не хотел. Он, зная, что тёща «не нальёт», прибыл на праздник уже «заряженным». А заряжаться он начал ещё накануне. И сейчас Валентин Акимович хотел выпить, но тёщи боялся. Принятый им ещё утром алкоголь уже расщеплялся, организм требовал «продолжения банкета», поэтому у Валентина Акимовича возникла жажда.

– Ох, и компот у тебя, тёщенька, вкусный! – нахваливал он тёщин компот.

Надеясь, что она всё же выставит на стол заветную бутылку самогона, он продолжал:

– Таким компотом самогон запивать самое дело! Может это…, а? По чуть-чуть? – он показал расстояние между большим и указательным пальцами.

Тёща, видимо, потому и называлась Мудрой, что всегда умела «отшить» придирки любого пьяницы, а уж тем более зятя:

– Неча шары заливать на моих именинах! – ответила она зятю. – Вон, блины с медом ешь!

Родственники беззлобно засмеялись. Василий Акимович погрустнел, но всё же взял со стола блин, свернул его пополам, обмакнул в мёд и откусил большой кусок. В этот же самый момент, чувствуя горечь поражения в словесном поединке с тёщей, а также несостоявшуюся мечту «хлопнуть» рюмашку, он сделал горестный вдох. Откушенный кусок блина, повинуясь обычным физическим законам, тут же полетел в сторону гортани и застрял в районе голосовой щели, частично перекрыв дыхательное горло.

Валентин Акимович тут же закашлялся. Синея и ударяя себя в грудь кулаком, он вскочил. Пытаясь сделать вдох, он тянул в себя воздух, тем самым только ухудшая свое положение: блин застрял, а воздуха, чтоб его выдохнуть, в лёгких не хватало. Всё вокруг закружилось, картинка перед глазами стала нечёткой, расплывчатой и темнеющей. Словно окунь на песке, судорожно пытаясь сделать вдох, Валентин Акимович, роняя стул, сам повалился на пол, выронив из руки недоеденный блин.

…

Выходной день был тогда. Решил, что займусь огородом, который зарос щири́цей и лебедой.

«Мда-а., неприлично мой огород выглядит. А ведь ещё и „доктором“ называют. Стыдобища!!! Вон какой у Пелагеи Мироновны огород! Ни травинки лишней не растет! Картошечка вся ровнёхонько стоит, как кукуруза при Хрущёве! – думал я, дёргая траву, орудуя тяпкой и поглядывая в соседский огород. – Ещё и гости сегодня к ней там приехали. Сейчас она их поведет в свой огород хвастаться, как у нее тут все классно, а тут мой по-соседству, неубранный. Не только соседка знать будет, что докторский огород бурьяном зарос, но и в соседних деревнях тоже узнают».

От моих мыслей меня отвлёк звук брякнувшей двери в соседском доме. Такой звук возникает, когда человек выбегает из дома на улицу, толкая дверь двумя руками. Через мгновение в соседнем дворе загремело какое-то ведро, послышались взволнованные человеческие голоса, закудахтали куры.

Становилось ясно, что-то кто-то выскочил из дома и бежит куда-то сломя голову.

Ещё через мгновение в огород выбежал незнакомый мне человек и крикнул:

– Доктор! – взволнованно крикнул он. – Вы доктор? Там человек умирает! Ему с сердцем плохо!

Бросив тяпку, я побежал по огороду и через двор забежал в дом.

В зале, около стола полулежал бледно-синего цвета Валентин Акимович. Он, вытаращенными глазами, ошарашенно смотрел по сторонам, но, скорее всего, уже ничего не видел.

– Что случилось?! – спросил я у него. – Что болит?

Валентин Акимович попытался сфокусироваться на мне, но у него не получилось. Он открывал рот, бил себя в грудь кулаком, но не произнес ни слова.

– Мы за столом сидели, – быстро сказала Пелагея Мироновна, – у него сердце прихватило, он закашлялся и в грудь себя бить начал, потом упал…

«При сердечных болях больные не так себя ведут. – мелькнула мысль, – они кричат или стонут от боли, могут сказать хоть что-то…».

Между столом и стеной, где находился больной было катастрофически мало места. Неудобно производить осмотр.

– Отодвиньте стол! – скомандовал я. – Мне надо места побольше.

Стол тут же отодвинули. Я попробовал уложить больного, но наступил на что-то мягкое на полу. Это оказался откушенный блин.

– Тут блин лежит недоеденный, – сказал я вслух, отодвигая его подальше.

– Это он блин откусил, – сказал кто-то из гостей, – потом сердце и прихватило у него…

Вот тут-то в голове у меня и щёлкнуло.

– Подавился! – аж вскрикнул я. – Он подавился! Ложку дайте!

Открыв больному рот и прижав ему язык, я все же разглядел край куска блина.

Прием Геймлиха мне приходилось делать только на манекене в училище.

– Помогите мне! «Приподнимите его!» – сказал я родственникам.

Встав сзади больного и обхватив его под мышками, я прижал кулак к его эпигастрию. Второй рукой схватился за кулак.

– Р-раз! – дёрнул я Валентина Акимовича на себя, одновременно надавливая ему на эпигастрий под ребра и сжимая его грудную клетку.

Под правой рукой я почувствовал предательский щелчок. Глухой щелчок ломающегося ребра.

– Пх-ххаа-а!!! Кхм-м-м… – Валентин Акимович выплюнул блин и тут же сделал шумный вдох:

–Ыхы-ыыыы…

Следующие вдохи были уже менее шумными.

– Ы-ыы (вдох) … Хы-ыы (выдох) … Ы-ыы… Хы-ыы – дышал, сидя на полу Валентин Акимович.

Я смотрел на него, ожидая, когда же он пожалуется на боль в грудной клетке из-за сломанного ребра, но первое, что он сказал, когда отдышался, было:

– Я же говорил, что самогонки надо было… Чуть не сдох от твоих блинов!

Тёща тут же достала заветную бутылку.…

Сломанное ребро болело у него около месяца, а жители деревни, встречая меня, Валентина Акимовича или бабку Мудрую, шутили: «Вот так, тёщины блины за бутылку самогона зятю ребра переломали!»

Дед Костя

Ночной звонок, разбудивший меня, не сулил ничего хорошего.

Я, с сожалением отпуская свой сон, потянулся за трубкой телефона. Сердце начало бешено колотиться, в виски привычно ударила боль.

«Что-то случилось». И это «что-то» не может обойтись без меня.

Даже если просто ошиблись номером, то я все равно уже не усну, ну а если же случилось что-то страшное, и это «что-то» не может обойтись без моего участия, то я не то что не усну, я вообще сейчас вылезу из теплой постели и куда-то пойду.

Всё оказалось гораздо хуже, чем я предполагал. Звонила Дарья Петровна – фельдшер из многострадального отделения Ильича.

– Дмитрий Леонидович! – услышал я в телефонной трубке её взволнованный голос. – Деда Костю парализовало.

– Когда? – спросил я.

– Примерно час назад. Я от них звоню. Приезжайте, пожалуйста, скорее.

– Понял, ждите.

Вызвал водителя, взял свою «вызовную» сумку и поехал.

…

Война.

Когда она началась, Косте было двадцать лет и был он обычным деревенским парнем. Его, как и миллионы других парней, призвали защищать Родину. Косте повезло больше чем другим – он вернулся живым, пройдя всю войну до Берлина. Женился, работал кузнецом на отделении в родном колхозе. Дом, семья, хозяйство, постоянные заботы и хлопоты. На пенсию вышел в 1980 году, и вот она старость. Жена умерла несколько лет назад, дети разъехались. Чтоб совсем не было скучно, дедушка Костя женился на такой же как и он одинокой бабушке из своей деревни. Несколько раз они вместе с бабушкой Лизаветой приезжали ко мне на приём в Боровское на своем зелёном «четыреста двенадцатом» Москвиче. Приезжали не столько из-за своих болезней, присущих пожилому возрасту, сколько больше поговорить, выговориться. После беседы со мной, длившейся порой весь мой обеденный перерыв, они уезжали в свою деревню, находящуюся в двадцати семи километрах от нашей участковой больницы. Уезжали скучать дальше, а я оставался работать.

…

Константина Григорьевича я знал уже два года, но домой к нему я приехал впервые. Как можно тише я зашёл в их старенький дом, прикрыл за собой дверь, прошел в комнату. Дед Костя лежал на полу. Глаза его были открыты, изредка он мигал ими. На его плече была надета манжета тонометра. Фельдшер Даша сидела рядом на маленьком стуле, а с другой стороны от деда, стоя на коленях, всхлипывала бабушка Лизавета.

– Давление? – сразу же спросил я у Дарьи.

– Было 180/100, сейчас 160/100.

– Что делали?

Дарья ответила мне, какие препараты она вводила.

Дед Костя, услышав наш разговор, попытался поднять голову и что-то сказать, но этого ему не удалось. Он открыл рот, но изо рта донёсся только хриплый стон. Свою здоровую правую руку он потянул ко мне.

– Дед Костя, ты лежи, не вставай, хорошо? – я взял его за руку двумя руками.

Рука его была теплой и мелко дрожала.

– Не надо ничего делать, сейчас я кое-что проверю, и мы поедем в больницу, – продолжил я, поглаживая его руку и одновременно прощупывая пульс.

Левая рука его падала как плеть, рефлексы на ней отсутствовали. Ногой он так же не мог шевелить

«Левосторонняя гемиплегия».

– Принесите ложку и стакан воды, – попросил я.

– Я уже пробовала, – сразу же поняла меня Дарья, кивнув на стол, где стоял стакан с водой и лежала ложка, – поперхивается…

«Плохо дело, – заныла мысль в моей голове, – очень плохо».

Для проверки глубины поражения головного мозга при нарушении мозгового кровообращения проводится такой тест: больному на ложке даётся глоток воды. Если больной поперхнулся, закашлялся, то это значит, что поражён ствол мозга. Часто подобный симптом говорит о неблагоприятном исходе.

Константина Григорьевича положили на носилки и повезли в больницу. Всю дорогу он возмущённо что-то хрипел, мычал, а когда мы уже подъезжали, он вдруг потерял сознание, резко вздохнул, замер на мгновение и выгнулся дугой.

– Коля стой! – крикнул я водителю уже доставая из сумки противосудорожное средство. – Судороги!

«Вот и всё! – мелькнула мысль. – Дед Костя сейчас у меня „уйдёт“. Уйдет прямо в машине, по пути в нашу участковую больницу. Войну прошёл, жену похоронил, до восьмидесяти семи лет дожил, а умереть ему придется здесь, в уазике-буханке на унылой зимней дороге ночью, по пути в больницу, у меня на руках».

И вдруг мне всё стало ясно как божий день:

«Это он из дома уезжать не хотел! Он дома помереть собрался! Рядом с бабушкой Лизаветой! Вот он и хрипел и мычал возмущенно всю дорогу!» – думал я вводя в вену противосудорожное.

Судороги прекратились. Дед Костя глубоко и шумно задышал. Я замер глядя в его лицо. В тусклом свете салонного фонаря лицо его было суровым, с грубыми чертами, но спокойным. Глубокий вдох…, полусекундная задержка…, выдох. Снова вдох, задержка… Выдох. Снова вдох. Левая щека его при этом надувалась как парус.

– Поехали? – отвлёк меня водитель.

– А? – вздрогнул я. – Да…, конечно Коля, поехали. Только потихоньку, Коль, потихоньку. Ладно? Не суетись…

Вдвоем с водителем мы занесли деда Костю в палату, переложили на кровать.

Санитарка Лидия Михайловна, посмотрела на больного, вздохнула вышла из палаты. Я вышел следом. Необходимо было завести историю болезни, сделать назначения, составить план обследования. А ещё, мне предстояло найти контакты детей Константина Григорьевича и сообщить им о случившемся.

Лидия Михайловна сидела в холле больницы с грустным, задумчивым лицом.

– У меня Иван так помирал, – начала говорить она, – его так же парализовало, пролежал пять дней и умер.

Я ничего не сказал в ответ, взял чистый бланк истории болезни, посмотрел на часы и начал заполнять строки, уже набившие мне оскомину. Когда закончил писать, время было 05:10. Идти домой не было никакого смысла. Не хотелось будить жену, во-вторых у меня тяжёлый парализованный больной в коме, который вот-вот отдаст Богу душу, и мне все равно снова придется вылезать из постели и идти сюда, а в-третьих до начала работы оставалось три часа.

«Нет, домой не пойду, – решил я. – Пойду в свой кабинет, попробую вздремнуть».

– Я у себя в кабинете, – сказал я и добавил, – если что…

Пока шёл по тихому ночному коридору больницы мысли мои окончательно перемешались. На фоне усталости они отодвинулись на второй план, я сел за стол, положил голову на руки.

«Спать… спать… спать…»

…

«Чёрт! Что с шеей? Почему так больно? Продуло что ли?»

– Дзинь! – прозвенел телефон.

Звонок был неожиданный, резкий, тревожный. Я открыл глаза и поднял голову. Шея, от неудобного положения, затекла и отозвалась такой болью, что я схватился за неё рукой.

– Дзин-дзинь! – снова звякнул телефон.

Я уставился на него так, как будто видел его впервые.

«Что происходит? Где я?… – я не мог никак понять, что происходит. – Та-а-ак…, я у себя в кабинете. В своем скучном кабинете с белыми стенами, коричневым лакированным столом и стульями вдоль стены».

– Дзин-дзинь!

«Да чтоб тебя!» – подумал я и взял трубку.

– Березин, – сказал я не своим от сна голосом.

– Ты где пропал? – на том конце провода была жена. – Я проснулась, а тебя нет. Ты же ещё в час ночи ушел на вызов.

И тут, ко мне, что называется, вернулась память. Я вспомнил, что деда Костю парализовало, вспомнил его теплую, дрожащую руку, зимнюю дорогу, судороги в машине. Вспомнил Лидию Михайловну, с её высказыванием о скорой смерти больного. Мне стало тоскливо.

– Деда Костю из «Ильича» парализовало. Он в коме, у нас, в восьмой палате, – ответил я и продолжил. – Не волнуйся, со мной все нормально. На обед приду, наверное.

Я положил трубку. Шея болела. На часах было 6:53. В кабинет постучались.

– Дмитрий Леонидович, можно? – это была медсестра Ольга Юрьевна. – Я услышала, что телефон звонил. Доброе утро! Вы…

– Как он? – перебил я её, всё ещё держась за шею. – Жив?

– Да. – ответила медсестра. – Он проснулся, его Лидия Михайловна накормить хочет…

– Зачем!? – я вскочил и быстрым шагом пошел по больничному коридору. – Это опасно!

В палате, рядом с кроватью больного сидела санитарка Лидия Михайловна и маленькими-маленькими порциями манной каши пыталась кормить больного. Он пытался жевать, шевелил губами, но проглотить не мог. Каша вытекала у него изо рта и стекала по щеке. Лидия Михайловна вытирала кашу с его щеки полотенцем и, снова и снова, подобно терпеливой маме, кормящей непослушного малыша, давала ему кашу. Когда я зашёл в палату и появился в его поле зрения, он улыбнулся уголком рта и посмотрел на меня таким взглядом полным отчаянья, что я не забуду его никогда. В его взгляде я увидел, что он прекрасно понимает, что жить ему осталось совсем немного, а я его забрал из родного дома. И вот сейчас, его пытается накормить чужая женщина, а родная его спутница – бабушка Лизавета, с которой он прожил уже двадцать с лишним лет, далеко в деревне, одна. Дети где-то в городе и ещё не знают о том, что отец умирает.

– Будем кормить через зонд. Принесите, – коротко сказал я медсестре.

Я установил деду назогастральный зонд, показал, как надо кормить больного и вышел из палаты.

– Леонидыч, пойдем, – сказал мне проходящий мимо больной, – покурим?

– Курить вредно! – ответил я, но все же пошел следом.

– Дмитрий Леонидович! – окликнула меня медсестра, когда я выходил на лестничную площадку.

Я резко повернул голову, в шее что-то щелкнуло, я испытал такую боль, что вскрикнул и схватился за шею.

– Что? – ответил я, корчась от боли.

Медсестра, увидев, что стала причиной моей боли, несколько растерялась.

– Я хотела спросить…, вы завтракать будете?

– Буду, – ответил я.

– Может быть вам диклофенак уколоть? – предложила она. – Всё полегче будет…

– Ольга Юрьевна, ну кто же диклофенак на голодный желудок колет? – пытался пошутить я. – Сейчас позавтракаю, а там посмотрим!

В курилке несколько мужиков уже обсуждали тяжёлое состояние деда Кости. Я подошёл к ним и молча закурил. Мужики притихли, ожидая от меня какого-то объяснения сложившейся ситуации, но я молчал, выпуская сигаретный дым в открытую форточку.

– Зимой светает поздно… – начал было один мужик. – Время восемь утра, а вон как темно…

– Метель будет… – продолжил другой. – Ноги у меня всю ночь крутило. Всегда перед непогодой крутит…

– Помрёт? – наконец спросил меня третий.

Я пожал плечами, потушил сигарету и пошёл завтракать. Мужики, оставшиеся в курилке, продолжили свои обсуждения:

– Сейчас Людка за ним на вертолёте прилетит…

Я остановился:

– За кем?

– За дядей Костей, – ответили мне.

– Какая Людка? – спросил я.

– Дочь его, Людка. Она же у него директором банка в городе работает.

…

Я позавтракал. Укол делать не стал – само пройдёт. Успею ещё за всю жизнь уколов и таблеток напринимать.

На работу пришла старшая медсестра Вера Александровна. Она, по стечению обстоятельств, оказалась какой-то родственницей бабушки Лизаветы и рассказала мне о том, что дочь Константина Григорьевича действительно работает управляющим директором одного из банков города.

– Вот её телефон, – она протянула мне визитку.

– Пойду на почту. Позвоню, – сказал я ей. – А вы, Вера Александровна, позвоните бабушке Лизе. Пусть приезжает. Поставим ей кровать в палате, рядом с дедом.

Отделение почты, откуда я решил позвонить дочери больного, находилось в торце здания нашей больницы. Я вышел на улицу. Солнце медленно и как-то неохотно выходило из-за горизонта. Создавалось впечатление, что оно не видит смысла освещать эту зимнюю, унылую степную местность. Ветер короткими порывами гнал по низу сухую снежную крошку. Местами крошки сливались в потоки и, причудливо извиваясь, ползли над снежным покровом. Редкие сухие травинки и стебельки, торчащие из-под снега, безмолвно и обреченно дрожали.

– Ка-арр! – услышал я где-то сверху.

На ветке тополя, растущего во дворе больницы, пытаясь удержать равновесие, раскачивалась ворона. Она смотрела на меня, то одним глазом, то другим, но не улетала.

– Прячься, – сказал я ей вполголоса. – Метель начинается.

Мне предстояло сообщить дочери больного о тяжёлом состоянии её отца. Я набрал номер. Странно, но ответили мне сразу же после первого гудка.