Читать книгу: «У смерти твоё имя», страница 4

– До сих пор всех сиделок, которых я ему находил, он игнорировал и не давал ничего делать: ни лечебные массажи, ни уколы. Тимур и до белого каления их довести успевал, судя по тому, что несколько женщин в один момент просто уезжали, ничего не сказав, прямо как Валентина – так звали экономку, я ее до этого упоминал. Признаться, до сегодняшнего дня у меня не было уверенности, что могу к вам обратиться со своим предложением, что оно вообще будет вам интересно: Давид часто говорил мне о вас, и всегда – как о сотруднице, практически живущей в больнице и преданной своему делу.

Он хочет добавить что-то еще, но девушка осмеливается прервать его:

– Вам известно, почему Давид Тигранович принял относительно меня решение об отстранении?

Ей невыносима даже мысль о том, что придется объяснять все мужчине напротив, пачкать свой рот грязью, оставленной в прошлом, заткнутой в самые дальние уголки воспоминаний, как обветшалая тряпка. Но, быть может, это уменьшило бы уровень надежд с его стороны на ее счет, приятных, но неоправданных. Впрочем, ответ Чиркена ставит все на свои места:

– Известно. Он не стал ничего от меня скрывать. То, что вам пришлось пережить, – ужасно, но еще более несправедливо, что вы до сих пор вынуждены нести за это ответственность. Так не должно быть.

В ладонях появляется неприятная вялость, снова хочется пить, и Сабина тянется за чайником. Собеседник перехватывает ее движение и услужливо наполняет ее чашку уже совсем холодным чаем. Мужчина смотрит на нее с некоторым беспокойством.

– Простите, я не хотел, чтобы мои слова вас растревожили.

– Все в порядке. – Девушка делает несколько глотков, чтобы прогнать першение в горле. Она уже некоторое время замечает, что женщина средних лет с соседнего столика бросает на нее косые взгляды. Когда официант, приносивший им чай, подходит к ней, чтобы принести заказ, женщина о чем-то с ним тихо переговаривается. Выслушав ее, парень тоже оборачивается в их с Чиркеном сторону, затем смотрит по сторонам, оглядывая полупустое заведение, что-то говорит. Женщина выглядит недовольной. Или встревоженной? Ответ официанта явно не устраивает ее, поскольку она хватает оставленную рядом куртку и, заставив стул с грохотом проехаться по полу, поднимается. Глядя прямо на Сабину, кидает на стол бумажную купюру и выходит. Когда девушка понимает, что остальные посетители, включая ее спутника, тоже обратили внимание на мимолетно разыгранную сцену, во рту появляется кислый привкус и она отворачивается.

– Итак, какую именно работу вы предлагаете? – Внутри только крепнет уверенность в решении, которое предстоит принять.

– Моему сыну требуется уход, однако он может себя обслуживать. – Ничто не выдает отношения мужчины к произошедшему, кроме на мгновение побелевших губ. – Кроме обязанностей медсестры несколько часов в день я попрошу разве что составлять Тимуру компанию, если он выразит такое желание. Однако он не особенно общителен, так что вряд ли это станет для вас чем-то обременительным. Остальное время полностью в вашем распоряжении. У нас очень красивые места, располагающие к прогулкам, есть богатая библиотека. Так как мы живем отдаленно, то это вариант постоянного проживания, но будьте уверены: полный ваш комфорт будет обеспечен и все нужное предоставлено.

Оплату Чиркен предлагает кратно превышающую ее зарплату в больнице, но финансовый вопрос неинтересен Сабине. А вот возможность уехать из эпицентра бури, не покидая городских границ, – да. Она помнит предупреждение Гаврилова.

К ним подходит тот самый официант.

– Вам все понравилось? – спрашивает он, обращаясь преимущественно к Чиркену и избегая смотреть на Сабину. Его манера выглядит совершенно переменившейся по отношению к ней, и как мало для этого было нужно: всего лишь несколько чужих слов, порожденных неведением и страхом. Девушка не строит иллюзий насчет причины.

Она всем телом чувствует, что не в силах оставаться здесь более, но не делает ни единой попытки встать, не позволяет себе опустить взгляд. Она не заслужила этих недомолвок, не теперь.

Девушка обещает Чиркену дать ответ до конца дня, и остаток встречи они с художником вновь проводят за необременительной беседой, ни на кого не обращая внимания. Сабине нравится то, как она чувствует себя рядом с этим мужчиной: словно долгое время пробыла на морозе, так что тело успело сковать онемение, как вдруг оказалась в сонном тепле и можно скинуть с себя промерзлую одежду, позволить жару прогреть до самых костей. Она ощущает себя… в безопасности? Пожалуй, что так.

* * *

Возвратившись домой, девушка некоторое время ходит из угла в угол, обдумывая будущее решение. То, что в компании Чиркена казалось таким простым и очевидным, омрачается сомнениями, стоит ей оказаться одной. Предложение стоило бы принять, но в то же время что-то внутри нее не дает легко согласиться. Сабина и сама не до конца понимает, какая мысль свербит у нее в голове. Наконец она решает позвонить Любови Григорьевне.

– Чиркен Пашуков? – спрашивает она, выслушав путаное объяснение. – Знаю его, он старый знакомый жены Давида Тиграновича. В свое время ссудил ей средства на открытие бизнеса, да и потом помогал.

– Я думала, он Авджи. – Сабина знает, что выставляется Чиркен под этой фамилией.

– Это творческий псевдоним, ну и дань турецким корням, наверное. А так у него русская фамилия, мать была из этих мест, до революции Пашуковы – потомственные дворяне, одни из основателей города. Пашуковская возвышенность, куда он тебя зазывает, тоже в честь их семьи получила название.

Девушка никогда не увлекалась историей родного города, но теперь чувствует проснувшийся интерес.

– Он сказал, там поместье, доставшееся ему от деда.

– Да, помню старика, он еще при партии сомнительные махинации проделывал, а в девяностых и вовсе разошелся, заимел репутацию местного авторитета, хотя седой уже весь был. Внук с ним почти не жил, насколько знаю: только вернулся в Россию, как дед отправил его учиться, а там и его самого скоро застрелили в одной из потасовок. Чиркен остался единственным наследником. Про судьбу его матери ничего не скажу.

– Откуда вам столько про него известно? – У Сабины не сложилось впечатления, что художник с ее старшей коллегой близкие знакомые.

– Мужчины, дорогая моя, тоже порой любят посплетничать. – Любовь Григорьевна, судя по голосу, улыбается. – Чиркен много нашей больнице помогает, не жалеет денег. Кажется, он хороший человек.

– А про сына его вы что-то слышали?

– Мальчик, которого летом привозили? Нет, про него особо ничего не знаю. Чиркен для сына тебя сиделкой хочет нанять или патронажной сестрой?

– Скорее, последнее, но с проживанием. Условия более чем хорошие.

– Может, тебе и хорошо бы пока уехать. Там природа, тишина. Почему сомневаешься? Парень с норовом, это я заметила, но и возраст у него еще дурной, кровь горячая, вот и бесится. Ты и не с такими справлялась. Даже у меня, бывает, терпение кончится, а ты держишься.

– Сама не знаю. Что-то царапает как будто.

– Неудивительно, после того, что тебе пришлось испытать недавно, – успокаивает ее женщина. – Подумай, это хорошая возможность и отдохнуть, и заработать. Переждешь, а там все и уляжется.

* * *

Есть еще один человек, с которым Сабине нужно связаться. Она долго рассматривает запись контакта в телефонной книге своего смартфона, не решаясь нажать на вызов.

Девушка могла бы вместо этого позвонить Лихачеву – тот оставил ей свой телефон на случай, если она вспомнит что-то важное о событиях ночи убийства. Гаврилов остаток ее допроса как свидетельницы вел себя так, словно забыл о ее существовании за пределами той комнаты.

Сменил ли Александр номер за эти годы? Сабина вспоминает, как еще девочкой стояла в присутствии воспитательницы и совершала десятки вызовов подряд, чтобы дозвониться, получить хоть какое-то объяснение, но ее встречали лишь долгие гудки без ответа. Чувство проворачивающегося где-то внутри сверла, словно она дерево, которое отрезали от корней, оголили ствол, ощипали листву. Полная беспомощность и спирающее дыхание от пока еще даже не осознания – догадки о том, что ее вновь оставили одну. Вся привязанность, все доверие к нему, единственному взрослому, протянувшему ей руку, заботившемуся о ней, вскоре обратились сначала в яростную обиду, а затем в опустошение.

Сабина все же делает звонок. Возможно, ей хочется еще раз услышать его голос?

Трубку долго не поднимают, и прежняя досада на саму себя вновь начинает захлестывать с головой, жаром проникать в болезненно горящие шею и скулы, но в динамике все же раздается щелчок.

Александр не здоровается и вообще ничего не говорит, и у девушки появляется сомнение, действительно ли вызов осуществился. Она не может удержаться от того, чтобы лишний раз не взглянуть на загоревшийся экран телефона. Звонок идет.

Она решается начать первой:

– Вы говорили мне не покидать город. Я хотела предупредить, что мне предложили работу в его пределах, но на окраине. Там может плохо ловить, так что я, возможно, не всегда буду в доступе.

Гаврилов еще какое-то время молчит, но потом все же спрашивает:

– Где именно?

– Пашуковская возвышенность, дом расположен с нашей стороны склона, однако добираться все равно довольно далеко.

– Дом Пашуковых? Что ты там забыла?

– Я приглашена как медсестра для пациента на реабилитации. Меня… пока отстранили от работы в больнице.

Она не успевает договорить, что еще ничего не решила, когда мужчина ее прерывает:

– Ты собираешься на похороны? Экспертиза почти завершена, тело вскоре вернут родственникам.

Сабина чувствует, что ноги устали, и опускается на диван. На этот вопрос ей отвечать не хочется, но она все же говорит:

– Не уверена, что смогу там быть.

Снова долгая пауза. Неприятная маета от собственного ответа сдавливает солнечное сплетение, девушка порывается что-то добавить: она сама не знает что, но так ничего и не произносит.

– Ясно.

На этом звонок обрывается. Сабина какое-то время сидит, откинувшись спиной на спинку дивана и бездумно разглядывая потолок. Почему-то хочется плакать, но глаза остаются сухими.

Ей нужно думать о других вещах.

Она вспоминает кровавую надпись на животе Маши и делает глубокий вдох. Что, если тем, кто наблюдал за ней за несколько дней до происшествия, действительно был убийца, оставивший для нее извращенное приветствие? Что, если он не утратил своего интереса, а только выжидает? Эти мысли не единожды посещали ее за эту неделю, и апатия, следовавшая за ними, охватывала разум и тело, вместе с тусклой и какой-то поверхностной тревогой призывала раствориться в сером мельтешении пустых незначительных идей.

На телефон приходит оповещение. Девушка едва поворачивает голову, не отрывая ее от изголовья, и заходит в мессенджер. Увиденное заставляет Сабину забыть об усталости. Она подносит экран к самым глазам, словно проверяя, не обманывает ли ее зрение. Сердцебиение поселяется, кажется, прямо в голове, стуча гулким отзвуком в ушах, заглушая все остальные звуки.

Сообщение приходит от Маши.

Какое-то изображение, но оно остается размытым до того момента, как Сабина не нажимает на него. Когда она видит, что на картинке, ей на мгновение чудится, что обезумевший гул крови все же прорывает сосуды и глаза заливает кровью. Слишком много красного.

Фотография Маши. Девушка на ней еще жива, ее взгляд, полный отупелой загнанности и обреченного понимания своего конца. Вспышка фотокамеры блестит на ее покрытом испариной лице, белыми точками уходит вглубь расширенных до предела зрачков. Ножа в животе еще нет.

Сабина роняет телефон ослабевшими пальцами и опускает голову ближе к коленям меж сложенных вместе рук. Нужно сделать вдох, но каждая попытка переходит в хрип. Глаза невыносимо болят, сжатые смеженными в спазме веками.

Она приходит в себя, только когда раздается тихое пиликанье еще одного уведомления, но медлит, прежде чем поднять смартфон и взглянуть на экран. Чат с Машей остается открыт, фотография исчезла, но вместо нее высветилось сообщение:

«Тебе понравилось?»

Девушка смотрит не мигая. Зрение расплывается, путая буквы между собой, а затем сообщение тоже пропадает. Она проводит по волосам, сжимая их в горсть. Чего бы ни хотел добиться неизвестный, то, что она сейчас чувствует, не страх, не отчаянье и даже не отвращение. Это злость.

Сабина не будет играть в чьи-то игры.

Глава 4

На покрытой шрамами щеке некрасивой кляксой выделяется красный росчерк нового пореза, который уже не кровит, но выглядит довольно болезненно.

– Вы поранились? – спрашивает Сабина, разглядывая его. Из соседней палаты ей поступил вызов о том, что лежащий здесь пациент ведет себя шумно.

Вместо ответа юноша улыбается ей. Улыбка эта словно оторвана от остального лица, будто кто-то взял да и разрисовал фотографию, слишком сильно надавливая на бумагу и оставляя на ней грубые мятые разрывы.

Предчувствие зарождается где-то в глубине солнечного сплетения, проходится по всему телу волной слабости и, наконец, ржавой проволокой забивается в горло. Сабина знает, что что-то произойдет. Видит это в ломаной позе и тусклом блеске глаз человека перед собой. Это знание наполняет смутной тревогой, но оно же дарит скручивающий узел предвкушения, которому сложно сопротивляться.

Это и есть то, что другие называют жалостью? Кажется, нет, но ей сложно подобрать другое определение.

На мгновение приходит мысль, что парень совсем молодой, пусть и успел прославиться. Его руки измазаны в чернилах, которыми он пишет музыку, талантливо, а быть может, и гениально – так ей говорили. Пальцы до сих пор в царапинах и воспаленных пятнах ожогов. Должно быть, двигать ими больно.

Почему-то это кажется красивым.

Сабине удается заснуть лишь на час с небольшим до того, как зазвенит будильник. Некоторое время она просто лежит в кровати, слушая звуки раннего утра: пошаркивания метлы дворника, убирающего с дорожек мусор и опавшие листья, дребезжание ветра о створки окна, чьи-то отдаленные голоса. Мысли беспокойны и текучи, не задерживаются на чем-то одном. На ум приходит то предстоящая жизнь в поместье, то голос Александра во время последнего их разговора, то Андрей, обезображенный потерей. Потом, словно утопленник из водной толщи, проявляется образ Маши.

Фотография, присланная неизвестным.

«Тебе понравилось?»

Сабина поворачивается на бок и зарывается лицом в подушку, пытаясь отогнать навязчивое видение. Кажется, оно и не оставляло ее ни на мгновение за всю эту ночь и только пряталось меж случайных снов, продолжая грызть ее изнутри. Вдруг совсем другой человек проглядывает из-за мыслей о смерти медсестры, и девушка на кровати замирает без движения.

Нет.

Она не будет думать. Она не будет вспоминать.

* * *

Они с Чиркеном договариваются, что он встретит ее на съезде с главного шоссе. Вчера мужчина выразил неприкрытое воодушевление, когда она позвонила сообщить, что принимает его предложение, и эта радость взволновала ее до глубины души. Девушке тягостно оттого, что она не решилась объяснить всю подоплеку ситуации, в которой оказалась, и истинные причины, подвигнувшие ее согласиться на новую работу, в то время как такое незнание могло сослужить дурную службу для них обоих. Однако раскрыть кому-то угрожающий интерес убийцы, который тот проявил к ней, было бы и вовсе невозможным. Сабина понимает, что поступает в каком-то смысле малодушно, но утешает себя тем, что в раскинувшемся на отшибе поместье никакой неизвестный не сможет добраться ни до нее самой, ни до кого-либо из ее новых домочадцев. Не зря Чиркен описывал свои угодья как почти оторванные от цивилизации.

Сначала мужчина настаивал на том, чтобы забрать девушку от ее дома, но она отказалась. Череда последних дней оставила свой отпечаток, и то, что раньше показалось бы безобидным совпадением, теперь заставляет Сабину чувствовать неуверенность. Если это не плод встревоженного сознания и за ней действительно следили, то будет благоразумнее, если никто не увидит, с кем она уезжает и куда направляется.

«В конце концов, лучше быть перестраховщицей, чем очередной жертвой», – размышляет девушка, садясь на междугородний автобус, направлявшийся в соседнее поселение.

В салоне никого, кроме пожилой пары, сидящей напротив места кондуктора, не оказывается. Сабина оплачивает проездной у хмурого водителя и выбирает место в самом конце прохода. Когда автобус трогается с места, девушка утомленно прикрывает веки, чувствуя их болезненную тяжесть. Ей хочется спать, руки тяжело лежат на спортивной сумке, уместившейся на коленях, дыхание постепенно становится все более глубоким и размеренным, и она сама не замечает, в какое мгновение разум вновь проваливается в темный морок.

Сабина стоит по щиколотку в мутной стоячей воде. Она не видит своих стоп, но чувствует, что босиком. Сверху на нее падает свет лампочки на длинном шнуре, которая раскачивается из стороны в сторону. Кажется, она находится в комнате, но стен не видно, только низкий потолок и залитый пол. Девушка с трудом перебирает ноги, как будто преодолевает сопротивление воздуха, чтобы сделать даже крошечный шаг. Откуда-то она знает, что ей нужно продолжать идти, ведь если она остановится – случится что-то страшное. Однако сил становится все меньше, сама вода будто твердеет, и в какой-то миг уже лед сковывает ноги Сабины. Холод пробирается в тело, расписывает его морозными узорами, расцветающими на коже почему-то красными линиями. Вскоре линии начинают складываться в слова.

«Сабина» – сотня ее имен расплывается на руках и оголенном животе. Они похожи на частицы калейдоскопа, причудливо изменяющие форму, создавая что-то совершенно иное, скрытое по смыслу ото всех, кроме нее.

Лампочка продолжает движения маятника, образ ее тоже искажается, и вот это уже часы с боем, отсчитывающие низким звоном: «Бом-м-м. Бом-м-м». Льда больше нет, теперь это кровь, ледяная, покрытая мутной пленкой. Сабина опускает ладонь в багряную жижу и достает оттуда охотничий нож. Она заносит руку и с силой опускает ее, направляя остро блестящее в мигающем свете лезвие вниз. Еще раз и еще. Нож вспарывает жидкость так, словно это человеческая плоть, и вот уже на девушку смотрят подернутые мутной пленкой глаза бывшей пациентки. Севастьянова. В животе у нее нож, и держит его Сабина. Губы женщины размыкаются и произносят:

– Ложь.

Голова девушки соскальзывает с подголовника сиденья, и она просыпается. Рубашка неприятно липнет к спине, шея тоже чуть влажная, несмотря на то, что в автобусе прохладно.

В окне скользит полоса лесного массива, значит, они уже выехали из жилой части города. Облака напротив кажутся чем-то недвижимым, застывшим на месте, хотя в реальности все иначе. Солнце на два пальца показалось на горизонте, и холодный утренний свет слепящими вспышками пробивается то тут, то там, стреляет полосами в окна, невесомо ложится на кожу, а затем ускользает при очередном изгибе дороги. Дурной сон все не отпускает, и мысли путаются.

Чиркен встречает девушку прямо на остановке. Отметив ее бледность, с разрешения забирает у нее сумку с вещами и ведет к оставленной у поворота на съезд машине – массивному внедорожнику запыленного вида.

Когда Сабина садится на пассажирское кресло рядом с водителем, волосы, заплетенные в косу, цепляются за пряжку ремня безопасности, и девушка некоторое время пытается их освободить, но руки все еще неприятно вялые после обрывистого сна.

– Позволите? – спрашивает мужчина и, перегнувшись со своего места, аккуратно выпутывает пряди. В его движениях ничего предосудительного, лишь спокойная сосредоточенность и проявление заботы. Сабина ощущает приятный запах – древесные и кожаные ноты, смотрит, как солнце высвечивает радужку темных глаз до прозрачного янтаря. Дыхание больше не сжимается скрученной петлей, не оседает сухостью на губах, не холодит горло.

Какое-то время в салоне автомобиля царит тишина. Она растекается между ними как чернила, разлитые по бумаге, способные рассказать о многом, но потраченные впустую из-за неосторожного движения писца. Из динамиков еле слышно играет незатейливая мелодия. Грустные, чуть хрипловатые напевы флейты и перебор клавишных. Она звучит знакомо для Сабины, но девушка ее не узнает, так, словно это просто дежавю о том, чего никогда не было.

Они въезжают на серпантин, и хотя автомобиль резко сбрасывает скорость, дорога выглядит сложной, поэтому девушка не уверена, что ей стоит начинать разговор. Однако вскоре желание прервать ставшую неестественной паузу все же пересиливает.

– Что это за мелодия? – спрашивает она. Чиркен мельком бросает на нее взгляд, прежде чем вернуть свое внимание к дороге.

Он не выглядит стесненным молчанием, но охотно поддерживает разговор:

– Из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Танец блаженных теней. Орфей ищет свою погибшую жену Эвридику среди них в Элизиуме. – Мужчина постукивает пальцем по рулю в такт музыкальному переходу и улыбается. – Мне нравится сюжетная классическая музыка. Не просто танец или песня, а целая история.

– И что происходит? – Сабина остается сидеть, повернув голову в сторону окна, но наблюдает за собеседником через отражение. – Я никогда не видела этой оперы, хотя и знаю сюжет мифа.

У ее матери был когда-то большой и красочный атлас мифов Древней Греции. Девочкой ей нравилось часами просиживать за ним, представляя себя кем-то из героев или всемогущих богов. Будь она и в самом деле сильной, то ее дом не был бы местом, наполнявшим каждый вдох свинцовой тяжестью, когда не знаешь, получится ли сделать еще один после него.

– Все лишь немного отличается. Тени возвращают Орфею его возлюбленную, но он вынужден молчать, и Эвридика уверена, что супруг оставил ее, что она совсем одна. В конце концов, юноша не выдерживает ее горестных речей и оборачивается.

– Наверное, она действительно чувствовала себя покинутой, пока оставалась в подземном мире. Вокруг только тени, и она сама – одна из них. – Девушка проводит пальцем по обивке автомобильной двери, рассеянно наблюдая, как дорогу все больше заволакивает мглистый туман. Она вырвалась из своего подземного царства много лет назад. Только почему кажется, что его след жирной сажей тянется за ней до сих пор?

– Вас что-то беспокоит? Вы показались мне встревоженной. – Что-то в голосе Чиркена словно просит доверять ему, и Сабине хочется довериться этому мимолетному обещанию безопасности.

– Просто еще раз поняла для себя, что не хочу больше оставаться в городе. Ваше предложение оказалось как нельзя кстати. – Она скованно пожимает плечами.

Мужчина качает головой.

– У нас довольно дремучие места, еще захотите сбежать обратно. Связь ловит не всегда, Интернет тоже сбоит, хоть он и спутниковый. Как бы вас на подступах к городу ловить не пришлось, – смеется.

Чиркен шутит, но отчего-то Сабину на мгновение пробирает дрожь: она вспоминает рассказанную им историю о том, как его сын оказался в больнице. Возможно, места действительно дремучие, и кто знает, какие звери там водятся… Звери ли.

– Меня это даже радует, – наперекор собственным тревогам отвечает девушка. – Не хочу ничего знать.

Как легко было бы жить в неведении! Ей известно, что порой ужасные дни просто стираются из памяти человека. Жаль, что с ней этого так и не случилось. Она помнила из своего ужасного дня все до каждой незначительной детали. Тиканье часов. Смех ребятни за окном. Обои, впитавшие красный цвет. Чужое лицо, искаженное до неузнаваемости, покрытое темными брызгами.

– После произошедшего это неудивительно. – Тон мужчины мягко стелется, успокаивая взбудораженное сознание. Чтобы отвлечь ее, Чиркен принимается рассказывать о здешних лесах, животных, их населяющих: оказывается, территория вокруг возвышенности относилась к охраняемым природным территориям и он в охотничий сезон даже выполнял обязанности местного егеря.

Голос у него необыкновенный, чистый и глубокий, со множеством оттенков, которые, словно акварельные краски, брошенные в воду, сплетаются в единое полотно удивительного рисунка. Сабина чувствует, как бледнеет призрак недавнего кошмара, и ей хочется закрыть глаза, погрузиться в эту наполненную теплую мягкость, как в одеяло. Она снова почти засыпает, и сны ее обещают быть светлыми, когда в кармане пальто начинает вибрировать телефон.

На экране светится: «Лечебница-психиатр». Солнце наискось ложится на зеркальную поверхность, стирает написанное, сливая все в слепящий глаза блик. Внутри Сабины ворочается липкая досада, смешанная с опаской. Она не любит получать эти звонки.

– Ответите? Я уберу звук. – Рука Чиркена тянется к приборной панели, чтобы убавить громкость.

– Спасибо, я недолго.

Отвечать девушке совсем не хочется, но в то же время она понимает, что звонок может быть срочным, и пересиливает себя, нажимая на кнопку принятия вызова. В динамике неразборчиво шуршит, раздается щелчок, после которого до нее доносится знакомый голос.

Сабина слушает, и чужие слова долетают до нее как будто издалека, не складываясь в общий смысл, а как бы существуя сами по себе. Почему, ну почему ее жизнь продолжает превращаться в дурное искажение кривых зеркал, где линии изломаны, а образ словно из детских кошмаров?

– Как она могла узнать? – Девушка закрывает глаза, не в силах справиться с подступившим к горлу комком из неразборчивых чувств. – У нее же нет доступа к телефону.

Рука крепче сжимается на металлическом корпусе, пальцы белеют, как белеют и сжатые губы. Однако, когда Сабина отвечает, ее голос лишен какого-либо раздражения:

– Постараюсь. – Внутри нее словно камнепад, опадающий в пропасть, тянет и сосет под ложечкой.

Она прощается с врачом и какое-то время продолжает смотреть на потухший экран телефона. Ладони почти не чувствуются, будто их надолго оставили в ледяной воде.

Взгляд Чиркена, пытливый, но ненавязчивый, девушка чувствует почти что кожей. Так орнитолог может наблюдать за интересной птицей, изучая ее повадки и пытаясь предугадать следующее движение.

Расслышал ли он разговор? Если да, то что об этом может подумать? Сабине не хочется, чтобы спутник знал о том, где сейчас ее мать. Она ненавидит вопросы, которые следуют за этим.

Однако мужчина, сознательно или нет, уводит разговор в совсем иное русло:

– Вы рисуете?

Сабина невольно чувствует благодарность к собеседнику. Неужели это все, о чем он спросит?

Подумав, она отвечает:

– Мне больше нравится наблюдать за тем, как рисует кто-то еще.

– Вот как… Наблюдение порой требует большой выдержки. Хочется вмешаться в процесс. Направить его своей рукой. – Мужская рука вновь тянется к магнитоле и возвращает в салон звучание музыки.

У Сабины остается впечатление, что мужчина хотел сказать о другом, но спросить напрямую она не решается и просто молчит. Чиркен же снова благодушно улыбается и продолжает:

– Буду рад увидеть вас в своей мастерской, думаю, вам там понравится. Может быть, захотите приобщиться к процессу. Могу дать несколько уроков.

Девушка прочищает горло, чувствуя необъяснимую робость, прежде чем ответить:

– Я училась когда-то. – Ей приходится приложить усилие, чтобы совладать с дыханием, прежде чем закончить. – Моя мать была художницей, как и вы, и рисовала дома.

Говорить о матери сейчас особенно тяжело, и Сабина не понимает себя: зачем она вновь и вновь обращается к ее образу в своей памяти? Почему не может стереть, забыть… бросить? Как та бросила ее.

Воспоминания бритвенной кромкой касаются разума, сворачиваются тугим клубком. Дни, когда дома были только они вдвоем и мама рисовала. Раскладывать краски и кисти она всегда поручала Сабине, и девочка долго и обстоятельно укладывала все по цветам и размеру, в то время как женщина подготавливала холст. Первым шел подмалевок, кончик кисти легко прикасался к грунту, оставляя пятна будущих силуэтов. Мама была разговорчивее, чем обычно, и рассказывала, как работать со светом и тенью, накладывать и смешивать цвета. Только в эти мгновения Сабина чувствовала, что она может порадовать ее, что она для нее настоящий человек, а не чужая тень, случайно приставшая к ее собственной.

Вопрос Чиркена возвращает ее из размышлений:

– Как зовут вашу маму? Может, мы где-то пересекались, рабочий круг у нас довольно узкий.

Неясное сожаление скатывается по языку легкой горечью. Многие в городе знали имя ее отчима, но немногие слышали о матери до того дня, как ее осудили за убийство мужа.

– Марина Шолох, это ее девичья фамилия.

Мужчина молчит недолго, но пауза все равно кажется слишком длинной.

– Не слышал о такой.

Сабина наблюдает за мужчиной и сразу чувствует, что он лжет. Она знает это по еле заметному изменению тона его голоса, напряжению, охватившему пальцы, сжимающие руль, небольшому отрыву спины от спинки водительского кресла. Единственное, чего девушка не может понять, так это солгал ли Чиркен еще в чем-то.

* * *

На одном из поворотов серпантина они выезжают на широкую лесную колею, которую Сабина ни за что бы не заметила, если бы ехала одна: поворот на нее скрыт густым ельником и располагается под острым углом к линии движения. Даже во внедорожнике чувствуются резкие перепады высоты, когда машина переваливается через крутые ухабы. Наконец они выезжают к относительно ровному горному оврагу. Справа кружится блестящей на солнце лентой мелкая река, а чуть в стороне, на подъеме, виднеется красивое здание в классическом стиле, чем-то похожем на баженовский.

По мере того, как они подъезжают и поместье становится ближе, девушка не отрывает свой взгляд от окна, впитывая чудесный вид. В центре здания расположена удивительная угловая купольная ротонда на световом барабане, окруженная пилястрами, от которой отходят два крыла здания. Верхняя часть ротонды украшена тремя оконными проемами круглой формы, которые снизу подпирают несколько ионических колонн, скрывающих проход к главному входу. Штукатурка фасада выглядит совсем новой, прямоугольные окна, длинные и узкие, лишены всяких украшений, но кое-где добавлены балконы с навесами от солнца и фронтонами. Несколько пристроек находятся с основным домом на разной высоте, из-за чего возникает впечатление раскидистой клумбы, но выглядит все согласованно и соразмерно. Вокруг здания кружится негустой подлесок, не знавший строгой руки садовника, и природная естественность только добавляет исключительности, превращая все в место ностальгии из книжных историй.

Машина останавливается у крыльца, и девушка замечает двух черных собак, сидящих на ступенях. Признаться, сначала она и вовсе приняла их за декоративные скульптуры, так неподвижно они выглядят. Когда Чиркен глушит двигатель и открывает дверь с водительской стороны, псы синхронно срываются с места и кидаются в его сторону. Все впечатление об их сдержанности разбивается о радостный лай, с которым они приветствуют хозяина.