Читать книгу: «Бурый диван», страница 2

Глава 2

Кабина лифта вдруг вздрогнула и замедлила свой ход, будто решалась, стоит ли вообще двигаться дальше, потом, словно хорошенько подумав, хоть и нехотя, но пошла дальше вниз. Джеральд машинально прижал ладонь к боку. Там, в кармане, чувствовался холодный металл линейки, а вместе с ним и гербовой конверт.

Он начал считать секунды, как привык проверять время заварки чая или длину телефонного звонка. "Раз, два, три…" – до тридцати. Обычно за это время лифт проходит три—четыре этажа, и двери открываются. Но сейчас ничего не происходило.

Он продолжил: "шестьдесят, семьдесят, восемьдесят". Лампа под потолком заморгала, отбрасывая на панели пляшущие блики. Сначала свет был ровный, белый, затем неожиданно стал желтоватым, как в старых лампах над прилавками у мясника, потом вдруг сменился на зеленоватый, придавая его пальцам неприятный оттенок сырости.

Джеральд перестал считать и посмотрел на панель управления. Кнопок было всего две: вверх и вниз. Он, конечно, нажал "вниз", но стрелка индикатора зависла между ними и не двигалась.

Кабина слегка подрагивала, словно её кто—то сверху подталкивал вручную, рывками, как игрушечный лифт в детском конструкторе. Каждые несколько секунд слышался тихий скрежет, как будто цепь цеплялась за обломанный зубец.

Чтобы отвлечься, он огляделся. Деревянные панели выглядели чересчур отполированными. В их блеске отражались его ботинки и бледное лицо. В углу висела маленькая рамка с объявлением. Он прочёл его вслух, больше для того, чтобы услышать собственный голос:

"Вес вывески не равен весу ответственности".

Слова повисли в воздухе. Джеральд нахмурился. Вроде бы очевидная фраза, но чем дольше он её повторял про себя, тем менее понятной она становилась. Как вывеска может иметь вес ответственности? Он почувствовал, как лёгкое раздражение зашевелилось под кожей. Не от самой надписи, а от её ненужности. Словно кто—то специально повесил этот лозунг, чтобы вывести его из равновесия.

Кабина всё ещё ехала вниз. Секунды сливались в минуты. Ботинок Джеральда начал невольно постукивать по полу, отбивая ритм скрипучему движению механизма.

Он снова поднял глаза на лампочку. Та мигнула, издала тихий треск и загорелась ровнее, но теперь свет был совсем иной – тускло—золотистый, как на старых фотографиях. Казалось, лифт опускается не в подвал, а в другое время.

Джеральд достал конверт, развернул, снова прочитал адрес: "Приёмная №0, Центральный лифт, Подвал А". Всё совпадало. Он пожал плечами и сунул бумагу обратно.

Кабина качнулась, будто нырнула на новую глубину. Металл скрипнул, где—то сверху раздался глухой удар – как если бы кто—то ладонью хлопнул по корпусу, проверяя его прочность. Джеральд сжал линейку в кармане, словно холодный стержень мог придать устойчивости.

Время снова потянулось. Он попробовал представить, сколько этажей уже пройдено. Десять? Двадцать? Здание, в котором он вошёл, выглядело трёхэтажным. Всё остальное не поддавалось логике.

Он глубоко вздохнул. Запах внутри кабины был странный – смесь свежего воска, старого масла и едва уловимого дыма.

Секунды растягивались. Скрежет уже становился привычным и почти успокаивающим. Джеральд почувствовал, что начинает привыкать к этому спуску, будто лифт – это целый ритуал, предшествующий чему—то важному.

Наконец, кабина дрогнула сильнее обычного. Лампочка вспыхнула белым, затем погасла и снова зажглась. Где—то внизу зашипели тормоза. Двери медленно разошлись, впуская в кабину поток воздуха с другим запахом – резче, суше, отдающий чернилами и полировкой.

Джеральд поправил пиджак, выдохнул, шагнул вперёд и словно попал в парадный зал, вычищенный к королевскому приёму.

Полированные панели из тёмного дерева отражали свет так ярко, что в них можно было разглядеть собственное лицо – чуть искажённое, словно повернутое под углом, чего в реальности не могло быть. Пахло мастикой, свежей типографской краской и чернилами – густым, удушливым ароматом, который обычно исходит от стопки новых бланков, только что принесённых из типографии.

Первое впечатление было восхитительным. Всё выглядело идеально ровным, симметричным, без единой пылинки. Но чем дольше Джеральд всматривался, тем сильнее ощущал искусственность в окружении. Панели блестели не просто чистотой, а ослепительной до тошнотворности стерильностью. Казалось, что воздух здесь натёрт вместе с деревом, а сама тишина смазана воском.

Джеральд сделал несколько шагов. Каблуки его ботинок гулко стукнули о пол, и этот звук прозвучал так громко, что ему от этого стало как—то неловко. В пустом зале эхо подхватило каждый его шаг и умножило, словно маршировал не он один, а целый взвод.

Впереди тянулась длинная стойка рецепции, за которой сидели трое клерков. Но никто из них даже не поднял головы. Каждый занимался каким—то собственным делом. Один переписывал строки в толстой книге, другой раскладывал стопки бланков по цветам, третий без устали перещёлкивал костяшки счет, записывая числа на узких полосках бумаги.

Перед стойкой, на штативах и треногах, стояли таблички. Джеральд подошёл ближе и машинально прочитал первую.

"Место для ожидания – не для ожидания".

Он прищурился. Слова были ровные, напечатанные типографским способом, но фраза не складывалась. Зачем называть место "для ожидания", если оно "не для ожидания"?

Он шагнул к другой табличке.

"Регистрируйтесь строго по не регламентированной форме".

Джеральд даже усмехнулся. В голове у него сложилась картинка, как человек пытается строго следовать отсутствующей инструкции. В этом было что—то одновременно нелепое и тревожное.

Третья табличка выглядела ещё более абсурдной:

"Наличие очереди не является наличием очереди".

Он обернулся. Позади действительно не было ни одного человека, но при этом он ясно ощущал, что стоит "в очереди". Сам факт стояния здесь, под этими табличками, заставлял его чувствовать себя в ожидании, когда скажут "следующий".

Джеральд кашлянул, надеясь привлечь внимание клерков. Тишина осталась непоколебимой. Лишь щёлкнули счёты и бумажная полоска мягко упала в корзину.

Он подошёл ближе, опёрся ладонью о стойку. Дерево было тёплым, словно нагретым руками сотен посетителей, хотя следов этих посетителей совсем не было видно.

– Простите, – сказал он. – Мне велели явиться. Это же приёмная номер ноль?

Ни один из клерков не отреагировал. Лишь тот, что перекладывал бланки, слегка переставил стопку, словно подчёркивая, что занят делом куда более важным, чем любой из вопросов посетителя.

Джеральд почувствовал, как в груди поднимается раздражение. Но привычка – двадцать лет работы с накладными и инспекциями – удержала его от лишних слов. Он достал конверт, аккуратно положил его на стойку и подвинул пальцем поближе к клерку, что писал в книге.

Тот остановил перо, поднял глаза. Взгляд его был совершенно безразличным – ни любопытства, ни раздражения. Он посмотрел на конверт, затем на Джеральда, снова на конверт и без слов подтолкнул его обратно.

Джеральд открыл рот, но в этот момент над его плечом что—то щёлкнуло. Он обернулся. На стене вспыхнула новая табличка:

"Пожалуйста, ожидайте, пока ваше ожидание будет принято к рассмотрению".

Слова были напечатаны тем же официальным шрифтом, но буквы чуть дрожали, словно их печатали на ходу.

Он снова обернулся к стойке, но клерки уже вновь с головой погрузились в свои прежние дела, будто и вовсе не замечали его присутствия.

Джеральд вздохнул. Снова посмотрел на блестящие панели, на пол, натёртый до зеркального блеска. Всё это казалось не просто вычищенным, а вычищенным с умыслом! Чтобы человек чувствовал себя здесь лишним, словно пятно на идеальной поверхности.

Он поправил воротник, поднял конверт и убрал его в карман. Ему ничего не оставалось, кроме как ждать… или идти дальше.

В этот момент лампы над стойкой мигнули, и на секунду показалось, что буквы на табличках снова поменялись. Но когда он присмотрелся, они выглядели прежними.

Тишина в зале была густой, как клей.

Джеральд почувствовал, что каждый его вдох отдаётся громче, чем его шаги до этого. Он уже собирался отойти от стойки, когда в тишине послышался тихий, но отчетливый звук, как будто кто—то уронил на пол карандаш. Он обернулся.

Слева от рецепции, в тени высоких панелей, стоял простой деревянный стул. На нём сидела девушка в сером жилете поверх форменной рубашки. Она была молода, но выглядела так, будто неделю не спала. Голова её то приподнималась, то клевала носом вниз; глаза все время были наполовину закрытыми. В руке она держала папку с какими—то бланками, которые, кажется, служили ей больше подушкой, чем рабочим инструментом.

На груди у неё висел бейдж. Джеральд машинально прочитал: "Соня Уилсон. Курьер (временно дежурный)".

Соня подняла взгляд, будто усилием воли вытаскивая себя из сна, и, не меняя ленивого выражения лица, достала из внутреннего кармана другой бейдж на длинной серой ленте.

– Ваш номер сорок семь—А, – сказала она так сухо, что слова прозвучали как стукнувшая о документ печать. – Не теряйте, иначе придётся оформить потерю.

Она протянула бейдж через пространство между ними. Джеральд нерешительно взял его. Это была тонкая пластиковая карточка с жирными чёрными цифрами "47—А" на белом фоне. С обратной стороны оказался какой—то микроскопический текст, вчитываться в который не было никакой охоты.

– Сорок семь—А, – повторил он, словно закрепляя факт в памяти. – А куда мне идти?

Соня, так и не открыв глаз до конца, махнула рукой куда—то в сторону тёмных коридоров, отходивших от приёмной. Там, на стенах, светились таблички, и Джеральд с удивлением заметил, что они менялись прямо на глазах. Буквы переставлялись, слова переползали с места на место, как чернила на ещё не высохшей странице.

– Туда, – сказала Соня и прикрыла глаза, словно уже выполнила свою часть обязанностей.

– Но куда именно? – спросил Джеральд, чувствуя, как в голосе прорывается тревога.

– Туда, – повторила она тем же тоном и чуть заметно зевнула.

Пауза повисла между ними. Джеральд переступил с ноги на ногу, сжимая бейдж в ладони. Ему казалось, что вес пластика никак не соответствует значимости, которую ему только что придали.

Соня снова открыла глаза, на этот раз чуть шире, и посмотрела на него с оттенком сожаления, будто он задавал вопрос, на который никто никогда не получал ответа.

– Коридоры не кусаются, – добавила она и на мгновение почти улыбнулась. – Если их не трогать.

Джеральд опешил.

– Простите… если их… не трогать?

Соня пожала плечами. Движение вышло таким медленным и плавным, будто она отвечала не на вопрос, а на собственную мысль во сне.

– Это правило, – сказала она. – Тут всё по правилам.

Она снова прикрыла глаза, и беседа была явно окончена.

Джеральд остался стоять посреди зала, чувствуя, как эхо его собственного дыхания гулко откатывается в пустоту. В руках он сжимал бейдж "Посетитель №47—А". Впереди блестели таблички, которые снова начинали перестраиваться. На секунду ему показалось, что одна из них сложилась в слова: "Направление определяется самим шагом", но стоило моргнуть, и буквы расплылись, превратившись в новую нелепицу.

Он глубоко вздохнул, поправил пиджак и шагнул в сторону коридоров, куда указывала сонная рука курьерши.

В кармане тяжело шелохнулся конверт, а линейка чуть звякнула о пуговицу. Это вернуло его к мысли, что даже здесь инструменты важнее слов.

Он ещё раз взглянул на Соню. Она уже спала, уронив подбородок на край папки, а её бейдж поблёскивал в свете лампы.

– Коридоры не кусаются, – пробормотал Джеральд, будто прислушиваясь к звучанию фразы. И пошёл вперед.

Коридор начинался так же безупречно, как и приёмная – с панелей из того же полированного дерева, тянущиеся бесконечной стеной. Джеральд шагнул внутрь, и сразу почувствовал перемену – звук его шагов стал тише, будто ковёр заглушал удары каблуков, но ковра под ногами явно не было. Пол отражал свет люминесцентных ламп, которые висели через равные промежутки.

Некоторые лампы моргали, словно сомневались в собственной целесообразности. Свет то вырывался резким белым бликом, то вдруг выцветал до тускло—желтого, от чего деревянные панели начинали казаться древнее. Пару раз лампа на потолке вспыхивала зеленоватым, и тогда весь коридор становился похож на больничный, каким он вгляит поздним вечером.

Запах тоже переменился. Здесь чувствовался не только воск и чернила, но ещё и лёгкая кислинка дешёвого кофе, будто кто—то пролил его на бумаги и не удосужился вытереть. Джеральд невольно поморщился. Кофейные пятна он всегда ненавидел, они неизбежно оставляли след на каталоге или накладной, как позорное клеймо неаккуратности.

Он шёл осторожно, держа руку в кармане на линейке. Каждый шаг отзывался в груди лёгкой дрожью. Сначала коридор казался прямым, но спустя несколько десятков шагов начали попадаться указатели – небольшие металлические таблички, прибитые к панелям.

Первая гласила:

"Подпись – строго в перпендикулярной плоскости".

Джеральд остановился. Он прочёл надпись ещё раз. Что значит – в перпендикулярной? В какой такой плоскости? И как это можно проверить? Он почти машинально достал линейку, щурясь на табличку, будто намеревался измерить её наклон. Но здравый смысл вовремя подсказал, что надпись – это не требование к нему лично, а просто очередной лозунг. Хотя внутри появилось ощущение, будто его подпись отныне нечто подозрительное, требующее специальной проверки.

Он пошёл дальше. Лампы жужжали над головой, и тени, бросаемые его телом, то удлинялись, то сокращались, будто жили собственной жизнью.

Новая табличка висела чуть дальше, и её надпись была ещё более странной:

"Поворот налево запрещён, кроме случаев, когда поворот налево обязателен".

Джеральд остановился перед развилкой. Коридор действительно разделялся – налево и направо. Слова на табличке выглядели натуральным издевательством. Он машинально поднял голову вверх, проверяя, не морочит ли его зрение. Но буквы были чёткие, выведенные ровно, без единого намёка на ошибку.

– Запрещён, кроме… случаев… – пробормотал он. – А как узнать, что именно этот случай и есть обязательный?

Он постоял, подумал, потом все же выбрал путь направо, решив, что лучше не испытывать судьбу.

Коридор становился всё тише. Воздух звенел в абсолютной пустоте и шаги Джеральда показались ему слишком громкими. Вдруг справа, на панели, он заметил ещё одну табличку.

"Использование тишины регулируется по расписанию".

Он остановился, слегка улыбнувшись. Слова выглядели нелепо даже для его уставшей головы. Но тишина в коридоре и правда ощущалась навязанной, как будто её выдавали по нормам. Джеральд поймал себя на том, что дышит тише, стараясь не нарушить её.

Шагнув дальше, он увидел неровно висящую табличку. Она была прикручена заметно криво, словно её монтировали наспех, и от этого выглядела особенно заметной. Под самой табличкой висела дополнительная, меньшего размера:

"Кривизна сертифицирована".

Джеральд задержал дыхание. Он смотрел на наклонённую табличку и ощущал одновременно раздражение и странное облегчение. Если даже кривизну можно сертифицировать, то значит, в этом месте всё поддаётся бумаге. Всё можно объяснить справкой.

Он сделал шаг назад и всмотрелся в маленькую табличку ещё раз. Буквы были нанесены аккуратно и безукоризненно. В них не было ни тени иронии.

Впереди коридор слегка сужался и уходил вглубь. Лампы моргнули синхронно, как бы подбадривая его и призывая идти дальше.

Джеральд поправил бейдж "47—А" на груди. Пластик холодил даже через ткань пиджака. В кармане линейка вновь звякнула о пуговицу. Всё это напомнило ему о привычной, понятной жизни, где вещи имели вес и форму.

Но здесь – вес и форма казались частью непонятного регламента.

Он глубоко вздохнул, вдохнув запах лака, чернил и дешёвого кофе, и шагнул дальше в лабиринт, где каждое слово на табличке могло обернуться правилом или даже законом.

Коридор, по которому направился Джеральд, казался бесконечным, но с каждым шагом он едва уловимо менялся. Панели становились темнее, как будто дерево, покрытое лаком, начинало стареть у него на глазах. Где—то справа исчезла табличка, висевшая ещё мгновение назад, а слева из стены выступила новая – с белыми буквами на сером фоне. Он не стал её читать. Сейчас его внимание привлёк совсем другой эффект – звуковой.

Сперва это был только отголосок – глухой, перекатывающийся, будто кто—то спорил за толстой стеной. Слов было не разобрать, только интонации. Один голос высокий, постоянно срывающийся, другой низкий и упрямый. Затем появился третий – тихий, но въедливый, как капля лимонного сока на шершавой бумаге.

Джеральд остановился. Он прислушался.

Теперь уже можно было различить отдельные слова:

– …неучтённая референция!..

– …по регламенту четыре, точка девять, подстрочник "в"!..

– …не точка девять, а пять и три! Пять и три! Коэффициент синего! Пять точка три против пяти двадцати пяти! Это нарушение!

Последняя фраза прозвучала особенно отчётливо, словно кто—то прокричал её в мегафон, обращаясь не столько к оппоненту, сколько ко всему коридору. Она эхом отразилась от стен, проникла в дерево панелей и, кажется, прошла сквозь сам воздух.

Джеральд инстинктивно прижал бейдж к груди. Его пальцы нащупали пластик под тканью пиджака. Он почувствовал, как сердце сделало один короткий, мощный удар.

Словосочетание "коэффициент синего" не имело смысла. Во всяком случае, не в его жизни. Синий был синим. В каталоге тканей он шёл под номером 12, "глубокий". Иногда – "приглушённый", если речь шла об офисных диванах. Но чтобы у синего был коэффициент?..

Он почувствовал, как другая его рука невольно сжимает линейку, лежащую в кармане. Металл холодил даже сквозь подкладку. Было в этом жесте что—то успокаивающее. Все же линейка была вещью с понятными функциями и она служила измерению. Не сравнению мнений, не интерпретации ощущений, а точному определению длины, ширины и угла. И вдруг именно это оказалось щитом для душевного спокойтвия.

– Пять и три, – повторил он почти шёпотом. – Против пяти и двадцати пяти.

Он не знал, что именно означают эти числа, но чувствовал, что они станут важными. Как формула, написанная на доске незнакомыми символами, но от которой зависит результат всего уравнения.

Голоса вдали продолжали спорить. Казалось, они не замечали ничего вокруг, поглощённые внутренним ритуалом утверждения. Их спор был ощутимый, почти материальный, и раздавался как шум машин, работающих на разных оборотах.

Джеральд не делал шагов. Он просто стоял, прислушивался, сжимая бейдж и линейку.

И вдруг внутри всё стало удивительно спокойно.

Он произнёс тихо, с той твёрдой ясностью, с которой говорятся очень простые вещи, ставшие понятыми в какой—то миг с полной ясностью:

– Хорошо. Если правила есть, я их узнаю.

Лампы над головой заморгали – одна, вторая, потом вся линия разом. Свет вспыхнул, стал холоднее, и на миг показалось, что сам коридор вытянулся. Не резко, а едва заметно. Как если бы стены слегка раздвинулись, а потолок приподнялся на полтора дюйма.

Шаги, которые Джеральд сделал сразу после этой мысли, зазвучали иначе. Больше не было глухого щелчка каблуками. Теперь звук был звонким, чуть отдающим металлом, как если бы он ступал не по полу, а по покрытию с потаенным резонансом.

Глава 3

Коридор вытянулся и внезапно сузился, как бутылочное горлышко. Джеральд уже начал сомневаться, не зашёл ли он в тупик, когда заметил узкую дверь сбоку. Она выглядела неприметно – облупленная краска, потёртая ручка, вокруг которой тянулась жёлтая полоса потёков. Но над самой дверью золотыми буквами, тщательно начертанными на эмалированной табличке, сияло:

"Совещательный зал №3—Б".

Буквы смотрелись торжественно, почти как священные символы, словно за этой дверью скрывался огромный зал с тяжёлыми шторами и дубовыми столами. Джеральд вдохнул, поправил бейдж и толкнул дверь.

В действительности комната оказалась тесной и низкой, с потолком, закопчённым до серо—чёрного цвета. Сразу ударил в нос запах старого табака, будто дым сотен сигарет, выкуренных за двадцать лет, впитался в стены и теперь те медленно испаряли свой дух. Панели здесь были того же дерева, что и в коридоре, но покрытие давно облупилось и местами пошло пятнами. Это была не парадная приёмная, а скорее заброшенная курилка, слегка замаскированная под "зал заседаний".

Посреди комнаты стоял круглый стол, явно слишком маленький для громкого названия "совещательный". Поверхность его была завалена стопками бумаг, калькуляторами старых моделей с потёртыми кнопками, какими—то бланками в серых папках. Завершали натюрморт три кружки с остатками давно остывшего чая. Одна из кружек имела коричневое кольцо на фарфоре, как явный след многолетних чаепитий.

У стола сидели двое.

Первый был настолько худ, что казался вытянутым, как карандаш. Его выпуклые глаза сверкали, пальцы нервно барабанили по калькулятору, хотя тот был выключен. Он быстро мотал головой и глотал что—то невидимое, словно его организм существовал на чистом кофеине.

– Артур Скратчли, – пробормотал он, даже не глядя на Джеральда, – аудитор третьего класса, временно исполняющий обязанности по сертификации коэффициентов.

Слова сыпались из него, как мелочь из дырявого кармана.

Рядом сидел юноша в слишком большом пиджаке. На коленях у него лежала толстая тетрадь, куда он лихорадочно делал пометки. Каждые несколько секунд он поднимал голову, чтобы вставить реплику, но тут же снова погружался в записи, словно его мысли были быстрее слов.

– Это мартовский стажёр, – представил юношу Артур Скратчли. – Как пришел в марте, так и остался.

В этом стажере было что—то от бездумной энергии весеннего ветерка. Он всё время подскакивал на стуле, будто хотел перебить говорившего, но не решался.

В углу, на старом кресле, мирно дремала Соня Уилсон – та самая курьерша из приёмной. Она обняла папку, как подушку, и её дыхание было ровным, почти музыкальным. На её лице отразилось спокойствие, чуждое атмосфере комнаты.

– Закройте дверь! – вдруг резко выкрикнул Артур Скратчли, и его голос прозвенел так, будто он отдавал команду армии. – Сквозняки искажают данные!

Джеральд послушно захлопнул дверь. Воздух сразу стал плотнее, запах табака и чернил усилился.

– Садитесь, – Артур ткнул в пустой стул напротив себя. – Время! Время идёт, мистер…

– Браун, – сказал Джеральд, опускаясь на стул.

– Браун! – выкрикнул Артур, словно это имя было паролем. – У нас нет времени, но мы должны потратить его на протокол!

Мартовский стажёр встрепенулся:

– Но ведь в приложении четырнадцатом указано…

– Молчать! – Артур ударил по столу калькулятором. – Ваш параграф ещё не наступил!

Стажёр записал эту фразу в тетрадь.

Джеральд молчал. Он чувствовал, как холод линейки в кармане успокаивает его. Всё происходящее выглядело нелепым, но от этого ещё более реальным.

– Время! – повторил Артур, вновь схватившись за калькулятор. Его пальцы забегали по кнопкам, хотя дисплей оставался пустым. – Время утекает, как проценты по просроченному кредиту! Мы должны зафиксировать несоответствие до наступления параграфа Б—три!

Он резко обернулся к Джеральду, глаза блеснули.

– Вывеска, мистер Браун! Где ваша вывеска?! – Артур Скратчли подскочил с места, его глаза выпучились так, будто сейчас они выпадут прямо на бумаги.

Джеральд растерялся. Он хотел объяснить, что вывеска на своём месте, над входом в его магазин, что её буквы ровные, а краска держится как новая. Но не успел и рта раскрыть.

Артур уже рухнул обратно на стул и вцепился в калькулятор. Пальцы застучали по клавишам с неистовой скоростью.

– Время! – выкрикнул он. – Время истекло! Где апелляция? Где форма? Где подпись?!

Стажёр, сидящий рядом, оживился:

– Но ведь в приложении четырнадцатом ясно сказано…

– Молчать, пока не наступит твой параграф! – резко оборвал его Артур.

Юноша съёжился, но тут же открыл тетрадь и начал яростно записывать всё, что услышал.

Джеральд осторожно кашлянул, надеясь вернуть разговор к вывеске, но его голос растворился в хаотичном гомоне. Похоже, здесь давно не обсуждали ничего конкретного, а лишь создавали шум вокруг самих процедур.

– Апелляция! – продолжал Скратчли, не отрывая глаз от калькулятора. – Без апелляции нет протокола, без протокола нет заседания, без заседания – хаос!

Стажёр поднял голову и снова вставил:

– Но если верить приложению четырнадцатому…

– Замолчи! – взревел Скратчли. – Ты ещё не сертифицирован для цитат!

Юноша кивнул и аккуратно занёс эту фразу в тетрадь.

Соня Уилсон в углу что—то промычала во сне, обняв папку, словно игрушку, и снова затихла.

Джеральд сидел с прямой спиной и всё сильнее ощущал абсурдность происходящего. Он был приглашён в "совещательный зал", чтобы обсудить свою вывеску, а оказался на странном чаепитии, где калькулятор заменял молоток судьи, а слова "время истекло" звучали чаще, чем логика.

Он набрал воздух, решившись:

– Простите, но, может быть, вы объясните, о какой форме идёт речь?

Артур и стажёр уставились на него в унисон. На мгновение повисла тишина. Потом Скратчли произнёс торжественно, будто объявлял приговор:

– Форма 7—Б—Эм. Без неё не существует вывески. Без вывески нет магазина. Без магазина нет порядка.

И он снова ударил калькулятором о стол.

Кружки с чаем звякнули, стажёр радостно сделал запись, а Джеральд понял, что это только начало.

Калькулятор Артура Скратчли замолк с последним жалобным писком. Пальцы аудитора, ещё секунду назад лихорадочно танцевавшие по клавишам, теперь застыли и замерли в воздухе, как лапки насекомого в янтаре. Он приподнялся над столом с видом пророка, готовящегося зачитать надгробную речь мировой стабильности.

Из стопки бумаг он достал тонкий прямоугольный бланк на сероватой бумаге и, не моргая, поднёс его к глазам.

– Справка измерения, – произнёс он с почтением, словно речь шла о древнем свитке. – Согласно результатам независимого спектрального анализа, вывеска объекта "Бурый диван"…

Он сделал паузу, позволив словам осесть в воздухе.

– …имеет коэффициент синего – пять целых и три десятых.

Стажёр резко поднял голову, брови у него взлетели, как чайные пакетики в кипятке.

– А допустимый? – прошептал он в воздух.

Артур ударил ладонью по столу.

– Разрешённый предел, – произнёс он с нажимом, – пять целых и двадцать пять сотых.

– Разница – ноль целых ноль пять! – радостно воскликнул стажёр, как будто выучил это заранее.

– Точно! – крикнул Артур, стукнув калькулятором по краю стола. – Ноль точка ноль пять! Это не погрешность, мистер Браун! Это трагедия! Это брешь в визуальной гармонии! Это отступление от норматива, способное вызвать цветовой сдвиг на районном уровне!

Он встал, подняв справку высоко над головой, и развернулся в комнате, как судья на трибуне.

– Если мы допустим отклонение в пять сотых единицы, завтра у нас появятся пурпурные аптечные кресты и бирюзовые булочные!

Стажёр оживлённо записывал каждое слово, не в силах оторваться от своей тетради.

– Простите, – вмешался Джеральд, голос его был ровен, но в нём чувствовалась сталь. – Но кто определил этот "коэффициент синего"? И что он, собственно, означает?

– Он измеряется! – Артур ткнул пальцем в справку. – С помощью устройства! С глянцевым зондом и хроматической шкалой! Всё сертифицировано!

– А результаты… вы уверены, что они точны? – тихо спросил Джеральд.

Артур замер, словно его заподозрили в ереси.

– Справка под печатью. Под тремя печатями!

– А измерения проводились с округлением? – продолжил Джеральд. – С какой точностью?

Стажёр уставился на него с удивлением. Артур сбился с ритма.

– Погрешность… – пробормотал он. – Где—то должна быть…

Джеральд наклонился вперёд. Его голос был сдержанным, но твёрдым, как у человека, двадцать лет заполнявшего налоговые формы от руки.

– Если ваши замеры округлены до двух знаков после запятой, то фактическое значение коэффициента может быть, скажем, 5.255. При округлении до одного десятичного знака оно становится 5.3.

Стажёр уронил карандаш и начал лихорадочно листать свою тетрадь. Артур отнял от глаз справку, будто та его ослепила.

– А разница между 5.255 и 5.25 – это 0.005. Пять тысячных.

Джеральд сделал паузу и закончил:

– Что, как мне известно, укладывается в допустимое отклонение в одну сотую, указанное в примечании к приложению четырнадцать—Б.

Наступила тишина. Даже сонный вздох Сони в углу стал вдруг слышнее.

– Это… – начал Артур, – это… возможно.

Он снова посмотрел на справку, теперь уже осторожно, как на поддельный жетон.

– Это требует сверки! – сдался он.

Стажёр восторженно воскликнул:

– Я найду протокол лаборатории! Там должны быть обозначения разрядов!

Он рванулся к шкафу, едва не опрокинув стул.

Артур тяжело опустился на место, взъерошенный и побеждённый, как петух после переписки с юристом.

– Это не конец, мистер Браун, – произнёс он. – Это лишь отсрочка. Отклонение может быть допустимым, но эффект синевы уже зарегистрирован.

Джеральд не ответил. Он просто чуть откинулся назад и позволил себе первую за долгое время полную до краев чашку молчания.

Он ещё не победил, но уже понял, что против этих людей нельзя бороться здравым смыслом. Только логикой, ещё более витиеватой, чем их собственная.

Артур Скратчли резко отодвинул стул и с видом хирурга, готовящегося к операции, нырнул в нижний ящик шкафа. Из тёмной глубины он извлёк чудовище – кипу серых листов, скреплённых толстой латунной скобой. Папка была столь тяжела, что, когда он бухнул её на стол, чай в кружках подпрыгнул, оставив новые темные кольца на столешнице.

– Форма семь—Б—Эм, – произнёс Артур, будто называл имя древнего божества. – Основание всех оснований. Праматерь документов.

Стажёр ахнул и захлопал в ладоши, тут же записав в тетрадь: "Форма 7—Б—Эм: праматерь".

Джеральд склонился вперёд. Перед ним раскинулся настоящий бумажный монстр: десятки страниц, каждая с сеткой граф, ячеек, полей для подписей, колонок для комментариев, мест для печатей, заметок и оговорок. На первой странице жирным шрифтом красовалась надпись:

"Протокол предварительной фиксации несоответствия визуально—предметного объекта в части цветового коэффициента (синий)".

Бумага источала запах типографской краски, и Джеральду почудилось, что сами буквы чуть вибрируют от чрезмерного усердия шрифтовщика.

– Каждая строка – жизнь! – сказал Артур и торжественно достал из нагрудного кармана лупу. Она была обрамлена в латунь и поблёскивала, как медаль.

Он раскрыл форму на середине и, нахмурившись, начал всматриваться в цифры, наклонившись так близко, что его дыхание шевелило бумагу.

– Подтверждение! – объявил он и проколол страницу остриём пера. Бумага хрустнула и в ней появилось крошечное отверстие.

– Есть отметка! – радостно выкрикнул стажёр, хлопнув ладонью по столу. – Бумага принята!